Цепной Койот

Книга 2. Память

Сцена 1. Отцы и дети

– Ну, давай знакомиться! Меня Вадимом звать, а ты Пашка, да? – протягивая широченную ладонь, с улыбкой произнёс мой отец, которого я видел в первый раз в жизни. Ладонь оказалась влажная и холодная, я пожал её из вежливости и тут же незаметно вытер руку о штанину.

– Чего такой задохлик? Каши мало ешь, наверно? Сколько тебе? – спросил он.

– Шесть, – буркнул. – А вам? И почему вы такой громила? Каши переели?

Мама, стоящая позади меня, недовольно вздохнула, а Вадим громогласно засмеялся, разбрасывая брызги слюны. Мне казалось, что если хоть капля приземлится на меня, то с кислотным шипением прожжёт одежду и кожу.

– Громила? Это ты ещё моего братца не видел! – вытирая рот рукавом, заметил Вадим.

Я поморщился и отвёл взгляд к зеркалу на стене. В нём отражалась мама.

Она стояла позади, вцепившись в ручку моего чемодана, и была бледная, словно свежий воздух деревни, вместо того чтобы дарить силы, вытягивал из неё последнее. На её лице время от времени проступала растерянная улыбка, за которой пряталось желание поскорее вернуться в привычный город. Я знал это, потому что сам чувствовал себя так же.

Мама у меня – красивая, тоненькая, с хрупкими локотками и запястьями, глаза у нее большие, всегда блестят, точно она вот-вот заплачет, портит её только нос, он чуть красный – это от сигарет, из-за них же от мамы утром и вечером несёт табаком, точно от продавщицы из ларька. А так – точь-в-точь принцесса, только пышного платья не хватает.

– Ну что, Пашка, беда нас свела, да мы её обведём! – хохотнул Вадим, хлопая меня по плечу своей лапищей. Неприятно пахнуло томатом и рыбой. Голос у Вадима был настолько громкий, что хотелось заткнуть уши пальцами. – Будешь по хозяйству помогать! Дрова колоть умеешь? Хотя куда там, ручки совсем слабые. Небось, мамка пылинки сдувала? Но это ничего, были бы кости, а мясо нарастет! Ладно, ты тут осмотрись пока, а нам с твоей мамой надо взрослые дела обсудить.

Он выжидательно посмотрел на маму. Та поставила чемодан к стене и, кинув на меня странный взгляд, вышла во двор вслед за Вадимом.

Я остался один. Делать было нечего, и я решил последовать совету отца и осмотреться. Это был его собственный дом, но это не такой дом, как в журнале или в телевизоре, а одноэтажный бревенчатый карлик, со скрипучим полом и низким, чёрным от копоти потолком. После нашей просторной городской квартиры здесь хотелось раздвинуть напирающие стены, включить поярче свет, а главное, вызвать наряд уборщиц…

Дз-зюк, дз-з-зюк… в окно билась сердитая муха. Над рыжей от грязи плитой кружили мошки, а в углу на тумбе валялась пустая упаковка с оскаленной крысой на этикетке. Я прочитал название и от страха мурашки побежали по спине: “Крысиная смерть”.

Стараясь ни на что не смотреть, я осторожно подошёл к окну. Больше чем жуткого дома, я боялся оставлять маму наедине с мужиком, похожим на людоеда из плохой сказки. Мама просила называть его “папа”, но я уже пообещал себе, что ни за что не буду этого делать. Он чужой нам. Лучше бы мы остались дома. Вздохнув, я посмотрел в замызганное окно.

Вадим как раз пытался взять маму за руку, и она, к моему возмущению, позволила.

Они выглядели как красавица и чудовище из мультика, только в жизни именно у мамы – большая квартира, машина, загородной дом, а у чудовища… у чудовища теперь был я. Мама передала Вадиму пухлый конверт, тот горячо отказался, и тогда мама положила его на скамейку возле дома и повернулась, кажется, собираясь уйти. Только тут я понял – всё правда. Она хочет меня оставить… в чужом доме, с этим косматым чудовищем!

