Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
3
Гидеон заставила себя отрубиться, когда холодные костлявые пальцы Крукса сомкнулись на ее лодыжке. Почти получилось. Она несколько раз просыпалась, моргала при виде тусклого света, освещавшего лифт на дне главной шахты, и оставалась в сознании, когда маршал волок ее по дну, как мешок с гнильем. Она ничего не чувствовала: ни боли, ни злобы, ни разочарования. Только странное любопытство и отстраненность. В это время ее пронесли в ворота Дрербура. Она последний раз рванулась к жизни, но Крукс, увидев, как она корчится на вытертых коврах, пнул ее по голове. Тогда она потеряла сознание надолго. Очнулась только тогда, когда ее сгрузили на переднюю скамью. Скамья оказалась ледяная, кожа прилипла к ней, а каждый вдох как будто иглами колол легкие.
Очнувшись от холода, она услышала молитвы. В Девятом доме никогда не обращались к богу словами. Только щелканьем костей, нанизанных на плетеные шнуры, потертых и иззубренных. Старые пальцы монашек перебирали их так быстро, что служба превращалась в бесконечный приглушенный стук. Гидеон оказалась в передней части длинного узкого зала. Было очень темно: вдоль проходов стояли газовые светильники, но им как будто не нравилось быть светильниками, так что горели они неохотно. Арки над головой посверкивали биолюминесцентным порошком, который порой сыпался вниз, в неф бледно-зелеными блестками. В часовнях сидели безмолвные скелеты, все еще покрытые пылью от работы. Прищурившись, Гидеон разглядела, что почти всю паству составляли скелеты. Служба для скелетов. Церковь могла вместить тысячу молящихся, и она была наполовину заполнена скелетами, а люди встречались лишь изредка. В основном они сидели в трансепте. Были среди них монашки в покрывалах и отшельники с бритыми головами. Усталые и слабые обитатели Девятого дома. Сейчас здесь остались почти только одни жрецы Запертой гробницы. Со времен своего детства она не видела солдат или братьев-рыцарей. Из всего ордена осталась одна Агламена, которая потеряла ногу, а с ней и всякую надежду выбраться с этого богом забытого фронтира. Стук костей в трансепте порой прерывался влажным мучительным кашлем или чьими-то попытками прочистить горло.
В апсиде стояла длинная скамья, на которой устроились последние благородные представители Девятого дома: Преподобная дочь Харрохак скромно присела сбоку. Блестящая пыль налипла на кровавые линии под носом. Там же сидели ее жуткие пратетушки и родители, Господин и Госпожа Девятого дома, Преподобный отец и Преподобная мать. Эти двое занимали почетное место перед алтарем, рядом со священством. Крукс восседал на стуле в одном из сырых притворов, среди моря свечей, половина из которых уже погасла. Рядом с ним сидел единственный рыцарь Дома, Ортус, толстый печальный юнец тридцати пяти лет от роду, и его почтенная мать, типичная карга Девятого дома, вытиравшая ему ухо платочком.
Гидеон поморгала, чтобы в глазах перестало двоиться, и уставилась в апсиду. Ее не могли заманить в Дрербур уже два года, и она давно не видела ни пратетушек, ни Господина и Госпожу. Благословенные сестры Лакриморта и Айсаморта не изменились. Крошечные, морщинистые, серые – и слепые, поскольку чудес в Девятом доме не случалось. Лица они повязывали черными платками, на которых были нарисованы жуткие белые глаза. Каждая из них перебирала две связки четок, по одной в каждой руке, и стук из-под их подозрительно шустрых пальцев доносился двойной.
Ортус тоже не изменился. Все такой же неуклюжий и грустный. Титул первого рыцаря Девятого дома уже многие века не доставался никому примечательному. Рыцари других Домов могли быть уважаемыми и благородными мужчинами и женщинами, родовитыми или особенно талантливыми, о таких часто писали в наименее грязных журналах Гидеон. Но в Девятом доме людей отбирали по одному признаку: сколько костей ты способен поднять. Ортус был просто грустным больным ослом. Его отец – рыцарь отца Харроу – был огромным, неумолимым, благочестивым человеком с мечом и двумя огромными мешками костей, но Ортус пошел не в него. Сводить его с Харроу было все равно что сводить пончик с коброй. Возможно, Агламена сосредоточилась на Гидеон именно потому, что Ортус был жалок. При этом он был крайне чувствителен и неприятен. Мать его казалась одержимой. Всякий раз, когда он подхватывал простуду, она укладывала его в постель до тех пор, пока он не зарабатывал пролежни.
