Море. Корабли. Девушка

Часть первая. ЛОМАЯ ПРЕГРАДЫ

Катя присела на розовато-коричневый теплый валун, задумчиво погладила его шероховатый бок. Ее взгляд был устремлен вдаль. Отсюда, с побережья Финского залива, виделось многое. Однако ни отдаленный туманный силуэт Морского собора, ни серые тени кораблей на горизонте не привлекли ее внимания. Девушка плыла в собственном мире, ее завораживала причудливая игра воды и солнца. Мгновение – и легкая зыбь, поднятая ветром, всколыхнулась тельняшкой гигантских размеров. Слепящие серебристые полоски матросского полотна торопились к берегу.

Катя проследила их путь взглядом: мерцающие ленты свертывались в бурлящие свитки и накатывались на отмель, затем раскрывались, тускнели и нехотя уплывали прочь. Уплывали, так и не выдав своей тайны: почему радостные, такие яркие в отдалении ленты становятся бесцветными вблизи? Почему мечты разбиваются о явь? Почему журавли остаются в небе?

Глухой рокот невидимых сил встречал и провожал волны. Морской бриз ласкал тело девушки, едва прикрытое легким платьем. Почему рядом нет любимого человека, нет поддержки и понимания?

Больной вопрос обратил мысли Кати в новое русло. Она вспомнила роковой год, перевернувший ее жизнь. Ленивое перешептывание волн у ее ног становилось все невнятнее, зато ожившие воспоминания приобрели отчетливость сегодняшнего дня. Тот же Финский залив, только бухта другая, далекая от Санкт-Петербурга. Теперь она и вовсе принадлежит другому государству…

«Нет, то была не я!» Катя пыталась стереть из памяти неприглядные сцены, встающие перед ее внутренним взором. Но запоздалый стыд, как стократная лупа, усиливал вину за глупые выходки и необдуманные поступки. И хотя своенравная беспутная девчонка осталась на чужом берегу, память снова и снова вызывала ее на беспощадный суд.

Глава 1

Поезд летит, рассекая ночную мглу. Вдали мелькают редкие огоньки, вызывающие неясное чувство тревоги. Неожиданно я понимаю, что боюсь предстоящей встречи со своим пока незнакомым мне отцом. Я пристроилась на откидном сиденье в коридоре купейного вагона, прислонясь плечом к окну. Спать сидя не удается: при каждом толчке я просыпаюсь от легкого удара головой об оконное стекло. В начале коридора, на другом таком же сиденье, плотно угнездился наш староста и мой парень, Юрка Нежданов. Мне виден лишь его крепкий, упругий зад – голова почти упала на колени, потянув за собой туловище. Это по Юркиной милости наша группа рассыпана сейчас по всему поезду, как стайка безбилетников. Смешно вспоминать, как мы прорывались через проводника, доказывая, что билеты у нас имеются. Наш староста размахивал пачкой розоватых бумажек – билетов, действительных накануне. Он перепутал дату отъезда: начало ночи сплюсовал не с тем днем. Вчера, должно быть, полвагона порожняком гнали.

Все-таки мы, оттеснив проводницу, пролезли в вагон. Поезд тронулся. Потом Юрка объяснялся с бригадиром. Коренастый, обстоятельный, он вызывает доверие у взрослых. Голова с ежиком коротко стриженных волос кажется великоватой при его скромном росте (он ниже меня). Такие большие головы, я замечала, всегда бывают у добрых людей.

И взгляд у Юры открытый, прямодушный. Вот такой у нас староста: чуть рассеянный, немного странный, медлительный. Я – полная противоположность ему, гремучая смесь. Тронь меня – мигом взорвусь. Про меня можно сказать, что я – непоседа, даже темные кудри во все стороны разлетаются, будто им неймется. Однако не зря говорят: противоположности сходятся. Ладно, хватит о нашем штурме вспоминать. Едем – и хорошо! Кто на третьих полках в плацкартных вагонах примостился, кто, как мы, в коридоре купейного устроился.

Колеса стучат по рельсам, выводя нехитрую мелодию: «И-та-та, та-та, татати. И-та-та, та-та, татати». Полный кайф, если бы не темнота за окнами.

Темнота для меня с ранних лет – неясная опасность. Взрослые в разговоре обо мне часто добавляют: у девочки было трудное детство. Но я терпеть не могу, когда меня жалеют. Я хочу быть как все.

Хотя да – рано осталась без родителей. Отец бросил маму, она сломалась, спилась и нелепо погибла. Мне тогда двенадцать исполнилось. Дальше бабушка меня воспитывала, как могла. Она была добрая, хозяйственная, но совсем необразованная женщина. Справиться со мной было нелегко, теперь я понимаю. Я слишком болезненно реагировала на любое замечание, а снисходительная забота общественности вообще приводила меня в бешенство.

Помню, родительский комитет собрал мне деньги на туфли. Вручили, напутствовали, чтобы хорошо училась и вела себя пристойно. Разве родители, когда детям обновку покупают, ставят им условия?

