Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
2
За смерть отца мне дали большой срок, но что теперь об этом толковать. Сразу после освобождения я направился к ближайшей пивной.
Мои товарищи по отсидке утверждали, что так делают все.
И те, которых я сопровождал к люку, говорили, что с большей охотой завалились бы в кабак, в ближайшую пивную на Панкраце.
У техника пана Мары в камере для казней стоял стол, а на нем – огромный допотопный компьютер с мигающим зеленым монитором.
Пан Мара был арестован и осужден когда-то давно в рамках грандиозного процесса над кибернетиками – изменниками родины.
Но поскольку тюремному начальству было известно о его исключительных технических способностях, дело повернулось так, что он стал палачом.
При этом социалистическая кибернетика осталась его коньком.
В старину палачи приводили себя в чувство водкой, хлестали ее целыми ведрами, но пан Мара был человек, проникшийся техническим духом новой эпохи: он приводил в порядок нервы при помощи компьютерной игры собственного изобретения.
Игрой этой развлекались как офицеры, так и простые охранники.
А я был у него подручным.
С годами, что летели и тянулись, как всегда в тюрьме, его компьютерное оборудование постоянно совершенствовалось, уменьшаясь в размерах.
Почему в подручные пана Мары выбрали именно меня?
Как-то казнили одного бандита, великана-словака. Четверо тюремщиков с ним просто измучились: вели его в цепях, а он трясся, лягался, ведро мне перевернул – я как раз тогда коридор мыл. Когда этот бандит ступил на порог камеры пана Мары, у него от ужаса отнялись ноги. И я ему помог.
После этого меня позвали еще раз. И еще.
Тюремное начальство не переставало поражаться тому, что приговоренные, которых вел я, не скулили, не ревели, подобно бессловесной скотине, не дрались с охранниками, а были спокойными, тихими… я догадывался, что так на них действовало мое собственное спокойствие: мои мозг и душа, мои ноги были привычны к петлянию терезинских коридоров, к мраку подземелий и бункеров, к железным решеткам, ничто в моем теле и душе не восставало против обиталища смерти, меня не выворачивало, не тянуло украдкой молиться, у меня не было кошмарных снов, и я после исполнения приговора не рыдал, что, говорят, случалось с тюремщиками, которых, прежде чем начальство обнаружило мои способности, назначали в этот последний эскорт приказом, причем им за это доплачивали, а мне не платили, мне сокращали срок… видно, мое спокойствие каким-то образом передавалось идущим на казнь, надзиратели и сокамерники не хотели вести их, а мне было все равно… ходить мимо камер смертников, шагать по коридору к люку, куда их сбрасывали… такие места я знал с детства, а в Панкраце при мне казнили убийц, опасных для страны воров, насильников, отпетых бандитов; среди приговоренных уже не было героев войны вроде моих родителей: герои к тому времени по большей части лежали в могилах. Что ж, говорил я себе, провожая заключенных в их последний путь, расхитители социалистической собственности, насильники и душегубы знали, на что шли, а мы с паном Марой не были жестокими, только непреклонными.
В минуты затишья я садился рядом с ним и смотрел на его руки, манипулирующие техникой, длинные пальцы пана Мары бегали по допотопной клавиатуре, и мы ждали шифрованного приказа тюремного начальства по радио, к примеру: «Блок Б приготовить к зимовке!»
По этому или другому условному сигналу я вставал, шел в камеру и под присмотром тюремщиков выводил заключенного, после чего уже один спокойно вел его по коридорам к пану Маре, который тем временем должен был подготовить все необходимое.
У некоторых перед этим последним пристанищем покрывался испариной лоб и деревенели ноги, как тогда у словака, и я им помогал… мы с паном Марой называли это ступором… даже самые хладнокровные, которые шли по коридорам молча или, наоборот, подшучивали надо мной, например, спрашивая, мечтаю ли я о завтрашней баланде… даже они иногда впадали от внезапного ужаса в ступор, хреново им делалось, блевать тянуло… моя сила и мое спокойствие на пороге убойной камеры переставали действовать… но пан Мара с этим всегда как-то справлялся.
При исполнении приговора я не присутствовал.
Я участвовал только в подготовке к исполнению, а после иногда вооружался ведром, тряпкой и моющими средствами – но что теперь об этом толковать.
Не хочу я больше такого.
Между казнями, на которые к нам свозили заключенных со всей республики, бывали перерывы.
Тогда пан Мара часто велел мне садиться за компьютер, и мои пальцы, выбеленные моющими средствами, сморщенные от возни с бесчисленными ведрами воды, начинали стучать по клавиатуре – я играл в игру, в которой точки, бегавшие по мерцающему экрану монитора, проскакивали в воротца и стреляли одна в другую, и, пока я играл в эту допотопную игру, я забывал, где я и кто я есть, забывал все эти крики и хрипы, за мельтешением поблескивающих точек забывал о дерьме, вываливавшемся и вытекавшем из штанин, забывал лица тех, кого смерть превращала в неподвижные манекены, забывал, что я и сам становлюсь манекеном, роботом, реагирующим на команды по тюремному радио и на указания пана Мары, забывал, что все остальные заключенные меня ненавидят, я играл, и эта захватывающая игра, возможно, была одной из первых компьютерных игр в мире.
Под началом пана Мары я уже научился не печатать двумя пальцами, как на стародавней пишущей машинке в училище, а стучать по клавиатуре всеми десятью, и через какое-то время я почти сравнялся с самим паном Марой; он же, следя за моими успехами, корректировал параметры игры, которую изобретал.
Он хотел, чтобы это была обучающая боевая игра.
Мы непрерывно ее совершенствовали.
Пан Мара мог вызвать меня когда угодно.
Меня тогда уже поместили в отдельную камеру, поскольку тюремное начальство опасалось, как бы сокамерники меня не убили.
Моя великая мечта, говорил пан Мара, это чтобы моя игра готовила всех людей, и прежде всего детей, которые так любят всякие новшества, к великой победе над фашизмом во всем мире.
Дело в том, что пан Мара, хотя в то время и заключенный, был, само собой, военным и коммунистом.
Впрочем, технический работник в тюрьме Панкрац и не мог быть никем иным.
Однажды эти вот игрушки, тыкал пан Мара пальцем в поблескивающий компьютер, из которого отовсюду торчали, извиваясь, провода и проводочки, соединят людей во всем мире, и я буду в этом участвовать! А ты чем собираешься заняться, когда кончится срок?
На это я, кажется, пожал плечами.
Вот о чем расспрашивал меня пан Мара незадолго до отмены смертной казни в Чехословацкой Республике.
Ибо смертную казнь по решению высших инстанций в конце концов отменили. К счастью. Ведь если бы она осталась, меня бы, наверное, никогда не выпустили.
А так в один прекрасный день истек и мой укороченный срок.
И я вышел на волю.
Для начала я осмотрелся, где тут пивные.
О пивных на Панкраце мечтали многие заключенные – именно там их после освобождения ждали отцы, матери, друзья, подруги, двоюродные братья, дети, жены, а иной раз и теплые объятия покрытых татуировками подельников.
Меня ждал Лебо, и на нем никаких татуировок отродясь не было.
Так что, выйдя на волю, я двинулся к ближайшей пивной, поскольку совершенно не представлял, куда мне идти и что делать, ведь у меня не было ни семьи, ни подруги.
Всему этому суждено было измениться.
Перед пивной стоял Лебо. Он знал, когда меня выпустят, а ждать у ворот тюрьмы ему не хотелось, как он мне объяснил.