Слезы сами брызнули из глаз. Размазывая их по лицу, я выскочил на улицу и что было сил закричал:

– Мама! Мамочка! Подожди. Не уходи…

Она смотрела словно сквозь меня и улыбалась своей пустой улыбкой:

– Ну, что ты, Пашенька, мы же вчера всё с тобой обсудили. Ты же знаешь, нельзя иначе.

Хотелось броситься ей на шею, хотелось плакать пуще прежнего. Но мама не любила проявлений чувств, а я боялся её расстроить. Ведь мама болела. Мне не говорили, чем, но ей надо было куда-то ехать, чтобы лечиться, и меня взять было никак нельзя, но я всё-таки на что-то надеялся. Шептал, едва не плача:

– Не оставляй, прошу. Мне здесь не нравится. Я хочу домой. Вместе с тобой!

– Это ненадолго, обещаю, – улыбалась она. – Меня очень скоро вылечат, это совсем не опасная болезнь, я буду много отдыхать и думать о тебе. Будь хорошим мальчиком, иначе я тоже стану плакать, ты этого хочешь?

Я отрицательно покрутил головой, и она коротко меня обняла, поцеловала в лоб сухими губами. Затем кивнула на прощание моему отцу и села на заднее сидение ожидающего её автомобиля. Водитель нажал на газ, и машина тронулась с места.

Мама помахала в окно, но даже не обернулась. Я знал это, потому что вместо лица видел только её затылок. Она никогда не любила прощаться, даже если на минутку выходила в магазин, и я привык, но почему-то сейчас очень хотелось, чтобы было иначе.

– Ну что, Пашка, пойдём, чая похлебаем, о себе расскажешь, – позвал Вадим, когда машина скрылась за поворотом. – Я уже и со школой договорился, там много ребятишек, подружишься с кем-нибудь.

– Не люблю чай, – сказал я тихо. Мне не хотелось никуда идти с этим человеком, не хотелось ничего ему рассказывать.

– Люблю – не люблю. Это ты для мамки прибереги, когда вернется. А тут тебя спрашивать не будут, выпьешь как миленький и чайным пакетиком закусишь, если надо будет, – со смешком ответил Вадим. – Давай, нечего стоять на дороге. Вечером к нам гости зайдут, познакомишься с соседями, они все люди добрые, тебе понравятся.

Он показал мне мою комнату, вернее каморку возле туалета. А потом я пару часов слушал истории Вадима о пьяных похождениях, которые он рассказывал тоном умудренного жизнью философа.

Когда стемнело, к отцу в дом ввалилась орава соседей. У всех были загорелые лица, у женщин – круглые как блины, у мужчин – по-лисьи узкие или квадратные, как лопаты, с блестящими от пота лбами и юркими поросячьими глазками. Едва зайдя, гости с любопытством принялись крутиться вокруг меня, вглядываясь, теребя за одежду и волосы, задавая ничего не значащие вопросы, точно я – спустившийся с неба инопланетянин. Потом, рассевшись за стол и меня посадив рядом, они затарахтели, закудахтали, обмусоливая новость.

“Малой-то точно от тебя, Вадим? Хотя глаза похожи… вон, чернющие. А костью в мать пошёл, совсем задохлик. А бледный какой! Эй, малой, тебя мамка в подвале держала что ли?”

“Про папу-то тебе рассказывали чего? Небось, одно плохое? Ты должен знать, что это мама тебя от отца прятала, а он всегда увидеться хотел!”

“А от чего мамка евонная лечится? Наверное, кукушку на место ставит. Пашка, чего смотришь, как волчонок?”

“Помяните моё слово, за ним мать теперь и не вернётся никогда. Сбагрила и рада. Правильно, богатенькие только с богатенькими семьи строят, зачем им залётный”.

Очень скоро они уже пьяно хохотали, рассуждая в полный голос, вернётся ли за мной мать. От бессильной обиды я хотел выдернуть из-под кого-нибудь стул, чтобы, разливая вонючую водку и роняя закуску, обидчик с грохотом приземлился на пол.

С каждой рюмкой люди вокруг всё больше походили на свиней. Еда падала из их оскаленных ртов, кожа блестела от жира и пота, а в масляных глазах было не найти живой мысли, только пьяный угар и дешёвое веселье.

