Рассказы не про всё

© Тычинский Н. Ф., 2020

© Оригинал-макет. ООО «Реноме», 2020

Об отце

Когда отца не стало, мне было тридцать четыре, моему сыну – уже девять, а мне все кажется, что был я тогда еще слишком молод, совсем зеленый, чтобы остаться без него. С ним у нас не случалось задушевных разговоров и чего-то особенного, что вспоминалось бы теперь как событие. Нет, такого не могу вспомнить. Ушел он действительно рано, недолюбив нас, детей и внуков, не узнав, кем мы стали и как нам живется. А главное: не получив от нас того, что теперь так хочется ему, отцу, дать, вернуть. Не было ни дня, чтобы не вспоминал его, не прикидывал, что он в какой-то момент сказал бы и что бы подумал. Он – мерило на всю мою, теперь уже более длинную, чем его, жизнь.

Трудно писать истории, рассказы о нем. В воспоминаниях преобладают чувства, а не события, и от этого их описывать сложно, чтобы было интересно читателю, а не только мне самому. Но сначала о нем просто факты.

Родился отец 19 июля 1936 года на Западной Украине в деревушке Дубовица Ивано-Франковской области. Отец его, дед мой, Иосиф Тычинский – поляк, а мать Юлия Ильинична – украинка. Прожила бабушка Юлия долгую жизнь и ушла в середине восьмидесятых в душевном равновесии и в любви многочисленного потомства.

Понятно, что детство отца пришлось на военные годы, на немецкую оккупацию, голод, страх и разруху. Семья была большая – девять детей. Отца Иосифа и старшего брата Илью в 1944 году расстреляли немцы прямо во дворе дома на глазах всей семьи за то, что они пытались спрятать шестнадцатилетнюю дочь Стефану от высылки в Германию. Старшего брата и отца не стало, старшую сестру угнали на работы в Германию. Потом были страшные бои в окрестности Дубовицы и приход советских войск. После семилетки – училище в Калуше и по его окончании направление на целину в Казахстан в 1955 году «по комсомольской путевке». Эта красная книжица сохранилась в семье. На целине сначала тоже были голод, холод и нищета. Но довольно скоро, с трудом, пришло и некоторое благополучие. Там отец встретил мою мать и там же, в 1959-м, родился и я. В семье часто вспоминалась история про то, как отец в метельном феврале поехал на тракторе в районный центр, чтобы зарегистрировать мое рождение. По дороге трактор провалился в какую-то яму, отец не мог выбраться, и лишь на второй день его спасли. Добрался он до района второго марта. Тем же числом мое рождение и записали, а не 16 февраля, когда сам факт, так сказать, состоялся. Ну а теперь истории.

Взрослая рыбалка. История первая

Рыбаком отец не был. В доме не было ни удочек, никаких других снастей, пока мы с братом не подросли и не завели свои самодельные удочки. Однако рыбачить отец любил и часто с кем-нибудь из друзей на рыбалку ездил. Вот так однажды его позвали рыбачить на какие-то озера. Тогда он уже работал в школе учителем труда и параллельно шофером школьного грузовика ГАЗ-51, потому-то, видимо, его и звали – нужен был транспорт. В тот раз он впервые взял меня с собой.

Так как удочек в доме не водилось, то настоящую бамбуковую удочку с леской и поплавком отец взял у соседского парня Бориса – тот был уже почти взрослым и имел «профессиональные» снасти. Ехали мы долго степью по пыльной дороге. В кузове несколько мужчин-учителей из разных школ района шумно беседовали, так что было слышно даже в кабине через опущенное стекло сквозь рев двигателя и скрип рессор. Самих разговоров я не помню, но общее настроение запало: веселье, некоторая удаль и ощущение единого братства. Отец, хотя и не сидел с ними рядом, но вслушивался, как бы участвовал в происходящем, поглядывал на меня, чтобы я не пугался поездки. А мне как раз было хорошо. За открытым окном пролетали поля, тугой, степной, настоянный на травах воздух бил в лицо, машину кидало из стороны в сторону, и надо было держаться за железную ручку-скобу перед собой на панели, чтобы не стукнуться лбом о стекло.

