Пронзительная жизнь

Глава 1. Зеленая стена

Ну-же, иди!

Нервные каблуки стучали по каменному полу. Тук-тук-цок-цок. Нервные каблуки поднимались по лестнице, изредка останавливаясь и поворачивая носки к стенам, чтобы рассмотреть на картинках нелепые попытки изврата классических сюжетов. Нервные каблуки ступали по ковру, приглушающему все лишние звуки, которые могут помешать гостям отдыхать. Нервные каблуки зашли в зал, подождали у стойки, пока хостес договорит по телефону, направились к нужному столику, встречая умилительные взгляды в свою сторону. Рядом с нервными каблуками поставили люльку с младенцем, и задвинули ноги под стол.

Нервные каблуки превратились в нервную Сашу.

Она пришла первая, чтобы немного освоиться, чтобы убедиться, что ребенок вошел в свое состояние “долгого сна”, как она научилась подгадывать, и можно надеяться на 3-4 часа безмятежных посиделок. Прошло не так много времени, а насколько непривычной, безликой Саше казалась эта обстановка. Белоснежный зал, люстры, нечто между пошлятиной и новым видом роскоши, скатерти, салфетки, наипрозрачнейшие бокалы, бесплатная вода на столе. Подруги выбрали безвкусное в своей изящности заведение.

– А я и говорю: дура! – донеслось до Саши, и она повернула голову на визгливый звук. Две дорого одетые девушки обсуждали третью, по всей видимости, подругу. Говорившая продолжила:

– Вот скажи мне, что он может ей дать? Работает простым руководителем отдела продаж, зарабатывает не больше двух сотен, ну куда с таким, только на квартирку в Митино еле хватит. А она заладила про любовь.

– Пройдет эта любовь, как пить дать. В нищете наша принцеска долго не сможет, любовь в шалаше быстренько пройдет – с глубокомысленным видом сказала вторая. – Но то, что он красивый – это да. И любовник, вероятно, хороший.

– Ну… потрахаются и разбегутся, – с листом салата и лососем во рту резюмировала первая.

Наконец, начали появляться Сашины девчонки – все вместе, со смехом, восклицаниями, объятиями и приветствиями, шуршащими пакетами из Детского мира – будто встретились сначала там, чтобы выбрать красивые подарки, примерно одной и той же ценовой категории, которая называется – не ударить в грязь лицом. Они целовали Сашу, крепко прижимали к себе, обдавая цветочными, пряными и мускусными нотками, внимательно разглядывали ее, будто хотели обнаружить нечто особое, наклонялись к ребенку и прижимали наманикюренные руки к груди, понижая голос, чтобы не разбудить младенца единичным резким выкриком. Подарки поставили на диванчик рядом с Сашей, но только она потянулась их развернуть, как всех четверых унесло вихрем разговоров, выбора блюд и напитков, комплиментов:

– Ты выглядишь потрясно! – заметила Наташа. – Почти и не поменялась с рождением ребенка.

– Материнство тебе очень идет, – ласково и очень искренне улыбалась Яна. И глаза у нее были все те-же, понимающие и дружелюбные. А может, она поймет, подумалось Саше.

– Шикарная туника, я на тебе раньше не видела! – а это Вика – главная шмоточница, визировала все новинки брендов на подругах. Она уже окинула взглядом новую бежевую сумочку Jacquemus у Наташи и ботинки челси Chloe на Яне.

Саша уже сама мельком оценила внешний вид трех девушек, отмечая новые покупки – или подарки – невольно сравнивая их со своей одеждой. И, к сожалению, не в свою пользу. То есть сейчас да – ее образ соответствовал дороговизне места и уровню подруг, но вот сможет ли она поддерживать его в ближайшее время – уже следующий вопрос.

Видимо, от ставшего раньше таким обыденным и привычным, навыка оценивания так просто не избавиться. Да и надо ли? Саша была такой же, как они. Впервые за 3 месяца она была в своем кругу.

У них было все, но они об это не знали. Они были недовольны всем на свете, даже самой ерундовой мелочью. Они хотели и опровержения извне, что все их страдания пусты и в конце концов – пройдя определенную, прекрасно контролируемую преграду – все будет хорошо, и возвышения силы своего духа, который помог все “пережить”. Чтобы окружающие в порыве восклицали: сильная женщина!

Они поддавались модному веянию, болезни, под названием “more and more”.

Их шатало из крайности в крайность и это зависело от настроения, от того, перед кем они распускали хвост (обычно перед инстаграмскими друзьями, нынешними пассиями бывших, далекими одноклассниками) или зажимались, в стремлении вызвать жалость и вытянуть побольше выгоды (у кого-то родители, преподаватели вузов или те, кто были им полезны). Они хотели вытянуть more and more.

Больше, больше – вот современный девиз любой мало-мальски привлекательной девушки от 14 лет. Больше и новее айфон, больше одежды известных брендов, иногда из винтажных шоурумов, больше денег на развлечения, комфортную жизнь в столице и за границей, больше мужчин, которые борются за их сердце, больше свободного времени, чтобы жить так, как они хотят – очень в духе времени – больше успеха, известности, медийности, больше доказательств, что жизнь наполнена смыслом.

“Мы все жадные, – внезапно подумала Саша, – только мы этого не понимаем. Не осознаем, где стоп. Даже не так – мы не знаем, как остановиться и жить полноценной жизнью, не ощущая себя изгоем, тряпкой или голимой беднотой.”