Я разозлилась и купила на эти деньги тридцать штук эскимо, на весь класс. Ребята были в восторге, а их родители посчитали меня гордячкой и черт знает что про меня навыдумывали. Больше мне материальную помощь не оказывали. А в седьмом классе я влюбилась без памяти. Он был уже взрослым, казался мне сильным и надежным, как отец.

Вроде как замена моему отцу, давно бросившему нас с мамой. Отца мне сильно не хватало. Бывало, придешь в гости к подружке, а там умный, понимающий папка. Отец и задачку объяснит, и в шахматы играть научит, и фотоаппарат купит. Так вот этот первый мой мужчина, он у нас в школе электриком работал, тоже мне таким показался сначала.

Водил меня в кино, в кафе-мороженое, а летом – в лес, за грибами возил. Я обычно все летние каникулы в пыльном городе болталась, а он мне радость подарил: солнце, речку, цветы. Там однажды у нас с ним все и произошло. Конечно, я про мужчин и женщин и раньше знала, когда еще мама была жива. Она не была святой. Но тут я в такую грязь вляпалась, о которой и понятия не имела.

Попала в больницу, венерологическое отделение.

Дальше – больше: меня на учет в милицию поставили. Правда, я своего электрика не выдала, пожалела. Но меня он не пожалел. В больнице ни разу не навестил, а скоро и с работы уволился, так что замел свои следы. За мной с тех пор слава «трудной девочки» окончательно закрепилась.

Успеваемость моя тоже на спад пошла. В младших классах я почти в отличницах ходила, хотя мамины гости часто уроки мешали делать: комната у нас одна была. Потом отметки хуже стали. Но еще в шестом классе я мечтала стать переводчицей. И учительница английского своей красотой и модными нарядами поражала, и сам язык мне хорошо давался. Иностранные слова с лету запоминала. Но по другим предметам уже на тройки съехала, а по математике даже пару в четверти заработала. В восьмом мне стало ясно, что институт – это не для меня. Бабуля на пенсии, болеет все время, денег в доме нет. Да и мои успехи в школе совсем к нулю приблизились. Даже англичанка стала мне тройки лепить. Видно, решила, что ее четверки и пятерки в моем дневнике белыми воронами смотрятся. После восьмилетки не долго думала, куда идти, – мне все равно было. Тишка, моя лучшая подруга, в морской техникум подалась, и я с ней за компанию. Стипендия там была выше, чем в библиотечном, например. И учиться весело, ребят больше, чем девчонок.

Теперь у меня все как у людей, заканчиваю техникум.

Едем с группой на практику, на морской полигон.

Жаль, бабуля не дождалась, когда я диплом получу и встану на ноги, как она говорила. Совсем чуть-чуть не дождалась. Еще зимой она была жива. Вновь передо мной четко обрисовалась старая кровать, на которой умирала бабуля. Знакомая с детства кровать, с блестящими шишечками на железной спинке. Вылинявшие глаза бабули, с застывшим в них вопросом:

– Я ведь не умру, Катенька? Я поправлюсь? – Судорога искривила бескровное лицо бабули.

Сестра из поликлиники должна прийти только через два часа. Она колет бабуле наркотики. Милая бабулька умирает от рака, и никто уже не сможет ей помочь.

– Конечно, бабуля, ты скоро поправишься, – заверяю я. Именно так говорят все взрослые, заходящие ее проведать. – Язва желудка – дело нешуточное. Лечиться придется долго, но все будет о'кей. Ты обязательно выздоровеешь!

– Выздоровею, – с надеждой повторяет бабуля, но снова резкая боль заставляет ее стиснуть зубы.

Проходит минута, другая. Бабуля вновь нарушает молчание:

– Все же я хочу тебе сказать, внученька, – бабуля пережевывает во рту язык, будто пытается избавиться от застрявшего в зубах зернышка, – Генка-то Петров не твой отец. Он тебя узаконил, но твой настоящий отец…

Я задерживаю дыхание, наклоняюсь к бабуле. Может, она бредит? Такого не может быть!

– Ну?

Но бабуля прикрывает глаза и замолкает. Ее дыхание учащается. Я поправляю ей одеяло, поглаживаю редкие, взмокшие у висков волосы. Не открывая глаз, она вновь начинает говорить:

– Твой отец – большой человек. Может, даже генерал.

Я качаю головой. Определенно бредит. Представить свою мать с генералом мне трудно, не из того курятника птица. Вижу ее в своем дошкольном детстве. Отец еще жил с нами. Он матросом был, часто уходил в море на несколько месяцев. А она уже и тогда попивала, но еще пыталась заботиться обо мне. И даже как-то напоказ заботилась, но это мне только теперь ясно стало. Помню, купит мне обновку, шапочку или платье, и перед всеми знакомыми хвастается. Понимаю, сама перед собой оправдывалась. Дескать, не пропила, а на ребенка потратила.

Еще в зоопарк водила. Мы тогда рядом, на Зверинской улице жили. Бродим, бывало, от клетки к клетке, разных там медведей, лисиц разглядываем.