– Кушай, Пашка! Чего не ешь? Не чужой же! – хмурилась какая-то плосколицая бабка, подкладывая мне в тарелку плавающего в жёлтом майонезе оливье. Я брезгливо морщился, отодвигая тарелку подальше.

Мне вдруг показалось, что если у этих существ, зовущих себя людьми, кончится закуска, они возьмутся за меня, вопьются жёлтыми зубами, раздирая на куски, а утром будут удивляться, куда это я пропал? От этих мыслей в узел стянуло желудок, я опустил голову, пытаясь думать о хорошем. О маме, о нашем доме, о друзьях и о своей кошке Рулетке, которая была весьма своенравной: кусачей, царапучей и любила нападать из-за дивана. Даже по ней я сейчас скучал…

– Ну, чего нос воротишь? – с пьяной ухмылкой спросил меня один из гостей, и вдруг потянулся через стол и схватил меня за подбородок пропахшими рыбной закуской пальцами. Я дёрнулся, отталкивая руку.

Раздался звон – это на пол слетела случайно задетая рюмка.

Гости замолкли, переваривая случившиеся. А через мгновение разразились бранью. Пьяные лица исказились праведным негодованием. “Ну, это уже ни в какие ворота. Никакого уважения к взрослым! Вот оно, городское воспитание!”

Отец тяжело поднялся со своего места и, шатаясь, подошёл ко мне.

– Ну-ка извинись, паршивец! – строго сказал он, и, прежде чем я успел открыть рот, зарядил мне подзатыльник, от которого зазвенело в ушах.

От удара я едва не нырнул носом в свою тарелку с салатом. Схватив из неё горсть майонезной гущи, я со злостью швырнул её в лицо своему отцу и сразу выскочил из-за стола… точнее, попытался выскочить, потому что его тяжёлая рука в последний момент схватила меня за волосы.

– Ах, ты! – отрывая меня от земли, взревел Вадим,.

– Отвали! – вопил я, колотя ногами воздух, но надеясь задеть обидчика. – Ненавижу!

Он тряхнул меня несколько раз, а потом, как какую-то букашку, отшвырнул на стоящий в углу диван.

– Я твой отец, и ты будешь старших уважать!

Кожа головы горела. От непривычной боли перед глазами плыло. Никто и никогда не прикасался ко мне даже пальцем. Гости уродливо гримасничали, что-то возмущённо крича, отец был похож на разъярённого бычару, которого посмели дёрнуть за хвост. Уважать его? Никогда! Никогда…

– Посмотрите, – крикнул кто-то из гостей, – Ему весело! …дрянь такая! Понаехали из города, никакого воспитания, никто не занимался! Мамке, небось, до фонаря было! … чего улыбается-то?

Мир поплыл, как в тумане…

***

Алек обнаружил себя стоящим вечером посреди просёлочной дороги. Справа и слева тянулись заросшие сорняком канавы, а чуть дальше виднелись покатые крыши деревенских изб, а ещё дальше высилась тёмная стена леса. Было тепло, но ветер то и дело пробивал холодной волной, как бывает, когда лето сменяется осенью.

Заворожённо покрутившись на месте, Алек подошёл к обочине и, наклонившись, провёл ладонью по траве. Та колола вершинами руку и послушно пригибалась под тяжестью. Оторвав кончик стебля осоки, Алек покрутил его в руках, но тот вдруг истончился и исчез, точно обратился в воздух. Трава же снова выглядела так, словно никто на неё не покушался.

Где-то здесь, в этом иллюзорном мире прятался Павел, который принёс Алеку столько проблем – прилип к Тине, словно репейник, иголками ей под кожу залез, впился так, что теперь без крови не выдернешь. Тина вон вся исчесалась, а выскрести не смогла.

Алек пообещал себе, что на этот раз не облажается, вытащит шакала за шкирку, а по дороге, если повезёт, узнает пару его секретов, таких, которые помогут Тине глаза открыть.

Стоило подумать о шакале, как ветер донёс до ушей неясный крик.

Алек припустил к нему навстречу, прямиком к низкому дому с завалившейся крышей, перескочил через низкий забор и заглянул в окно.