Она отметила в подругах, как и раньше в девушках за соседним столом, отличительную черту, которая была характерна свободным девушкам – чрезмерную ухоженность. Это зависело не от наличия/отсутствия ребенка, работы, а скорее от желания, жизненной легкости, что почти всегда равнялось отсутствию серьезных проблем; денег, чтобы посещать косметолога, стилиста, маникюриста и так далее; необходимости выглядеть определенным образом, чтобы влиться в тусовку, войти в клан.

–Ну что, девчонки, надо выпить. Такой повод как-никак! – воскликнула Яна, заказывая бутылку шампанского. – Бокалы на четверых, – все тому же официанту.

– А Саше нельзя. Правда, ведь? – обернулась Наташа, как самая “правильная”. Рассказала бы Саша, как вытаскивала эту правильную и пьяную из штанов какого-то мужика в клубе.

– Немного можно! Я не кормлю грудью, молока нет, – соврала Саша, забывая обо всем и вся в красивом ресторане, в обществе потрясающих и – как теперь ощущалось особенно остро – безмятежно счастливых подруг. Трехмесячный младенец спал в люльке и не давал повода усомниться в своей нормальности. Саша даже весело рассмеялась “шутке”, которую подруги вычитали из yandex новостей, что она накачала ребенка транквилизаторами, чтобы не мешал посиделкам. Главное – пусть они говорят, на любые темы, о чем и как угодно.

В первые десять-пятнадцать минут девушки то и дело оглядывались на ____, а потом переводили взгляд на Сашу, будто ища согласия обсудить горяченькое и в любых выражениях.

– Он спит, не обращайте внимание – призналась Саша, удивляясь своему раздражению. Она хотела, чтобы подруги уделяли внимание только ей, она ревновала – да, ревновала, их к своему ребенку.

И девушек прорвало. Они говорили, как раньше, на темы работы, мужиков, брендов, моды, любви и секса, а потом стало слишком много секса, он заполонил собой все, что может быть в этом мире и головах четырех подруг. Разговор о Макаре опускали, видимо, ждали, когда Саша сама о нем заговорит, но она молчала и надеялась, что эта тема не всплывет. И если сначала кто-то из девчонок все равно посматривал вниз, на люльку, то скоро все о ней, как будто забыли и ограничители полностью спали.

А Саша буквально впитывала эту атмосферу, впитывала личности самих подруг – ярких, искрящихся, таких, какой она сама уже, вероятно не станет. Ей хотелось этого more and more – больше легкости, больше разговоров о себе, своем душевном состоянии, больше ощущения себя желанной и сексуальной.

За 3 месяца в больнице она и так вдоволь наговорилась о ребенке. Это занимало все ее мысли: какой он будет, как теперь. Хотя это тоже было враньем – она говорила о нем – как того требовало место и приличия, а думала только о себе. Что будет с ней? Как она будет жить? Как она найдет мужчину? Как она будет работать? Как, боже, как она сможет открыть рот и рассказать о своей “ситуации” отцу и подругам? Как покажет “этого”? Хотелось закрыть глаза и уши и делать так: ла-ла-ла-ла-ла, не думая о том, что пришлось увидеть и пережить…

_____

Через семь дней, как только Саша физически более-менее восстановилась, из роддома ее перевели прямо в детскую больницу. Ничего не сказали, не дали времени найти, выбрать врача и больницу получше, обратиться к близким, которых, впрочем, она пока не желала вмешивать. А просто огорошили – перевозим. Саша не противилась, она в тот момент больше всего была похожа на водоросль, который безвольно выполняет приказы морского течения, не думая, что есть иные варианты. Возможно да, врачам лучше знать.

К тому же домой совсем не хотелось. Саша осталась одна. Отец улетел на второй день после родов, взяв у Саши клятвенное обещание сразу сообшать обо всем происходящем с ней и внуком. Он много говорил о том, что, как только дочь окрепнет, начнет ей делать гостевую визу. О том, как рад, что у него есть внук, который, наконец-то, будет интересоваться спортом и они создадут свою команду в Штатах. Сыпал предсказаниями, что он тот еще красавец, весь в новоиспеченного деда, и девчонки прохода не дадут. Все это говорилось в шутку, чтобы поднять настроение Саше, из гордости и искренней радости.

Но ей это доставляло такие страдания, что лучше бы ее вскрыли заживо.

Саша, когда ему звонила, с запавшими после бессонной ночи – пока еще сухими – глазами, умудрилась притвориться веселой, но очень уставшей. Она сделала, как потом осознала, нечеловеческое усилие, чтобы не рыдать, рассказывая о ребенке и искусно врать, находясь при этом в шоковом состоянии. Но самое сложное было пережить именно эти его милые, казалось бы, невинные высказывания, папины улюлюканья. Ей захотелось умереть, никогда не рождаться, только бы не сообщать эту шоковую новость отцу. Может, это сон. Может, все пройдет?

Нет, нет, надо открыть глаза и делать что должна, на автомате или нет, не важно. Отцу пока не говорить, у него начинается совершенно другая жизнь в Америке. Зачем она ему с таким “довеском”.

При выписке она встретила уничижительный взгляд той самой медсестры, на вопрос которой сорвалась и устроила грандиозную истерику, такую, что ей вкололи успокоительные. Могло показаться, что прожжённая циничная больничная тетка знает все о Саше: о том, какая ее ждет жизнь, какая она глупая, что обрекла себя на то, о чем еще не подозревает. Медсестра навешала ей ярлык и перестала обращать внимание, как на конченного человека. Но прощальным взглядом – смесью жалости и превосходства от того, что не послушалась – тетка ее одарила. И на том “спасибо”, чудовище.