И мать достанет из объемистой сумки плоскую бутылочку с «водичкой» и отхлебнет несколько глотков. И после сразу добрее и оживленнее делается.

На мои приставания дать попробовать «водички», отвечала, что это ее лекарство. Один раз я попробовала тайком это «лекарство», чуть не задохнулась, будто огнем в горле полыхнуло. Это была даже не водка. Водку-то мне отец как-то раз дал попробовать, чайную ложечку, когда мне лет пять было.

Теперь-то выяснилось, что и не отец он мне был вовсе. Водка была, ясное дело, горькая, но это…

Позднее уже я узнала, что у маменьки в плоской бутылочке был спиртяшка. Мне к тому времени лет девять исполнилось, и я уже понимала, что к чему.

Мать моя была фельдшером и спирт на работе приворовывала. Она тогда еще в санчасти училища работала. Но вскоре ее, думаю, за постоянное пьянство уволили. Отец незадолго до того исчез, ушел в самоволку за границей. Так его и не отыскали. Она устроилась дворником в ЖЭКе. Всем поясняла, что из-за ребенка, то есть меня, сменила работу. Говорила: «Не хочу, чтобы Катька после школы безнадзорная болталась. Все лучше, когда мать в доме: и проследит, и обедом накормит». Но в последние месяцы ее жизни обедов в нашем доме почти не было. Хорошо, если мать кашу сварит. А так она все свое время в компании сантехников и электриков проводила. Я часто приходила забирать ее, еле живую, из подвала, где их компания выпивала.

Бедная мамочка, и все-таки я ее любила, несмотря ни на что. Она никогда не устраивала пьянок, тем более дебошей, у нас в комнате. Но отдельных мужчин в гости приводила. И бросить пить она уже не могла. Одна такая попойка в жэковском подвале оказалась для нее последней. Собутыльники ради экономии распили бутылку какой-то технической жидкости или денатурата и всей гоп-компанией чуть на тот свет не отправились. Но мужиков откачали, а мать мою спасти не удалось. Мне в тот год двенадцать лет исполнилось.

Как я сказала, опеку надо мной взяла бабуля, мамина мама. Она жила на острове, в городе-крепости Кронштадт под Питером. Там я прежде проводила каждое лето. После смерти мамы бабуля обменяла свою комнату и нашу с мамой на маленькую квартирку в питерских трущобах в районе Лиговки. Район был промышленный, загазованный, зато нам досталась отдельная квартира на улице Расстанной. Квартирка – аховая. Комната длинная, полутемная, а кухня и вовсе без окна. Зато имеется душевая кабина и чуланчик в тупике коридора. Но главное ее достоинство – без соседей. На Зверинской, где мы прежде с мамой жили, еще двенадцать семей обитало.

В этой маленькой квартирке на Расстанной бабуля и умерла. Полгода не прошло. Я почувствовала, что слезы медленно скатываются по моим Щекам. Каждый раз, как я вспоминаю бабулю, не могу удержаться от слез. А многие считают меня бесчувственной, сорвиголовой. Я всегда на людях прикалываюсь, за что, наверное, и прозвище в школе получила: Петрушка. Хотя тут скорее фамилия Петрова виновата.

* * *

Бабуля снова открыла глаза. Это был последний вечер, когда она еще была со мной.

– Ты же помнишь, Катюша, что Нина, мама твоя, в военно-морском училище имени Дзержинского работала?

– Да, бабуля, помню.

– Был там один курсант, Валерка Островский, тоже наш, кронштадтский. Мы вместе с его матерью, Клавой, на Морском заводе работали.

Бабуля вдруг оживилась, увлеченная воспоминаниями о своей молодости. Она сбивчиво, перескакивая с одного на другое, говорила о себе, о Клаве, о ее муже, тоже Валерии. Оказывается, тот, старый Валера нравился ей самой. Но война перемешала все пути и судьбы, и моим дедом стал другой человек. Я с трудом следила за нитью ее рассказа, пытаясь запомнить главное: человека, которого она назвала моим настоящим отцом.

Выходило так, что Геннадий Иванович Петров, который числился моим отцом по метрике, таковым не был. В те годы он работал моряком торгового флота и часто уходил в загранку. И Нина, моя мама, в это время сблизилась с курсантом Островским.

Вышло это так. Иногда курсант Островский получал увольнение на целый день и двигал в Кронштадт, навестить своих. И моя мать к бабуле в гости наведывалась. Городской автобус, поезд, паром через Финский залив – не близкий путь. С попутчиком дорога всегда кажется короче. Прибыв на место, каждый шел к своей матери, но раз-другой Островский заходил в гости к Нине. Бабушка все подмечала и пыталась удержать дочь от легкомысленной связи, напоминая о том, что у той есть муж.

Когда Петров вернулся из загранки, совместные поездки земляков в Кронштадт прекратились. Вскоре родилась я и была записана Екатериной Геннадьевной Петровой.