Внутри праздновали застолье. Деревенские бабы и мужики сиделинаклюкавшиеся и не без удовольствия смотрели, как громадный мужик из их компании учит уму-разуму вихрастого мальчугана.

Схватив за волосы, он тряс мальчишку над землёй, а тот, брыкался и,надрываясь до писклявости, кричал: “Ненавижу!”

– Я твой отец, и ты будешь старших уважать! – рявкнул мужик.

Под буйный возглас собутыльников он швырнул ребёнка на продавленный диван. В руке остался клок тёмных волос, которыми мужик победно потряс над головой. Эмоном мужчины был рогатый бык с красно-коричневой шкурой, глаза – слепые, без намёка на зрачок.

Мальчик, обретя свободу, тут же забился в угол – всклокоченный, взмыленный – глянул оттуда чёрными, полными ненависти глазами, такими, что даже у Алека озноб по спине хватил. Настоящий шакалёнок. Такой рычать не будет, а сразу пальцы откусит. Эмон соответствовал – Койот с двумя хвостами. Глаза зверя были перетянуты пеленой, как бывало у слепых душ. Впрочем, в детстве зрячих и не бывает. По крайней мере, Алек о таких не слышал.

“Даже ребёнком был бешеный, не удивительно, что из него мерзавец вырос”, – гадливо подумал Алек. – “Если про ненависть кричать, тут любой взрослый взбесится”.

– Посмотрите! – вдруг крикнул кто-то из гостей, показывая пальцем на Павла, – Ему весело! …дрянь такая! Понаехали из города, никакого воспитания, никто не занимался! Мамке, небось, до фонаря было! … чего улыбается-то?

– Ничего-ничего! Сейчас преподам ему урок! – отозвался мужик, вытягивая ремень из штанов и направляясь к мальчишке. У того глаза совсем потемнели, в уголках блеснули злые слёзы.

Алек постучал по стеклу – бесполезно, тогда шагнул к двери. Пока её дёргал и так и эдак, слух резал свист ремня и дружные возгласы пьяной деревенской братии. Звуки стучали у самых висков, точно стены не были им помехой. Что-то со звоном разбилось, раздался визг, а дверь неожиданно поддалась. Алек ввалился внутрь и замер, недоумённо оглядываясь.

Никого не было…

На столе – ни следа попойки, водочный дух едва угадывался, а самое странное, что на подоконнике лежал снег, хотя секунду назад на дворе стояло лето....

“Что за чертовщина”, – с недоумением думал Алек, обходя дом и пытаясь вспомнить, что говорил Барон. Всё так быстро произошло, что даже не получилось толком осмыслить задание. Кажется, декан назвал это – Проклятие слёз… или грёз? Что-то про погружение в глубокие воспоминания, повлиявшие на судьбу. Тогда прошлое воспоминание уже закончилось и началось следующее? А моя задача узнать как можно больше о Шакале. Вмешаться и убедить этого кретина вернуться… Звучит не сложно.

Вдруг входная дверь скрипнула, вырывая Алека из мыслей и заставляя испуганно обернуться. В дом ввалился бородатый мужчина, настоящий шкаф, ростом под два метра с хвостиком, тот самый, что недавно трепал оборзевшего Койота за волосы. Незнакомец обжёг тяжёлым взглядом из полуопущенных век. Где-то этот взгляд Алек уже видел…

– Э-э, извините, что без разрешения… – начал было оправдываться Алек, но мужчина отвернулся, словно ему не было до гостя дела. Не торопясь, он стащил с себя ботинки, повесил на латунный крючок телогрейку, а потом двинул на Алека, но прошёл мимо – к мерно гудящему холодильнику и, наклонившись, стал выуживать что-то из морозилки.

Отойдя от шока, Алек с опаской подошёл к мужчине, помахал рукой, позвал на пробу. Реакции не было. Похоже, местные иллюзии его не замечали.

"Наверное, это даже хорошо, – растерянно подумал он, прикидывая, как тогда искать Павла, если спросить некого. Потому что поблизости Койота не наблюдалось.

“Надеюсь, хотя бы у Тины всё нормально. Интересно, она уже выбралась из зоопарка?" – с тревогой подумал Алек.