Если честно, Саша плохо помнила первые дни в реанимации и роддоме, но первый день в больнице, в которой провела так много времени, она запомнила навсегда. Страх неизвестности, безумные предположения нарисовали такую картину, что в первые же минуты, как ее разместили в палате, она легла к стене и накрылась одеялом, не имея сил столкнуться с реальностью. Немного позже подошла медсестра и – хочешь-не хочешь, вставай – разбудила Сашу знакомиться с порядками в отделении.

– Пока ты лежишь одна, но после выходных подселим мамочку, – заглядывая в непроницаемое Сашино лицо, предупредила женщина. Да уж, через несколько дней она заберет спокойное одиночество. – Веселее будет.

Саша так не думала. Она молча всунула обе ноги в мягкие, уже начинавшие сереть, тапочки, на автомате взглянула на безмятежного ребенка и последовала за медсестрой.

Это была не такая больница, где из всех щелей пахло медикаментами или в коридорах, крича от боли, лежали новоприбывшие пациенты, а все стены отливали ледяной безжизненной белизной. Абсолютно нет. Она была похожа на домашний детский лагерь, который располагался на одном этаже, и все ходили в 8 утра изменять температуру, и записывать ее в специально отведенную тетрадочку. Как объясняла медсестра, мамочки – так здесь называли почти всех, невзирая на возраст женщины с ребенком – сами убирают в своих палатах, моют полы. Она показала где лежат заскорузлые, хоть и вероятно, бактериально чистые, тряпки, ветоши и бойко проинструктировала, какой раствор добавлять в ведро с водой. В ответ на удивленные глаза, медсестра выдала заранее заготовленную и произнесенную сотне женщин фразу: “мамочки обеспечивают чистоту в палате для себя и своего ребенка”. Бытовой инструктаж в формате монолога и Сашиного кивания головой продолжался.

“Вот здесь можно сушить белье…но через сутки собирай, и обязательно запоминай свое, а то мамочки всякие бывают…в этот кабинет с ребенком будешь ходить на процедуры, сегодня не надо, врач уже осмотрел ребенка…мыло и туалетная бумага находится тут…еда по расписанию на стене столовой…внизу есть буфет, где можно встретиться с родственниками и купить вкусняшки…продукты в магазине напротив, там есть Магнит и Перекресток…врачи принимают на этаже за пределами отделения, спрашивай первое время у медсестры…

Под конец Саша даже немного выдохнула: в общем и целом, если не придираться, было неплохо и по-доброму.

– Аа…когда придет врач?

– Подожди, он в палату зайдет или тебя вызовет дежурная медсестра, – кинула женщина и поспешила к следующей пациентке.

Саша вернулась в палату и опять легла лицом к своей зеленой стене. Она была рада, что лежала в палате одна. Однако, это значило еще и то, что они с _____ были наедине. Впервые ей ничего не хотелось делать – ни читать книгу, ни размышлять о планах на будущее, ни смотреть сериал, который призван вызвать у нее улыбку – ни-че-го. Проснулся ребенок и ей пришлось долго укачивать его на коленях, чтобы он не кряхтел и не стонал – от боли, голода, неудобства в памперсе или от желания передать эмоцию – кто знает? На всякий случай Саша проверила попку, и складки одежки, не мешает ли что.

Ребенок никак не засыпал, а только больше стал кряхтеть и извиваться на руках. Саша испугалась, вскочила на ноги и пару минут укачивала стоя. Как только она хотела позвать врача, ___ успокоился и обмяк. Саша медленно ходила туда-сюда по палате, замедляя разогнанное сердце. Она подошла к окну, отодвинула штору и посмотрела на зеленый внутренний двор больницы. Кусочек аллеи, проходящей по всей больнице – как она потом узнала, состоящей из десяти корпусов – пару лавочек, на одной из которых курил средних лет мужчина, открывающаяся и закрывающаяся дверь служебного помещения.

На стекле проскальзывали тени девушки и когда Саша подошла ближе и почти прижалась носом к стеклу, то смогла увидеть очертания лица. И это лицо не было ей знакомо.

Что тут удивительного? Можно было предположить, что выглядела она не лучше, чем чувствовала себя. Зеркало поменялось в восприятии Саши не в друга, а в нейтральный, не особо полезный объект. После родов оно выполняло только одну функцию – посмотреть нет ли на лице грязи, да и все. Никакого ухода, украшения себя – об этом и думать даже не приходилось. Зачем все это? Для чего?

Она чувствовала грязноватые волосы, собранные в хвостик, жирное, с толстой пористой кожей лицо, потому что должного ухода не было – она только умывалась привезенным из дома молочком, намазывала крем не так, как учили косметологи, а лишь бы быстрее растереть по лицу, против правил выдавливала прыщи, неизвестно откуда взявшиеся, ведь больничная еда не была вредной. Она собирала в обе руки живот, нависший над лобком – он все же медленно уходил, но пока выглядел отвратительно. На сосках прочно поселились синяки – все от неумелого долгого сцеживания молока, которым еще нужно было кормить _____ , наклоняясь над его кроваткой с бутылочкой. Домашняя одежда, которую она, еще беременная, брала в роддом, была растянута в области живота и теперь футболки некрасиво свисали, будто недавно родили сами.

Она выглядела как классическая тетка, постаревшая на десять лет от горя. Но делать с этим ничего не хотела. Зачем? Зачем вообще сейчас думать о себе. Раньше Саша планировала попросить кого-то из подруг привезти несколько вещей, но теперь об этом не могло быть и речи. Она не допустит, чтобы кто-то из ее прежней жизни видел ее в таком состоянии.