На Господина и Госпожу она тоже смотрела, хотя ей совсем этого не хотелось. Госпожа Пеллеамена и Господин Приамхак сидели рядышком, положив одну руку в перчатке на колено, а второй взявшись за руку супруга. Молились они одновременно, на одной нити резных четок. Облачены они были в черное, а лица почти закрывали темные капюшоны. Гидеон видела бледные восковые профили с пятнами люминесцентного порошка и следами ладони Харроу. Глаза у обоих были закрыты. Лицо Пеллеамены осталось таким же ледяным и идеальным, как при их последней встрече. В темных бровях не появилось серебряных волосков, морщинок у глаз не прибавилось. Челюсть Приама оставалась твердой, плечи прямыми, лоб гладким. Они не изменились. Точнее, изменились даже меньше мерзких пратетушек.
Причина состояла в том, что оба были мертвы уже много лет. Мумифицированные лица не поддавались времени, потому что – это знала Гидеон, маршал, капитан стражи и больше никто во всей вселенной – Харрохак заморозила их навеки. Одержимая поисками тайных знаний, она снова открыла древний и очень непростой путь сохранения и подчинения тел. Она обнаружила маленькую мерзкую запретную книгу в особом хранилище маленьких мерзких запретных книг. Все Дома разом умерли бы от сердечного приступа, узнай они, что Харроу ее читала. Справилась она не слишком хорошо – родители весьма пристойно выглядели выше плеч, а вот ниже плеч – не очень. Стоит учесть, правда, что ей было всего десять.
Гидеон исполнилось одиннадцать, когда Господин и Госпожа Девятого дома умерли – внезапно и тайно. Полное дерьмо, конечно. Гидеон успела увидеть и узнать слишком многое. Но она не расстраивалась. Если бы она была матерью Харроу, то тоже постаралась бы сдохнуть много лет назад.
– Слушайте! – провозгласила Преподобная дочь Девятого дома, вставая с места.
Священный ритуал следовало проводить Господину и Госпоже, но они не могли этого сделать, потому что совсем уже умерли.
Харрохак изящно обошла это, приписав им обет молчания. Каждый год она удлиняла список их покаянных обетов – пост, ежедневная медитация, уединение – так аккуратно и при этом бесстыдно, что казалось неизбежным, что рано или поздно кто-то скажет: «Эй, погодите-ка… что за хрень здесь творится?»… и она будет раскрыта. Но этого не происходило. Крукс ее прикрывал, как и Агламена, а рыцарь очень удачно умер в тот же день, что и Приам. И выходило так, что Гидеон тоже ее прикрывала, ненавидя себя за это, но приберегая эту тайну как последнее средство заплатить за свою свободу.
Четки перестали щелкать. Руки родителей Харроу замерли одновременно и очень ненатурально. Гидеон обхватила спинку скамьи и закинула ногу на ногу, мечтая, чтобы в голове перестало звенеть.
– Благородный Девятый дом призвал вас сегодня, – заговорила Харрохак, – потому что мы получили дар величайшего значения. Наш благословенный император, первый Владыка мертвых, царь Девяти Возрождений, наш Воскреситель, прислал нам призыв.
Задницы заерзали на скамьях. Скелеты оставались неподвижными и очень внимательными, но разнокалиберный сброд Девятого дома нестройно обрадовался. Послышались тихие восклицания, благодарности и славословия. В письме могла быть нарисована задница, но все же никто не погнушался бы поцеловать край бумаги.
– Я прочту вам письмо, – продолжила Харрохак, – потому что никто не любит свой народ, своих братьев и сестер по вере так, как Девятый дом любит своих жрецов и прихожан, своих детей и своих верных. – Гидеон подумала, что выходит жирновато. – Позволит ли Преподобная мать своей дочери прочесть письмо?
Как будто она могла сказать «нет». Бледно улыбнувшись, Пеллеамена слегка наклонила голову, чего никогда не делала при жизни. При жизни она была холодна и отстраненна, как лед на дне пещеры.
– С милостивого соизволения моей матушки, – объявила Харроу и начала читать:
Шлем приветствия Девятому дому и благословения его гробницам, его мирным покойникам и многочисленным тайным.