Бабуля сморщила лоб, закатила глаза к потолку, что-то усиленно припоминая:

– Нет, мне она вначале тоже голову дурила. Но я сама вычислила по срокам да ее оговоркам. Когда Бог искру в твою душу заронил, не было Гены в городе. Он лишь через два месяца появился. Тогда Нинка всем говорила, что ты семимесячной родилась. А позже-то, когда Генка за границей остался, из рейса не вернулся (ты уже в школу в тот год пошла), тогда и она отпираться не стала.

– Так прямо все тебе и выложила? – Теперь мне хотелось подробнее разузнать о моем настоящем отце.

– Да как-то она была выпивши, и зашел у нас спор. Я ей тогда пеняла, что за девчонкой плохо смотрит, за тобой то есть. Говорю, будет такая же беспутная, как папаша, Генка-то. Он, когда домой возвращался, устраивал сплошные пьянки-гулянки.

Нет чтобы по дому что подправить, прибить-починить. Матросня, она и есть матросня. Нет у них чувства хозяина в доме. А Нинка и скажи: «Нет, маманя, Катюха у нас в большие люди выйдет. У нее кровь-то сильная. Знаешь, кто ее настоящий отец?

Ее папаша – важная персона. Поди, сейчас целым флотом командует. Не меньше чем генерал-адмирал». Я сразу ее встречи с Валеркой Островским и припомнила. Ну, понятно, насчет адмирала она по пьянке прихвастнула. Какой такой адмирал, едва училище тогда закончил и служил где-то на кораблях. Его мать Клава об этом сказывала. Но когда я про Валерку-то Островского вызнала, Клавы, царство ей небесное, уже и в живых не было, обсудить новость было не с кем. Да и не велела мне Нинка это дело ворошить, по людям сплетни расплескивать. Что да как он нынче – мне неведомо. Но сейчас уже столько лет прошло, мужику, поди, уже сороковник сравнялся, точно шишкой стал. Тогда Нинка запретила мне тебе об отце говорить, зря душу баламутить. Но сейчас, думаю, пора тебе узнать. Ты его разыщи, девочка. Не ровен час – со мной что случится. Одна на всем свете останешься.

Вновь гримаса боли искривила исхудалое за последние месяцы лицо. Бабуля застонала, и ее слабые стоны уже не прекращались, пока не пришла сестра и не сделала обезболивающий укол.

– Да, вот еще что, – вновь заговорила бабуля, когда лекарство подействовало и боль отпустила ее, – найди-ка в шкафчике мешочек со слониками.

– С какими слониками? – не сразу поняла я.

– Ну, вырезанными из кости.

– А!

Я достала затерянный среди ниток и пуговиц мешок с рассыпанными костяными фигурками, которыми я любила играть еще в детстве. Это были плоские, как брошь, слоны, видно изготовленные специально для подвесок. На спине каждого имелось и маленькое ушко, чтобы подвесить фигурку на нить. Нитка давно порвалась, и фигурки, их было три, россыпью лежали в мешочке. Мать почему-то так и не удосужилась нанизать их на нитку вновь. А мне это было ни к чему. Сейчас такие, украшения не в моде. Я взяла слоников, подошла к кровати и вложила их бабушке в вялую ладонь.

Бабуля нащупала пальцами фигурки и грустно улыбнулась.

– Обещай, Катенька, что соберешь этих слоников на нитку. Это подарок твоего настоящего отца.

Я сколько раз заставляла Нину привести их в порядок, но она так и не удосужилась. Оттого и жизнь у нее пошла наперекосяк, – неожиданно заключила бабуля.

Бабуля вновь закрыла глаза, задышала спокойно и уснула. Пальцы, сжимавшие слоников, разжались, и фигурки рассыпались по одеялу. Я положила их на прежнее место, в мешочек. Затем прилегла рядом на своем диванчике и тоже уснула. Но ночью проснулась от давящей тишины. Я сразу поняла: бабули, Антонины Егоровны Кузнецовой, больше нет.

* * *

Поезд замедлил ход, заскрипели тормоза, вторя моим мыслям: «Бабули не-е-ет, нет». Скрюченная Юркина спина впереди меня дернулась вперед. Он повалился, как голубь с подоконника, но в последний момент проснулся и удержал равновесие. За окном мелькнуло освещенное фонарем название станции, уже на незнакомом мне эстонском языке.

Питер был теперь где-то далеко. Поезд минуту постоял и тронулся вновь. Здорово ехать в поезде дальнего следования. Я еще никуда далеко не ездила. Жаль, Юрка с билетами напутал. Лежала бы сейчас себе на полочке, как королева. Я поменяла положение и уперла локти в колени, как Юрка.

Думаю, что со своими тройками я бы сейчас на местном заводе среди железа где-нибудь парилась.

На Балтийский флот, на морской исследовательский полигон, взяли в основном парней и девчонок-отличниц. Я оглянулась. Интересно, Тишка спит или, как я, в себе ковыряется? Тишка сидела прислонившись спиной к стене вагона, и глаза ее были закрыты. Точно, дрыхнет. Тишка – моя главная подруга. Вообще-то ее зовут Оксана Тихонова.