Она переписывалась с подругами – не могла не переписываться – ограничиваясь, правда, общими ответами на поздравления, на вопросы “как дела, настроение и не скучно ли в больнице”. Интересное дело, до родов Саша мечтала, как выложит в Инстаграм фото: большой букет роз, на фоне больничного одеяла и кулечка, в котором можно будет разглядеть запеленатое чудо. Она даже придумала надпись: “теперь у меня новая самая большая любовь”, да, приторно-ванильно, но совершенно точно подошло бы к фотографии. Нужно было передать это максимальное счастье, гордость от рождения нового человека и показать независимость от Макара. Дааа… А в сториз постить ее усталые – с кругами под глазами – фотографии из постели, а в руках здоровый ребенок, и тихая счастливая улыбка.

Оказалось, что во всем этом нагромождении фантазий, ключевым словом оказалось то, чему Саша не придавала значения, потому что оно в ее восприятии прилагалось к ребенку автоматически – “здоровый”.

Вздрогнула.

Посмотрела на спящего ребенка в своих руках. Она боялась ____. И не знала, что с ним делать.

Обед Саша пропустила, но к вечеру в животе заурчало и пришлось идти в столовую на ужин. Она боялась в первый раз столкнуться с такими же мамочками, как она, боялась…да неизвестно чего. Но когда увидела толпу людей в просторном помещении, ей стало легче – так гораздо проще потеряться и быть незаметной. С одной стороны стены располагалась раздаточная зона, кулеры с горячей водой и холодильники, по использованию которых были свои строгие правила, а с другой – четырехместные столы в два ряда. И несколько десятков женщин, девушек и бабушек, кто в спортивных штанах и футболке, кто в халатах разной степени загрязненности, кто в пижамах. Многоразовые резиновые тапочки добавляли любому образу нелепости, поэтому многие и не заморачивались с одеждой.

Она взяла первое и второе, налила перезаваренный чай и стала осматриваться в поисках свободного места: пойти вот за этот стол к миловидной полненькой брюнетке, которая кормит на коленях младенца, и пытается одновременно есть? Или к женщине, похожей на робота, который в прошлой жизни был трансвеститом? А, может, к неопрятного вида молодой девушке: патлатой, зеленолицей, агрессивно работающей ложкой в суповой тарелке?

Саша опустилась на стул рядом с брюнеткой, осторожно поставила горячую еду и попробовала всего по ложке. Борщ оказался вполне сносным, как в обычной – не больничной – столовой, пюре с мясом на троечку, а чай мега противным, но хотя бы горячим. От большого количества горячей жидкости налилась грудь. Только бы не полилось молоко, пока она на людях! Зато может лучше пойдет вечернее сцеживание, которое было нечто сродни пытки.

Врач так и не подошел к ней за целый день, и Саша не знала радоваться или печалиться. С одной стороны, хотелось скорее узнать, что не все так страшно, или даже совсем не страшно, это просто старая тетка решила ей подговнить, называя ребенка “уродом, который испортит ей жизнь”. А если… если врач подтвердит “уродство”?

Нет, Саша этого не переживет. Нет, нет, нет! Она, сама не замечая, закивала головой из стороны в сторону. Несколько капель супа расползлись по клеенке красными жирными кляксами.

– Первый день? – донеслось до Саши, и она чуть не вскочила. Настолько не ожидала, что с ней заговорят.

– Да, – тихо подтвердила она, не поднимая головы. А зычный голос продолжал:

– Это видно, в первые дни все, как прибитые ходят. Ничего, пообвыкнешься, полегче станет.

Саша подняла глаза и увидела, что место справа заняла ухоженная женщина, лет тридцати пяти, с копной кудрявых рыжих волос, ярким маникюром и накрашенными глазами. Она встретила взгляд и приветственно улыбнулась Саше.

– Сколько ребенку?

– Восемь дней, – ответила Саша, принимаясь за суп.

– Да ты не бойся так, милая, – покровительственно продолжала кудрявая, – Знаешь, тут все свои. У каждой своя боль, свое принятие, свои тараканы. Своя инвалидность. Тут столько боли, сколько ты еще в жизни не видывала. Но хорошие люди тоже есть. А есть и плохие, – и тут она кивнула в сторону стола с роботоподобной женщиной.

– Спасибо, – Саша была смущена и немного возмущена тем, что слышит об инвалидности, хотя к ней это совершенно не относится.

– Меня зовут Люси, – представилась рыжая. Брюнетка, которая кормила ребенка, прыснула со смеху, вслед за ней засмеялись несколько соседних столов и сама Люси.

– Обожаю, когда Люська, совсем не Люська, а Люси! – у холодильника хохотала стройная симпатичная блондинка в платье, с отросшими концами и ярким макияжем, который, впрочем, совсем ее не портил.

– Ну что-же, Люси, дак Люси, – выдавила Саша улыбку и принялась за еду. Постепенно всеобщий смех перерос в равномерный гул разговоров, Люси, посмеиваясь, ушла, а Саша вернулась к своим невеселым мыслям. Но все-же этот разговор, хоть и на несколько минут, немного расслабил ее лицо, приобретавшее все более серый и восковой вид.

Разномастные мамы маленьких пациентов оказались обычными людьми и Саше еще только предстояло узнать все их личные истории, от которых сердце переполнялось либо восторгом, либо ужасом, иного не дано.