Мы поставили палатку. Вернее, поставил ее отец, старую, цвета пыли. Но это был удивительный домик, и я не хотел из нее выбираться наружу. Отец один ушел забрасывать удочку, я потом к нему присоединился. Удочку держать было тяжело и скучно. Поплавок почему-то лежал, а не стоял на воде, и несколько замен червяка ничего не изменили. Отец на некоторое время ушел к друзьям, а я, положив удочку на рогульку, еще долго сидел и смотрел на поплавок. Кажется, был какой-то ужин у костра, но его я совсем не помню. Помню только отрывочные картинки ночи, пламя костра и лицо отца.

Проснулся я утром рано. Было непривычно, некомфортно, сыро и зябко. Отца рядом не было. Я выглянул из-за полога палатки, расстегнув деревянную пуговицу: снаружи был плотный туман. Потом из тумана прямо передо мной появился отец. Он был расстроен. «Удочка пропала», – сказал он и снова скрылся в тумане. Меня это тоже огорчило, удочка-то была не наша. Я быстро оделся и пошел к берегу. Туман постепенно рассеивался – поднимался вверх и отходил к противоположному берегу. Наша удочка, словно большой поплавок, плавала вдалеке от берега чуть ли не на середине озера. Рядом появился кто-то из друзей отца. Помню, что они смеялись над ним, нашей удочкой, и мне было жалко отца. Отец разделся и полез в воду. Он доплыл до удочки, хотя она несколько начала от него удаляться, но он прихватил бамбуковую палку одной рукой и поплыл назад. Когда он вскарабкался на илистый скользкий берег и стал вытягивать леску, стало понятно, что там, на леске, что-то тяжелое. Рыба не сопротивлялась, видимо, она давно уже выбилась из сил, таская за собой удилище по всему озеру, но шла к нам неохотно. Никогда до этого я не видел такой огромной рыбины. Тогда она показалась мне просто гигантской, хотя теперь я понимаю, что карась был, пожалуй, не такой уж и большой. Друзья отца, бывалые рыбаки, цокали завистливо языками, говорили что-то ему, он ухмылялся в ответ, а я видел, что он больше радовался не улову, а тому, что чужая удочка оказалась цела, больно он из-за этого переживал.

Карася посадили в ведро с водой, и всю обратную дорогу домой я сидел в кузове, охраняя это ведро, чтобы не расплескалась вода, и поглаживал торчащую из воды спину рыбины. Она, казалось, приняла меня за своего и не пугалась касаний. Дома нас встречали, словно мы отсутствовали целую вечность. Да и мне самому казалось, что прошло не два дня, а целая новая жизнь – моя, отца и нашей с ним рыбы.

Столярка. История вторая

В пятом классе на уроках труда в столярной мастерской мы делали посылочные ящики. Самые обыкновенные и настоящие, фанерные. Ящики эти потом оказывались на почте и использовались по назначению. Отец в школе для меня был самым строгим учителем из всех – никаких поблажек. Чаще даже наоборот: любая оплошность тут же им замечалась. Но мастерить я любил, а так как в отцовской мастерской проводил время не только на уроках, то инструмент в руках держал неплохо. Правда, мне казалось скучным колотить эти одинаковые ящики, но нравилось вгонять блестящие гвозди в фанеру и загибать потом их концы со стороны рейки так, чтобы острый кончик утопить в дереве, но и не расщепить узенькую рейку, за что учитель заставлял переделывать работу. Рейки он заранее готовил сам, их надо было только обрезать в размер и строгать, а вот фанеру выпиливали ученики. Самое трудное было правильно разметить заготовку и четко по карандашной линии ее отпилить. Потом торцы фанеры, зажатой в верстаке, обрабатывались рубанком и сколачивались две большие боковые стороны. Последней вырезалась крышка, она тоже подгонялась к финальному размеру и прихватывалась гвоздями по углам. Готовый ящик надо было ошкурить, тогда он становился чистый, ладный. Отец показывал, как надо было контролировать углы и выравнивать диагонали, но у большинства учеников именно это получалось неважно, и тогда ящики из их рук выходили кривые, корявые. Но обычно он успевал вмешаться в процесс вовремя, исправить ошибки и помочь. Помню, как за соседним верстаком Сашка Васильченко поторопился и неровно сколотил начальные боковины. Отец наблюдал за ним, потом, когда тот уже собирался выстругивать выступающую за грани фанеру, чем точно бы уже загнал всю работу в брак, подошел:

– Саша, вот эти гвозди вытащи назад. Уголком проверишь по углам. Видишь, как не совпадает, – угольник в руках отца четко обозначил расхождение. – Вот так, по рейкам все проверяй, чтобы прямой угол был, потом гвоздями. И не торопись.