Мы с ней дружим со школы. С той школы, куда я перешла после смерти мамы, когда мы с бабулей переехали на Расстанную улицу. Меня, новенькую, девчонки сразу невзлюбили: слишком независимая.

Зато парни табуном за мной бегали. А Тишка – всегда со мной. Она до этого одна ходила, а тут ко мне прибилась. Тишка – удобная подружка. Всегда уроки сделает и мне даст списать. Только я не из-за этого с ней хожу. Но что же, в самом деле, я в ней ценю?

Видом Тишка невзрачная. Белобрысая, жидкие волосы в хвостик завязаны. Лоб прыщавый, дешевенькие очки вечно на нос сползают. И до сих пор (уже техникум заканчивает!) бесцветные свои ресницы красить не научилась. Говорит, аллергия! Подумаешь, прыщ выскочит, аллергия. Вот меня эта аллергия скручивает порой так, что свет не мил. В детстве весь рот и щеки в болячках были. В школе все время с насморком ходила. Намучилась я, честное слово. Только легкая атлетика меня и спасла. Это я в техникуме уже занялась спортом. На коротких дистанциях приличный результат показываю. И бегаю в любую погоду. Но если цветение, пыльца, даже если стиральный порошок в нос попадет – сразу чихать начинаю. Вообще техникум у нас отличный, только учиться в нем трудно. Да, потянулась я за Тишкой. У нее родители на судостроительном заводе работают, они ее в этот техникум навострили. У нас треть Питера – корабелы. Ну и она из такой династии. Я бы лучше в медицинское училище пошла: мне с людьми интереснее, чем с железом. Но бабуля была против медицинского. Боялась, что судьбу ее Нины повторю. Там, говорила, спирт немереный. Эти ее страхи – дурость одна. Я водку ненавижу. Пью только вино, да и то в компании, а одна, как мать, – никогда.

Так и пошли мы вместе с Тишкой экзамены в морской техникум сдавать. Она и мне задачу по математике решила. Остальные экзамены я сама одолела: где шпорами подстраховалась, где в учебник подсмотрела. Получила свои тройки. И меня, как сироту, по льготному списку зачислили. Вообще-то в наш техникум конкурс высокий был, потому что там для парней имелась военная кафедра и они могли потом от армии откосить.

* * *

Так за что же я свою Тишку люблю? Она, как дурочка, целыми днями ребусы и кроссворды разгадывает. И ни одного парня у нее еще не было. Хотя она всегда влюблена до смерти в какого-нибудь препода или артиста незнакомого. Но зато она от меня не отвернулась, когда о моей беде из венерической больницы в школу сообщили. В больнице навещала, фрукты приносила. Другие, когда я пришла после в класс, линейку из моих рук брать боялись. Видела я – тихонько о фартук ладони вытирают. А мальчишки, напротив, как-то осмелели, решили, что со мной все можно. Только я теперь уже ученая стала. Никого и близко не подпускала.

Но в восьмом классе опять влюбилась. Отношения у меня с тем парнем, десятиклассником, самые чистые были, только за ручку держались, когда по школьному коридору прогуливались. Но семья его все про меня прознала и спасла своего сынка от падшей женщины. Никогда не забуду его последние слова: «Любимая женщина когда-нибудь должна стать матерью, а на хоженой тропке…» Ну и так далее. Так мне обидно было, будто клеймо на мне поставили. Ясное дело, за родителями, как попугай, повторял. Тогда, если бы не Тишка, я бы повесилась, наверное. Она меня к себе домой жить позвала, там мы с ней и к экзаменам в техникум вместе готовились. С тех пор я в любовь вообще не верю.

Дружба – другое дело. Дружба – это когда люди друг другу нужны и один другому полезен. А любви нет на свете, ее писатели придумали. Таким я теперь циником стала. Обидно, но выгорела моя душа. Тишка – верный друг. Хотя она в жизни мало что видела, но чужую боль чувствует. За это я ее ценю и всегда ей помочь готова. И еще люблю ее за то, что она – неисправимый романтик, все надеется встретить своего принца. Завидую я ее наивности!

Спокойно и надежно стучат колеса на стыках рельсов. Темнота уже не кажется такой кромешной. Или мы выехали на открытое место и лес отступил от полотна?

Так вышло, что признание бабули перед смертью повернуло все в моей жизни. Даже место практики изменило. Я часто думала над ее последними словами, разные факты припоминала. Выходило так, что мой отчим Гена и впрямь как папаша вел себя недостойно. Я еще мала была, но никому не рассказывала о его забавах. Он пригрозил, что, если скажу кому, меня у мамы заберут и в детский дом поместят. Ребенок всему верит. А его любимая игра была – «в котика». Страшновато мне было, но как-то весело. Не помню, когда это впервые началось, но в шесть лет я уже пыталась убегать и прятаться от Петрова. Да разве маленькая девочка справится с мужиком! Мой папка – как-то трудно мне отвыкнуть называть его так, одним словом Гена – уходил надолго в море. А когда возвращался, то, как и говорила бабуля, баламутил и валял дурака. Он часто играл со мной. Были, конечно, и обычные игры: в прятки, в жмурки. Или он – лошадка, бегает на четвереньках, а я сижу на его спине. Но когда мать была на дежурстве в училище, Петров затевал игру «в котика».