Как только закончился ужин, отделение замерло, некоторые пошли смотреть телевизор в общем зале, и Саша поняла, что медсестру уже можно не ждать. Она закрылась в палате, посмотрела, чтобы с ____ все было в порядке, и он смог заснуть, а сама скорее легла в постель и закуталась с ног до головы.

Самые жуткие мысли и предположения роились в голове. Непонятно почему, но ей хотелось измучить себя. Может, чтобы снизить остроту страха? Страха, что ее, Сашина, ее, молодой красивой девушки двадцати пяти лет отроду, жизнь пойдет под откос. Поза эмбриона и ритмичное покусывание одеяла помогало, зеленая стена постепенно поблекла…

Утром большой угол одеяла был мокрым, хотя Саша знала, что не плакала.

Завтрак был откровенно неудачный, но в Сашиной жизни значение еды тоже поблекло, она, несомненно, чувствовала вкус, но съесть шоколадку или водянистую кашу разницы не имело.

В коридоре было оживленно: собирались на процедуры мамочки с детьми, кто-то опаздывал на завтрак, кто-то только поднялся с постели и торопился внести нужные сведения о температуре и состоянии ребенка в больничный журнал, туда-сюда прогуливалась вчерашняя женщина-робот. Ее ребенок в коляске лежал с открытыми глазами, голова у него была обвязана эластичными бинтами и напоминала очень большую грушу. С такими диагнозами – “большеголовых”, как неэтично и стыдно про себя называла их Саша, было очень много в отделении. И, насколько она поняла из разговора мамочек, что это еще и одно из самых легких заболеваний, “водянка”, при лечении голова восстанавливается по мере роста ребенка, хотя в начале она будто весит в несколько раз больше тела. И выглядит пугающе, конечно.

Саша подошла к большой стойке, где обычно сидели две медсестры, но сейчас на посту никого не было. Она отошла к окну и зависла, разглядывая, как люди – к кому они идут, кто это, куда? может больных навещают родственники или мужья? – ходят, разговаривают, стучат по экрану телефона, в стремлении выстучать истину и получить нечто важное, грустят, задумываются, напрягаются, улыбаются, но последнее совсем редко, живут. Если бы она не была в сомнамбулическом состоянии, то явно съела бы себя изнутри от ожидания. Оно выжигало внутри дыру, и здравый смысл боролся со слепенькой, старенькой, уже вышедшей из моды, надеждой.

Надо посмотреть как там ____ . Большая красная шапка лежала на полу, Саша подняла ее и оглянулась. Пока она копалась в своих мыслях, коридор почти полностью опустел. Только женщина робот совершала “променад” почему-то не на улице – хотя многие мамочки, которые долго лежали в отделении, с удовольствием бежали на прогулки по территории – а по длинному кишкообразному коридору.

– Ваш ребенок потерял? – нагнав их, спросила Саша и почему-то смутилась своему вопросу.

– Он не мой, – на автомате ответила женщина-робот. – От него отказались родители, а я – сопровождающая няня от фонда. А шапочка его, да, спасибо.

– А после? – еле слышно выговорила Саша.

– Что?

– Что будет с ним после больницы?

– После его отвезут в Дом малютки, – улыбнулась няня, – и там хорошо позаботятся.

Они стояли в нелепом молчании и вдруг женщина произнесла:

– Я видела ее родителей, вернее мать. Наркоманка и алкоголичка. Хорошо, что отказалась, а не выбросила голодного ребенка на помойку, или в морозилке не закрыла…

Сашу передернуло, а женщина-робот с таким видом, будто смаковала чужие страдания, рассказывала жуткие случаи и подробности, которые встречались в ее практике. Саша начала ощущать запах от женщины, которому ранее не придавала значение – еле уловимый, порицающий, нафталиновый, медикаментозный, мерзотный в своем цинизме. Саша еле скрывала отвращение и уже хотела убежать под предлогом ухода за ребенком, как сзади неожиданно услышала свою фамилию.

И она поняла. Врач.

Нервное напряжение захватило ее целиком. Тетка-робот с явной профессиональной девиацией мигом испарилась, а Саша повернулась и на ватных ногах пошла за молодой медсестрой, любезно решившей ее проводить. Но как только они вышли за пределы отделения, медсестра показала ей путь – прямо, налево, пятая дверь справа – сунула в руки историю болезни и объяснила:

– Я буду посматривать, не проснулся ли ребенок.

И Саша пошла.

Идти она старалась как можно медленнее, но через семь минут уже стояла у двери. Колупнула неудачно выросший заусенец и смотрела, вслед за ним медленно отслаивается кожа. Капелька крови. Совсем не больно. Но посмаковать боль ей не дали, дверь открылась и из нее вышел симпатичный светловолосый врач. Саша хотела открыть рот и окликнуть его по имени – отчеству, ведь в лицо своего врача не знала, но оказалось, что это была ординаторская. Это ее еще больше смутило. Она хотела поговорить тихонечко, наедине, за закрытыми дверями, но в просторном кабинете стояло несколько столов, за тремя из них писали в историях болезни, работали за компьютерами и пили чай с печеньем другие врачи. Чай с печеньем и боль всей ее жизни.

Она сделала несколько шагов и растерянно замерла, пока ее не позвал крупный, взрослый мужчина в белом халате, с усталым взглядом и невероятно большими руками. Саша даже невольно и совершенно глупо подумала – как же он с такими широкими пальцами считается одним из лучших нейрохирургов в больнице?

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – указал врач на стул, предлагая Саше сесть и принимая из ее рук историю болезни. – Я осмотрел вашего ребенка вчера в процедурной, но решил поговорить в удобной обстановке. Расскажу об общем состоянии и операциях, которые ему потребуются.