Его небесное добросердечие, первый из Возродившихся, просит этот дом почтить Создателя, как установлено в договоре любви, подписанном в день Воскрешения, и обращается с просьбой к первым плодам дома вашего…
– Здесь упомянуто мое имя, – с деланой скромностью заметила Харрохак и добавила уже с меньшей радостью: – И имя Ортуса.
В беде оказались руки императора благословенного, возлюбленного Царя неумирающего, верного и вечного. Император взывает к послушникам, готовым занять должности ликторов, и наследовать восьми храбрецам, верно служившим десять тысячелетий. Многим из них уже остается лишь дожидаться дня, когда реки выйдут из берегов, дня, когда они пробудятся для службы своему Царю. Оставшиеся стражи смиренно просили великого владыку найти им новых товарищей числом «восемь».
Мы просим первую вашего дома и ее рыцаря преклонить колени и предаться достойнейшему из занятий, стать костями и хрящами императора, его кулаками и жестами…
Мы полагаем, что восемь вознесутся к императору в сиянии славы в храме Первого дома. Восемь новых ликторов со своими рыцарями. А если Высший Владыка мертвых благословит их, но не примет, они вернутся домой с честью, под барабанный бой. Нет дара выше, чем дар преданности, нет дара, более угодного ему.
Харрохак опустила бумагу в полной тишине. Настоящей тишине, лишенной щелканья четок или скрипа костей. Девятый дом был поражен. В трансепте, за спиной Гидеон, кто-то взвизгнул, как будто один из верных решил пойти до самого конца и умереть от разрыва сердца. Это всех отвлекло. Монахини очень старались, но несколько минут спустя было подтверждено, что один из отшельников скончался от шока. Собравшиеся порадовались его счастливой судьбе. Гидеон не сдержала ухмылки, когда Харрохак вздохнула, очевидно подсчитывая в уме, чего это стоило демографии Девятого дома.
– Нет!
Мелкая сошка потревожила покой собрания. Мать Ортуса встала. Пальцы ее дрожали, а другой рукой она обнимала сына за плечи. Он выглядел испуганным, а она как будто готова была последовать за безвременно погибшим. Лицо ее застыло под алебастровой краской, а черные пятна, изображавшие череп, расплывались от пота.
– Мой сын! Мой сын! – кричала она надтреснутым голосом. – Мой возлюбленный первенец! Обеспечение своего отца! Моя единственная радость!
– Сестра Глаурика, прошу тебя, – скучным голосом сказала Харроу.
Мать Ортуса обхватила его обеими руками и рыдала ему в плечо. Ее трясло от вполне реальных горя и страха. Он был удручен и слезлив.
– Я отдала вам мужа, лорд Нониусвианус, – говорила она между всхлипами, – отдала вам своего супруга, а вы требуете отдать и сына? Как вы смеете? Никогда! Этого не будет.
– Ты забываешься, Глаурика! – рявкнул Крукс.
– Я знаю, что случается с рыцарями, мой господин! Я знаю, что его ждет.
– Сестра Глаурика, успокойся, – велела Харроу.
– Он так молод, – причитала мать Ортуса, пытаясь утащить его под прикрытие алтаря – она уже поняла, что лорд Нониусвианус не вмешается. – Он так молод, он не ожесточился душой!
– Не все с тобой согласятся, – заметила Харрохак sotto voce.
Ортус, хлопая большими серьезными глазами, сказал придушенно и уныло:
– Я боюсь смерти, госпожа моя Харрохак.
– Рыцарь должен стремиться к смерти! – возмутилась Агламена.
– Твой отец встретил смерть, не дрогнув, – согласился Крукс.
От подобного сочувствия мать Ортуса залилась слезами. Прихожане что-то бормотали, в основном укоризненно, и Гидеон немного приободрилась. Это уже не был худший день ее жизни: ей досталось первоклассное развлечение. Ортус, не трудясь отрывать от себя всхлипывающую родительницу, бормотал, что хотел бы убедиться, для чего ее предназначили, зловредные пратетушки вернулись к молитве и мычали лишенный слов гимн, Крукс громко поносил мать Ортуса, а Харрохак стояла посреди этого, безмолвная и надменная, как памятник.
– Уходи и молись о наставлении на путь истинный, – говорил Крукс, – или я заставлю тебя это сделать, выгоню тебя из храма.