Он забирал меня из детского сада (я была на пятидневке) и приводил домой. Мы ели что-нибудь вкусненькое. Мне он покупал пряников и мороженое. Сам пропускал рюмочку-другую, впрочем не напиваясь допьяна. В один из таких наших праздничков он и дал мне попробовать водку в ложечке.

Потом мы барахтались на кровати с металлическими шишечками, в шутку боролись. Я тыкала в него маленькими кулачками, а он меня щекотал. В какой-то неуловимый момент Петров приподнимался с кровати, гасил верхний свет и включал маленький тусклый ночничок. Наступало притягательное состояние жути, когда страшно, но понимаешь, что это все – понарошку, только игра. На стене метались наши искаженные тени. Вместо моих кудряшек торчали маленькие рожки. Тень папы Гены казалась зловещей птицей. Огромные крылья появлялись на обоях, когда он торжественно, будто занавес на эстраде, раздвигал длинные полы своей рубахи (про брюки я не помню). Вслед за этим взмахом откуда-то снизу выскакивал забавный резиновый котик, надетый на его огромный «палец».

Котик был яркий, цветной, но тень от него, как ей и положено было быть, была жгуче-черной. Мы дружно начинали распевать песенку: «Котик-Мотик, где ты был? На Фонтанке водку пил. Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове». Позднее я искренне была удивлена, узнав, что герой этой песни, оказывается, – Чижик-Пыжик.

Полагаю, что финальный аккорд подобных игр со всеми возможными последствиями был не за горами, продлись они чуть дольше. Но мне в определенном смысле повезло: папа Гена смылся за кордон в мои восемь лет.

После того как бабуля открыла мне тайну моего рождения, мне стало понятно, отчего папа Гена так вел себя со мной. Ясное дело: дочь – не родная, отчего не повеселиться. Почему-то мне стало обидно, что меня так использовал посторонний человек.

Сколько лет об этих неприличных играх не вспоминала. Зато помнила, как он водил меня в парк кататься на карусели, и прочие красивые картинки вставали перед глазами. Но уроки Петрова не прошли для меня бесследно. Тело мое уже знало, что такое удовольствие. Потому я так легко и поддалась на соблазн электрика. Тому было тоже ведомо, на какие кнопочки надо нажать, чтобы у девушки голова закружилась и ноги подкосились. Он лишь не заботился о том, как оградить свою «милую девочку» от злой болезни. Зато я теперь образованная, знаю, для чего презерватив нужен. Хотя, кроме Юры, у меня других мужчин нет.

Но порядок есть порядок.

Резкий гудок встречного тепловоза заставил меня вздрогнуть. Ко мне снова вернулся страх. Страх встречи с настоящим отцом. Эта встреча надвигалась на меня так же неотвратимо и стремительно, как мчащийся навстречу локомотив. С отцом, который не знал, что скоро увидит свою старшую дочь. А сколько у него сыновей и дочерей помимо меня? Я ничего не знала о жизни Валерия Валерьевича Островского. Знала одно: завтра, на полигоне, я увижу его. Я тихонько приподнялась со своего сиденья и вышла в тамбур. Достала пачку сигарет, прикурила от зажигалки и с удовольствием втянула в себя струйку горьковатого дыма.

* * *

Я вспомнила, как неожиданно легко я нашла место проживания своего отца.

Приближалась последняя, летняя сессия. За ней последуют практика, дипломное проектирование и защита. И все. Прощай техникум. Но мысли мои были далеки от зачетов и экзаменов. Теперь я хотела найти своего настоящего отца. Найти, чтобы просто посмотреть на него. Я не рассчитывала, что он примет меня в свои объятия и будет помогать материально. Понимала: у него есть жена, другие дети. К тому же через полгода я сама начну работать, так что деньги меня не интересовали.

Бабуля говорила мне, что мой отец – родом из Кронштадта, и я решила съездить туда. Я проявила завидное упорство. Кронштадт был закрытый, секретный город, но я созвонилась с прежней подружкой детских лет, чтобы мне выписали гостевой пропуск. Катером я добралась до острова и увидела, что город почти не изменился со времени моего детства.