Он говорил спокойно, немного даже холодно, отрешенно, а как же иначе, ведь через него проходили десятки, сотни и тысячи детей, не будет же он каждую тяжелую судьбу примерять на себя, сочувствовать и сожалеть матери. Нет, конечно, врач же не бабка-плакальщица.

Тот разговор странным образом отобразился в Сашиной памяти. Сначала, ей казалось, что на голову надели подушку, и она слышала не конкретные слова, а нечто непонятное, будто на другом языке преподнесенное. На секунду она подумала, что отупела, потом – что сошла с ума, а затем в ушах начал нарастать шум, который не прекращался до конца долгого разговора. Она думала, что и не вспомнит ничего, но потом, вернувшись в свою палату и уставившись в свою пресловутую зеленую стену, начала по крупицам восстанавливать весь разговор. И заучила его наизусть, слово в слово. Повторяла с той же холодноватой интонацией, которую избрал врач для сообщения такой важной – и страшной – новости. Главное она поняла совершенно точно.

____ никогда не будет здоровым.

Она думала, что никогда больше не сможет смеяться. Что нет в мире такого, что заставит ее улыбнуться. Что не заставит ее сменить больничный и уже надоевший халат на симпатичную шелковую пижаму вечером, и новые спортивные штаны с футболкой днем. Вещи она заказала через интернет и спокойно забрала заказ внизу, у проходной. И никаких вопросов от подруг и кого-бы то ни было еще. Только обыденный – и чем-то из прошлого приятный – вопрос от курьера: “вам нужен чек?” Зачем в 21 веке иметь друзей для посещений в больнице, если ты и так всегда окружен людьми, а все что угодно тебе привезут такие милые курьеры?

Спустя три-четыре недели Саша привыкла к больничному укладу и уже не тосковала. Она потихоньку оттаивала и находила себе множество дел, видимо ее психика сама собой старалась отвлечься, чтобы не сойти с ума. Кто бы что не говорил, а жизнь продолжалась. Человек ко всему привыкает. Это было удивительно, но это было так.

Дети были детьми, хоть и особенными, больница была больницей, но терпимой, страдания невыносимыми, кто бы что не делал, но со временем притуплялись, а матери были сильнее любого мужика.

Эти матери…

Они были сильными бабами. Не в плохом смысле, как раньше могла подумать Саша, а в самом житейско-крепком, который можно представить для этой ситуации. Они махали рукой вслед неисправившемуся мужику “нехай идет”, они вставали в 5 утра, чтобы покормить ребенка перед тяжелым рабочим днем, они стискивали зубы, выискивая деньги на растущий организм.

Они обладали житейской мудростью, принимали все с простотой и единственным проявлением страданий, вероятно, был лишь почти первобытный вой в плечо винной подруге. Повопили, да и ладно. Они вставали каждое утро и жили дальше, не спрашивая себя зачем это, за что и почему дано им.

Они были прожженнее любого медработника, уже не щурились от неприятных процедур и не выходили из комнаты, казалось, к какому-то моменту у них вообще пропадало чувство брезгливости. Ведь дома-то они были наедине со всем этим.

Они сгибались и не ломались, они гнулись по ветру разных мнений врачей, но потом формировали свое мнение по развитию ребенка, и уже сами могли прищучить случайно попадавшихся юных неопытных докторов. Они, казалось, не думали о своей беде – весело смеялись днем и черт его знает, что делали ночью.

Они без особых копаний в душе делали, что должны и несли свой крест до конца.

Они, самое странное, любили своих некрасивых, ненужных и непринимаемых в обществе детей. Искренне…

___

Когда Саша она вернулась из больницы, то не смогла отказаться от встречи с женской компанией. Позвонила Яна и, не слушая никаких пререканий, заявила, что девчонки ждут ее – да, пусть она будет с ребенком, пусть толстая – после родов же, пусть усталая – побольше слой тоналки и консилера на лицо, пусть нельзя пить – бокал вина не повредит. Да и вообще, Яна – лучшая Сашина подруга, а она 3 месяца ее уже не видела!

Саша последние 1,5 месяца врала, что выписалась из больницы, там все никак не проходила желтушка. Подруги спрашивали, когда она позовет их на кашу, а Саша отшучивалась и придумывала миллион оправданий, пока это не стало выглядеть совсем глупо. Но вот что беспокоило ее – точно ли они хотели повидать ребенка и поздравить новоиспеченную маму, или стремились, возможно, без задней мысли, послушать про отношения с Макаром?

Перемерив весь свой гардероб, Саша остановилась на широком платье, которое скрывало ее живот, но открывало до сих пор красивые, худые ноги. Потоптавшись и выбирая между высокими сапогами на плоской подошве и модными ботильонами на высоком каблуке, пришлось остановиться на последних – надо пойти во всей красоте. Остается правильное пальто по цвету, выбор аксессуаров, а потом полвечера в ванной с масками, скрабированием кожи, патчами под глаза, самостоятельным маникюром – на ногти, которые немного удалось отрастить и ранки заусениц зажили – и педикюром, так, до кучи, для общего ощущения собственной охуенности.

Она максимально подготовилась, целые сутки она только и думала, как бы все прошло идеально: подгадала время, когда ребенок заснет крепким сном, перепроверила пылинки, крошки на своей одежде, пару раз почистила шерстяное пальто, чуть ли не под лупой обследовала каждый миллиметр дорогих эластичных колготок, отрепетировала макияж – прямо как невеста на выдание, ага, и осталась довольна приготовлениями.