– Я отдала этому Дому все, я заплатила высочайшую цену…
– Что может получиться, когда Мортус женится на беженке из Восьмого дома, жалкая ты ведьма…
Гидеон так лыбилась, что из потрескавшихся губ потекла кровь. Харроу нашла ее взглядом среди многочисленных и безразличных ко всему мертвецов и растревоженных верующих, и ее презрительная маска треснула. Харроу поджала губы, а Гидеон ей подмигнула. Люди почти кричали.
– Довольно! – рявкнула Преподобная дочь резким, как удар хлыста, голосом. – Давайте помолимся.
Тишина опустилась на собрание, как медленно парящие хлопья люминесцентной пыли. Всхлипывания матери Ортуса перешли в придушенные стоны. Голову она спрятала на груди сына, который обнял ее рыхлой рукой. Он сам беззвучно плакал, уткнувшись ей в волосы.
Гимн мерзких пратетушек оборвался на высокой дрожащей ноте, постепенно затухающей в воздухе. Харроу наклонила голову, и ее родители одновременно повторили этот жест. Пратетушки опустили подбородки к груди, Агламена и Крукс – тоже. Гидеон уставилась в потолок, скрестила ноги и принялась смаргивать с ресниц сверкающие крошки.
– Молю, чтобы гробница оставалась замкнутой, – произносила Харроу с непонятной пылкостью, с которой всегда молилась. – Молю, чтобы камень никогда не откатили от входа, чтобы однажды погребенное вечно покоилось с миром, закрыв глаза и успокоив свою душу. Молю, чтобы оно жило и чтобы спало. Молю за императора всеподающего, Царя неумирающего, его добродетели и его людей. Молю за Второй дом, Третий, Четвертый и Пятый. За Шестой, Седьмой и Восьмой. Я молю о Девятом доме и о его плодородности. Молю о воинах и послушниках, ушедших прочь, и за всю империю, что живет в непокое. Да будет так.
Кости застучали, прося о том же самом. Гидеон не молилась очень давно. Она смотрела на лысые сверкающие черепа скелетов и на коротко остриженные волосы верных Девятого дома и думала, чем же займется, когда окажется в Трентхеме. Всхлипы несчастной матери Ортуса заглушали стук костей и мешали ее не слишком реалистичным мечтаниям о том, как она подтягивается на глазах у десятка рукоплещущих офицеров. Тут Гидеон заметила, что Харроу перешептывается с Круксом, показывая на мать и сына, и на лице ее написано, что всякое терпение иссякло. Крукс вывел их из храма не слишком-то деликатно. Они прошли по центральному проходу, Крукс их поторапливал, Ортус шагал тяжело и неуклюже, а его мать еле держалась на ногах. Гидеон показала незадачливому рыцарю большой палец, Ортус ответил жалкой улыбкой.
После этого собрание закончилось. Большая часть прихожан осталась молиться, благодаря свою счастливую судьбу и зная, что второй колокол зазвонит через какой-нибудь час. Гидеон хотела броситься назад к своему шаттлу, но скелеты выстроились в нефе двумя плотными шеренгами, стремясь скорее вернуться к своему присыпанному снегом луку и инфракрасным лампам на полях и не давая пройти никому другому. Омерзительные пратетушки удалились за алтарную преграду в тесную семейную капеллу, а Харрохак приказала покладистым мумиям родителей скрыться с глаз долой, туда, куда она их обычно прятала. Наверное, в их роскошную келью. И чтобы не забыли плотно прикрыть за собой дверь. Гидеон растирала пальцы, а ее мастер меча нерешительно шла к ней по проходу.
– Она лжет, – сказала Гидеон вместо приветствия. – Если ты не заметила. Она никогда не сдерживает обещания. Никакие.
Агламена не ответила, да Гидеон этого и не ждала. Она просто стояла, не глядя ученице в глаза, положив покрытую старческими бурыми пятнами руку на рукоять меча. Наконец она заговорила мрачным голосом:
– Ты всегда страдала от недостатка чувства долга, Нав. Ты не станешь этого отрицать. Ты не сможешь правильно написать слово «обязанность», даже если я выбью его у тебя на заднице.
– Мне кажется, это вообще не помогает, – возразила Гидеон. – Хорошо, что писать меня учила не ты.
– Воительница должна быть верной. Преданной. Другие не выживают.
– Ага. – Гидеон рискнула встать со скамьи.
Стоять получалось, но ребра ныли. Кажется, одно треснуло. До ночи она вся распухнет от синяков. И нужно вставить один зуб. Вот только монашкам она это больше не доверит. В Когорте должно быть достаточно костяных магов.