Я прошла по старинной, мощенной камнем площади. Поглазела на величавый собор без креста, спустилась в крутой овраг. Прорытый в нем канал позволял увидеть завод, где когда-то работали моя бабуля Тоня и ее подруга Клава, тоже, получается, моя бабушка. Я помнила, что баба Клава умерла прежде моей бабули. Но я надеялась узнать что-либо о ее сыне Валерии у соседей. Однако ближайшие соседи жили здесь недавно и ничего не слышали о прежнем жильце, а дальние соседи хоть и помнили Островских, но не знали, где служит сейчас Валерий Валерьевич. От нечего делать я зашла в местный музей военно-морского флота. Когда-то бабушка водила меня сюда, чтобы показать экспозицию, связанную с моим дедом: бескозырку с оторванной ленточкой. Я отыскала знакомый стенд и снова стала его разглядывать. На этот раз мое внимание привлекла групповая фотография. Рядом с молодым матросом, моим дедом Костей, были еще два юных морячка. Фамилия одного мне стала известна недавно: Островский. Неужели мой второй дед! Но имя и фамилия третьего, на фотографии он казался просто мальчишкой, мне были знакомы давно: Григорий Миронович Руденко. Неужели это наш военрук в техникуме! Трудно было свести воедино два портрета: открытое лицо юнги и отечную, обрюзгшую физиономию дяди Гриши, отставного капитана. Общими были только глаза: в них светилась готовность тотчас выполнить любой приказ.

Я перевела взгляд на казенную табличку, на которой убористым шрифтом давались сведения о героях, изображенных на фото. Сообщалось, что оба мои деда – Константин Кузнецов и Валерий Островский – погибли при исполнении задания в начале пятидесятых, подорвались на мине. В ту пору, спустя несколько лет после войны, Финский залив был еще опасным для судоходства местом. Григорий Руденко был ранен, но выжил. Краткая надпись под фотографией информировала, что впоследствии он дослужился до капитана первого ранга, участвовал в специальных морских операциях, был награжден орденами и медалями.

Я еле дождалась понедельника и почти бегом примчалась в техникум. Дядю Гришу я застала на кафедре. Он протирал влажной тряпочкой пыль с муляжа торпеды.

– Что, Петрова, пришла «хвосты» сдавать? – с обычной легкой усмешкой прохрипел он.

Сиплый голос военрука часто заглушался гулом нашей группы, но сейчас группы вокруг не было, я же от волнения тоже осипла:

– Григорий Миронович, я в воскресенье в Кронштадт ездила…

– И опять не выучила? – прервал он меня.

– Я обязательно выучу, но сейчас я про другое хочу спросить.

Капитан Руденко снял большие, в старомодной оправе очки и участливо посмотрел на меня.

– Григорий Миронович, я была в музее и видела вашу фотографию. Это ведь вы там с двумя матросами сняты?

Морщины на лице старого капитана внезапно разгладились, но тут же собрались в пучки лучей у глаз. Они подозрительно заблестели.

Я осторожно молчала. Дядя Гриша обстоятельно стал рассказывать об экипаже тральщика, где он начинал служить юнгой; о том, как они подорвались на мине, но он сам случайно выжил, а его друзья погибли. Все же я улучила момент, кратко обрисовала ситуацию и объяснила, зачем, собственно, я пришла.

Узнав, что оба его флотских дружка – мои деды, он укоризненно заметил:

– Ах, Катя, Катя. Такая крепкая морская косточка, такой род, и – полная безответственность.

Ни одного зачета с первого раза сдать не можешь.

Приятно, когда хвалят твою родословную, но я искала конкретного человека. Я без обиняков задала дяде Грише свой главный вопрос – где мне искать младшего Островского, моего отца. Дядя Гриша вновь начал издалека. Сказал, что династия Островских известна в Кронштадте. Ходила байка, что сам Петр I дал одному из первостроителей главного форта на острове это прозвище. Какой-то финский рыбак, абориген этих мест с труднопроизносимым именем, славно услужил царю и был им отмечен. Однако царю было не по чину ломать свой язык, и он прозвал услужливого финна островским парнем. Позднее, когда прозвища стали заменять фамилиями, в Кронштадте уже набралась целая улица Островских.

– А двух последних Островских я самолично знал.

Со старшим Валерием, как я уже говорил, служили вместе, царство ему небесное. А младший Валерка у меня в училище курсантом был в семидесятых. Я тогда там заведовал кафедрой. Способный был парень Валерка. Возможно, сейчас флотилией командует.

– А можно узнать где?

– Это не проблема. Приходи через недельку, я по своим каналам разузнаю. Значит, говоришь, он твоим отцом оказался. Интересно. Нину, Костину дочку, я тоже хорошо помню. – Мечтательная улыбка не сходила с помолодевшего лица Руденко. – Мы все, кронштадтские, друг друга знали. Городок маленький, все на виду. Жаль, конечно, что вы потерялись с отцом. Но жизнь такая штука… Значит, ты, Петрова, тоже по морской стезе пошла? Что ж, похвально.

Только подтянуться тебе надо, чтобы род не позорить.

* * *

С нетерпением я ждала сообщений о своем отце.

Мне было приятно слышать, что у моего отца хорошие способности. Жаль, я их не унаследовала.

Хотя, может, просто растеряла. В начальных классах я ведь хорошо училась. Через несколько дней Григорий Миронович Руденко сам подошел ко мне и протянул листок с адресом. Адрес был прост: в/ч № ХХХХ. Номер я сразу запомнила, но, по известной причине, раскрыть не могу. Ни города, ни поселка в адресе не указывалось.

Я разочарованно выдохнула:

– А где это?

– Где – это другой вопрос. Ты пока напиши ему, а там и съездишь.