Она, сияющая и довольная, вышла из дома прямо в Uber, забыв свой картхолдер, чуть не забыв люльку с младенцем. Пересчитала деньги на карте, привязанной к Apple Pay – семь тысяч рублей, должно с запасом хватить на легкий ужин и обратную дорогу. Она ехала, смотрела на вечернюю – и самую потрясающую – Москву и в эти секунды испытывала мощнейший душевный подъем. Она хотела на мгновение ощутить себя значительной, модной, крутой молодой мамочкой, у которой нет проблем серьезнее, чем решать: покупать ребенку японские подгузники или остановится на европейских премиальных.

“Улыбайся! Улыбайся, Саша! Будто ничего не случилось, будто и не было родов, страшных малопонятных диагнозов, предательства Макара, потери себя.

Улыбайся, как будто уголки рта прибиты гвоздями на уровне щек, как будто твое лицо – это маска Джокера. Чтобы никто не догадался, как ты жила эти месяцы.

Где твоя гордость?

Улыбайся, сука, улыбайся что есть сил.

И иди.”

___

Бокалы опять зазвенели, официант принес уже третью бутылку, а Саша подумала, как же они будут оплачивать их? Она рассчитывала взять бокал мартини, или даже парочку, и спокойно потягивать весь вечер, но тут запал подруг ее немного напугал. Она пыталась подглядеть цену шампанского в меню, но винную карту уже унесли. Весь вечер, неосознанно, в попытке получить ответ на главный сегодня вопрос, Саша исподтишка наблюдала за подругами: за их слегка жеманными жестами, за спокойной расслабленной позой, за тем, что скрыто от глаз, когда ты находишься внутри этой касты, а потом, по неожиданным причинам выходишь, и тут тебе оголяется вся истина. Не плохая, не кричащая, а просто истина, что этот мир и эти женщины – ее подруги – принадлежат к определенному образу жизни и неизвестно, что будет, если вдруг будешь отличаться от клана.

Нет, Саша теперь стала другой.

Она с некоторой долей жалости и вызова посмотрела на спящего ребенка.

Сказать им про него? Ха! В хорошо освещенном дорогом ресторане разряженная Саша, как никогда, чувствовала глупость решения поделиться своей проблемой с подругами.

То, что сейчас происходит в жизни у нее – стыдно. Стыдно говорить, стыдно признавать, что как прежде – не будет никогда, стыдно, что беспросветное отчаяние неминуемо поглотит ее, стыдно – что именно это люди ожидают от любой матери ребенка инвалида и заранее готовят речи, взгляды и темы разговоров, чтобы потом уйти и выдохнуть, будто освободились от тяжкого груза.

Стыдно, стыдно, стыдно…

Общественное мнение, от которого никуда не деться, только если деть куда-либо себя или пресловутое общество.

Раньше было стыдно болеть СПИДом, потом раком, а сейчас стыдно быть матерью ребенка-инвалида. Колыхнулась – а потом практически сразу пропала – инфантильная мысль о том, что где-то в этом мире поломка, если болезни у людей вызывают стыд, а не осознание поддержки и помощи со всех сторон, а особенно помощи близких людей. Иначе зачем они, эти близкие люди? Встречаться вот так, близко делиться “умеренно приемлемыми” новостями о том, как ведут себя их молодые мужья или жены – если есть – или о начальнике на работе, или о сексуальной открытости и экспериментах. А только наступят крайние, пограничные состояния – невероятно счастье или днищенноское горе – дак все близкие куда-то пропадают. Испаряются. Болезни – испарители близких людей.

“Не виновата я, что родила его таким” – каждому прохожему хотела кричать Саша, объяснять на опережение, не дай бог уже составят о ней мнение. Хотела – и кричала внутри, так, чтобы ни один писк не вырвался из ее рта. “Не вытесняйте меня из вашей жизни” Ведь мы – близкие люди” – хотела выпалить в лицо подругам.

Стыдно.

Не скажет. Никогда она сама не скажет. Не поймут. Они будут смотреть на нее оленьими глазами, трагично и артистично скривив губы – при этом контролируя лицо, чтобы не вылезла морщинка – кивать и опускать взгляд, когда она захочет прочитать настоящее сочувствие.

Со-чувст-вие.

Не жалость.

Нет, она на такое не пойдет. Проще наврать – например, реалистично выглядит ложь о том, что ее с ребенком наконец-то вызывает к себе Макар – и исчезнуть из их жизни. Можно изредка оставлять восторженные комментарии под их фотографиями с отдыха. Или раз в несколько месяцев переписываться, отдавая дань цифровой вежливости.

Они почти и не заметят. На словах конечно да “нам надо чаще списываться, и обязательно встречаться”, но по-настоящему незаменимых людей не бывает. И подруги, как бабочки, взгрустнув, перелетят на следующий цветок приятельствования.

А у нее впереди только…

Саша даже не помнила, как весело попрощалась с подругами, сославшись на усталость – хотя на самом деле холодела от страха, что ребенок сейчас проснется и заверещит своим паранормальным жутким писком – и добралась до дома на метро, ловя на себе странные взгляды прохожих. Ей не хватило денег на такси, по высоченным пятничным тарифам даже до их неотдалённого района машина стоила две тысячи. А от ужина осталось лишь пятьсот рублей – и то, ох как сосало под ложечкой у Саши, когда делили счет и она ждала оглашения суммы, как приговора. Хотя раньше, подруги постоянно одалживали друг у друга разные небольшие суммы и ничего в этом такого не было. Но – не сейчас.