– Знаю. Так и есть. Не пойми меня неправильно, капитан. Там, куда я собираюсь, я ссать буду одной верностью. В сердце у меня до хрена верности. Я верна императору до последней своей косточки.
– Ты не знаешь, что такое верность, и не узнаешь, даже если…
– Оставь мою задницу в покое. Ничего хорошего из этого не выйдет.
Сгорбленная старуха сняла с плеча ножны и протянула ученице. В ножнах лежал меч Гидеон. Потом Агламена бросила к ее ногам забытые вещи. Ничего более похожего на извинение от нее было не дождаться в принципе. Агламена никогда бы ее не тронула и никогда бы не сказала ей ласкового слова. Но этот ее поступок потянул бы на нежность по меркам капитана. Гидеон стоило бы схватить вещи и бежать.
По центральному проходу кто-то решительно шагал. Древние кружева шуршали, волочась по отполированному обсидиану. У Гидеон сжался желудок, но она сказала:
– И как ты собираешься из этого выпутываться, Нонагесимус?
– Никак, – к ее удивлению ответила Харроу.
Остренький подбородок Преподобная дочь выставила вперед, под носом у нее все еще темнела засохшая кровь, а черные глаза горели. Она походила на дурную святую.
– Я поеду. Это мой шанс на заступничество. Тебе не понять.
– Не понять, но мне все равно.
– Каждому дается шанс, Нав. И тебе тоже.
Гидеон захотелось дать ей в глаз, но вместо этого она сказала с деланой веселостью:
– Кстати, дурища, я разгадала твой тупой трюк.
Агламена не дала ей подзатыльника, что само по себе могло сойти за извинение – просто погрозила пальцем. Харроу удивленно вскинула голову, так что капюшон свалился, открывая короткие темные волосы.
– Серьезно? – поинтересовалась она, растягивая слова.
– Подпись твоей матери на моем патенте. Скрытое жало. Если я открою рот, подпись потеряет законную силу. Это плата за мое молчание. Хорошо сделано. Мне придется держать язык за зубами, пока все не закончится, и ты это знаешь.
Харрохак наклонила голову набок.
– А об этом я даже не вспомнила. Я думала, ты про шаттл.
В голове Гидеон как будто загудела сирена – громче, чем оба колокола, вместе взятые. Она почувствовала, как от лица отливает кровь, и бросилась вперед по проходу. На лице Харрохак были написаны невинность и непонимание. Агламена, схватившись за меч, встала между ними, топнув ногой.
– Что. С. Шаттлом, – с трудом спросила Гидеон.
– Его украли Ортус с матерью. Наверное, они уже улетели. У нее остались родственники на Восьмой, и она воображает, что их там примут.
Увидев лицо Гидеон, Харроу расхохоталась:
– С тобой всегда так просто, Сито. Ты не представляешь.
Раньше Гидеон не знала, что такое разбитое сердце. Она никогда не заходила так далеко, чтобы кто-то его разбил. Она стояла на коленях на посадочной площадке, обхватив себя за плечи. От шаттла остались только выжженные кривые пятна на камнях. На Гидеон навалились серость, холод и безразличие. Сердце билось ровно и сильно, и горе было ровным и сильным. Она то ничего не чувствовала, то ее будто кололи ножами. Порой она просыпалась и ощущала медленно тлеющее внутри пламя, которое никогда не вырвется на свободу, но способно сжечь что угодно изнутри, а иногда ей казалось, что она уже где-то очень далеко отсюда.
У нее за спиной стояла Госпожа Девятого дома и смотрела на Гидеон без всякой радости.
– Я узнала о твоем плане только неделю назад, – призналась она.
Гидеон не ответила.
– Всего неделю. Я бы ничего не узнала, если бы не этот призыв. Ты все сделала правильно. Они сказали, что ответ можно передать с ранее заказанным шаттлом, если я захочу записать его на бумаге. Надо отдать тебе должное: тебя с этим вообще никак не связали. Я могла тебе и раньше помешать, но мне захотелось подождать до сегодняшнего дня. До того мгновения, когда ты решишь, что все-таки сбежала. Отнять его у тебя.
– Почему? – только и спросила Гидеон.
Выражение лица Харроу было таким же, как в тот день, когда Гидеон нашла ее родителей, свисавших с потолка кельи. Белое, пустое, спокойное лицо.
– Да потому что я же ненавижу тебя. Ничего личного.