– Я проверял угольником этим, а все равно криво выходит. Это угольник кривой, – Сашка обычно находился, что ответить.

– Поправляй давай. Тебе показать, как надо?

– Покажите.

– Ну смотри, только запоминай, – отцу, видимо, не терпелось самому все исправить. – Где я сейчас тут имел в руке молоток? – иногда у него выскакивали не только украинские словечки в сочетании с мягким украинским акцентом, но и сами выражения изредка случались не совсем русскими.

Мальчишки вокруг рассмеялись. Мне стало неловко и обидно за отца на этих оболтусов. Но когда в руках отца заиграл молоток, а потом запел тонкой стружкой рубанок, все притихли и не могли оторваться от его работы. Это было ловко, точно и изящно. На верстаке за мгновение вырос аккуратный, словно игрушка, ящик.

– Вот так надо, смотри, Сашка, учись, – отец, довольный работой и тем, что все на него смотрели с уважением, показывал, – шкурку не просто так вози как попало, а на чурочку ровную ее намотай вот так и вдоль волокон шлифуй.

– А где волокна-то в фанере? Она тряпочная что ли? – Сашка дурашливо оглянулся на одноклассников, но те не поддержали.

– Большой ты уже, чтобы не знать. Вот они, волокна, рисунок дерева видишь? – указательный палец отца обвел косые линии на еще не ошкуренной фанере.

– А, понял.

Отец подошел ко мне, быстро оценил мои результаты.

– Тычинский, вот здесь рубанком возьми. Да не так, рубанок чуть наискось веди и ровнее, ровнее, не болтай ты его туда- сюда. Вот так…

– Федор Иосифович, а можно я потом ящик лаком покрою? – я заметил на подоконнике бутылку с лаком и мне захотелось отличиться.

– Зачем?

– Блестеть будет.

– Чтобы лаком покрывать, надо вышкуривать больше, чтобы совсем гладко было. Но ящики нельзя лаком, на них потом писать нельзя, скользить карандаш станет. Не надо лаком. Так.

– С боков же не пишут, может, я только с боку лаком? – было обидно, что рвение мое не одобрено.

– Нет. Без лака. Закончишь работу, сходи возьми в шкафу большую линейку, поможешь расчертить плаху.

Я быстро закончил свой ящик. Получился он неплохим, хотя заметно проигрывал тому, что стоял рядом на Сашкином верстаке. Готовые посылочные ящики мы подносили к большому столу, где сидел отец и принимал работу. Успели не все, несколько ящиков оставались недостроенными. Поставив свой на стол, я пошел к огромному шкафу, открыл его ключом, что дал мне отец, достал оттуда длинную железную линейку и с гордостью вернулся назад под завистливыми взглядами пацанов. Отец заканчивал приемку готовой продукции, ее было немного.

– Ну что, братцы-кролики, теперь слушаем оценки тех, кто справился. Крикунов – четыре, Миронов – три, Старцев – четыре, Васильченко – пять, Тычинский – пять, Цыганков – три, Диль – пять.

– Так не честно, вы Васильченко Сашке помогали. Так бы у него хуже всех вышло.

– Миронов, ты бы за своими руками больше смотрел, чем за чужими. Тебе вот даже помогать не хочется.

– Другим помогаете…

– Да, тем, кто сам старается.

Я видел, что Миронову сейчас никто не сочувствовал, а с отцом все были согласны. Однако сам я испытывал неудовлетворенность за незаслуженную пятерку Сашки Васильченко. А тот стоял и улыбался во весь рот. Хотя это было его обычное состояние. Еще меня очень радовала собственная пятерка, я знал, что она настоящая, а не по блату, и что отец мной доволен. А еще я видел, что одноклассники мои тоже признают справедливость моей оценки, а уважение к нему, учителю труда, переносят и на меня.

Когда прозвенел звонок и мальчишки убежали на перемену, я остался помочь отцу разметить большую сосновую доску: держал свой конец линейки, пока он проводил карандашом черту. Думаю, что особой нужды в моей помощи не было, он мог бы сделать все сам. Работали мы молча и только под конец, откладывая инструменты, он тихо сказал: «Сынок, не старайся чем-то таким выделиться, ненужным, и чего у других нет».