Дома она быстро скинула свою одежду и побежала ставить чайник, потому что жутко замерзла. И только потом села на стул и поняла, как же устала морально. Она лишь сейчас поняла, что липкий, обволакивающий страх и мышечное напряжение не оставляли ее всю встречу, и Саша одновременно ненавидела свою слабость, и злилась на ____.

Он хотел слишком много ее жизни. Он хотел ее всю, без остатка. Только он, младенец, хозяин Саши, господин и повелитель. А она – никчемная раба, которая должна исправно исполнять укачивания, обнажать коричневые и нередко со следами зажимов деснами, соски, менять памперсы (и лучше с дышащим слоем), поддерживать комфортную температуру тела и, самое важное своевременно обеспечивать лекарствами. Иначе – посинения, приступы, а, если повезет, то просто протяжный вой.

Чайник, наконец, оповестил о степени нагрева воды и Саша, пытаясь проморгать слезную пелену, нашла дешевый чайный пакетик, засунула его в первую попавшуюся кружку и плеснула горячей жидкости.

Сука! Как же она устала!

А что, если так подумать, ей остается делать? Не ухаживать? Забить и пусть кричит, пока добрые соседи не позвонят куда надо, и за ребенком не приедет соцопека?

Стыдно.

– Ну, что, теперь я только с тобой. Доволен? – Саша смахнула слезы, зло пнула стул, и он отлетел на пару метров, ударившись о ножку стола. Люлька с ____ стояла далеко и никак даже не шелохнулась. – Доволен, я спрашиваю? А-а-ааа.

Горячая кружка, от которой она так и не успела избавиться, выплеснула Саше на руки немного кипятка, а затем – под дрогнувшей рукой – перевернулась и ошпарила все пальцы.

____ лежал, как раньше, но Саше показалось, что он ехидно приподнял уголок рта. “На мол, получай, нерадивая – плохо дающая молоко – грудь, вокруг которой непонятно зачем образовались другие части тела”.

– Ненави… – она осеклась. Хотела, честно хотела, выразить вслух эту эмоцию, но не смогла. Все-таки он вылез из нее. Ему, возможно, тоже тяжело, хотя он этого не понимает. Потому что он овощ. Какой смысл жалеть? Саша подставила руки под ледяную воду и ее сердце – вместе с обжигающей болью – потихоньку успокаивалось.

К черту. К черту все.

Пора было кормить. ___ не подавал признаки голода, но расписание, установленное врачом, Саша не хотела нарушать. И причиной было даже не здоровье ребенка, а нежелание чаще, чем положено, посещать медицинское учреждение, терпеть бесконечные вопросы о состоянии, которые вызывали большие по силе отрицательные эмоции, чем беспокойство за ребенка в реанимации.

Саша, хоть и привыкла к больнице, хотела немного – пожалуйста, пожалуйста! – побыть в своем доме. Поэтому, все нужно было делать по правилам.

Она села в удобное мягкое кресло, покрытое любимым пледом, пододвинула люльку к себе и достала мягкое, будто лишённое всех косточек, тело ребенка. Приладила на коленях, поддерживая вялую голову, согнулась и подняла бюстгальтер с одной груди. Он брать сосок отказывался. Может, он его не видел? Или не понимал, что от него хотят? Саша приподняла головку и точно направила сосок в рот младенца. Боже, только не это. Вдруг, регресс и он забыл как сосать? Саша застонала. В больнице, когда ей только разрешили кормить его грудью, регресс был уже 2 раза и врач – который ни при каких обстоятельствах не Господь Бог и не дает гарантий – уверял, что на этих лекарствах такого быть не должно.

– Ну давай, давай… – пихала она сосок в ребенка или ребенка в сосок, но он упорно не брал. А-а-п – коннекшн случился очень неожиданно. Нараставшие злоба и раздражение слегка притупились от облегчения.

Второй рукой можно было посмотреть или почитать что-либо на телефоне. Читать? Нет, нужно отвлечься. Инстаграм. Сториз.

Подруги. Вот они, такие красивые, поехали продолжать веселье в клуб. А через экран телефона, как по волшебству, а иногда и с помощью фильтров и фотошопа, они выглядели еще более недоступными обычным смертным чиками. Они встречались с такими красавцами, которые Саше, в ее теперешнем положении, совсем не светили. Секс only? Да. Отношения? Вряд ли. Пока бы уже привыкать, что так и будет она, девочкой на одну ночь. Ночной бабочкой, которая танцует, пока темнота клуба скрывает ее отчаяние, а потом испаряется, будто ее и не было.

А какой была она, Александра в эпоху тусовок и свободы? Силилась вспомнить. У нее сохранено в актуальных сториз. Посмотреть? Или она уже достаточно на взводе?

– А-аах!

Ребенок укусил Сашу за грудь, и она резко вскочила, отняла, почти оторвала, младенца от себя и небрежно бросила в кроватку.

____ не издавал ни звука. Она тоже. Но хотелось яростно бить ногами пол, стол, диван, впечатывать кулаки со всей силы в стену, раскидывать вещи, плазмой разбить окно, порвать в доме всю бумагу и даже последние деньги, разрезать карточки, а потом этим же ножом искромсать всю свою одежду. Запереться в ванной навсегда, подохнуть от голода или ярости, или от пореза осколком зеркала, которое она в своем состоянии непременно захочет разбить.

Но она стояла и молчала, вогнав ногти в деревянные поручни детской кроватки, а по щекам текли ручьи слез. Молчал и ___.

…И почему она не послушалась совета бывалой медсестры?

Конченая.

Дура.