– Вы думаете, он меня пригласит?

– О приглашении не думай, – улыбнулся старый морской волк, весь ряд его зубов блестел металлическим блеском. Как многие моряки в отставке, он был толстый и добродушный. Зря мы над Руденко на уроках издевались, строили ему всякие козни. А если бы он был моим отцом? Но образ настоящего отца уже вырисовывался в моем воображении. Он был похож на молодого моряка Островского с музейного фото: русый чуб из-под бескозырки, широкая улыбка.

– Так вот, Катя, – строгим голосом сказал Руденко, – твое дело – сдать сессию нормально. Тогда ты поедешь на практику в Эстонию, на военно-морской полигон. Это и есть в/ч № ХХХХ.

Я обрадованно вертанулась на каблуке. Как здорово! Потом опустила голову. Места практики уже были распределены. Мне ее предстояло проходить на Адмиралтейском судостроительном заводе: глотать пыль на стапеле или задыхаться в заводской конторе. Стать в один миг отличницей я не смогу. «Спецы» мне выше трояков не вытянуть, занимайся хоть круглые сутки. Я взглянула на Руденко и неуверенно сказала:

– Я могу, конечно, диамат с истматом вызубрить, да что толку. Экзамены по специальности мне хорошо не сдать.

– Диамат и мат – оружие рабочего класса, – заговорщически подмигнул мне Руденко. – Ты учи усерднее, а мы нажмем на кое-какие кнопки.

Я усмехнулась про себя. Теперь, когда Горбачев начал гнать волну на прежние порядки, и наш отставник осмелел: озвучил бородатую присказку про марксистско-ленинскую философию. Но его откровенность вселила в меня веру, что Руденко хочет мне помочь.

В конце разговора Руденко по-отечески наставительно заметил:

– Только, Катя, ты там с ребятами водочкой не увлекайся. Другим-то ничего, а ты сама должна понимать: наследственность.

Выходит, он откуда-то знал, как бесславно погибла моя мать. Может, тоже встречался с ней на стороне?

Я поджала губы и наклонила голову, посмотрев на него исподлобья. «Набычилась», как говорила бабушка.

– А что, Островский – горький пьяница? – выпалила я. Когда я нервничала или сердилась, слова слетали с моих губ, как выстрелы из пулемета. Еще не хватало его нравоучений. Слава богу, не родитель. Еще минуту назад добрый старикан показался мне сейчас мерзкой занудой.

Руденко смутился и что-то промямлил в свое оправдание:

– Нет, я не знаю. Я давно о нем сведений не имел.

«Не знаешь, и молчал бы», – остывая, подумала я. Моя мимолетная досада так же быстро улеглась, как и вспыхнула.

Руденко помог мне, как и обещал. Я тоже выложилась в сессию, как могла. Даже однокурсники удивлялись, когда, я выходила с экзаменов с четверками.

По философии, как и намечала, получила «отлично».

Единственное «отлично» за все годы обучения в техникуме. В последний момент меня включили в список студентов, отъезжающих на Балтийский флот.

Всех удивила эта перестановка, но я не раскрыла ее причины. «Понимаете, я же – сирота, а студентам на морской базе будет обеспечено трехразовое питание».

Это объяснение звучало вполне убедительно. Я никому не сообщила, что еду на встречу со своим отцом.

Даже Тишка не знала моего секрета. Пожалуй, я боялась, да и сейчас боюсь, что он меня не признает своей дочерью. Писать я ему тоже не стала. Зачем писать, если и так еду. На месте все выяснится.

* * *

Бросив сигарету в уголок тамбура, я вернулась на свое место, в вагон. Усталость бессонной ночи все-таки одолела меня. К утру я задремала. Во сне я увидела молодого стройного офицера. Он был во всем черном: в черном кителе, фуражке и с трубкой во рту. Не просыпаясь, я вдруг поняла, что это мой отец Островский. Я бросилась к нему на шею, но он увернулся от меня. Затем поднес трубку ко рту, затянулся и медленно выпустил дым мне в лицо. «Иди прочь, ты мне не нужна», – сказал он хриплым, как у дяди Гриши, басом. Я задыхалась от дыма, а клубы его становились все плотнее и плотнее. Мне хотелось развеять руками дым, я неистово размахивала ими. Я должна рассмотреть его лицо! Но руки мои натыкались на твердый мундштук трубки, куда бы я их ни протянула. Колючий мундштук, как дуло ружья, держал меня на расстоянии от чужого мне отца.

* * *

– Просыпайся, Катерина. – Я почувствовала легкие толчки в шею чем-то острым.

Открыла глаза и увидела Юрку, который будил меня, нежно водя по шее концом шариковой ручки.

– Скоро Таллин, подъезжаем. И иди ополоснись, а то туалеты закроют. – Он, как всегда, говорил чуть растягивая слова.

Рядом с Юркой стояла и вытирала полотенцем свою заспанную, но уже умытую мордочку Тишка.

Я отправилась в конец коридора и пристроилась в небольшую очередь. Приснившийся сон еще больше поколебал мою уверенность,