Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Серия «Туппум»
© Ал. Алтаев, текст, 2018
© Л. Прицкер, иллюстрации, 2018
© ЗАО «Издательский Дом Мещерякова», 2018
I. На праздник!
– Да посидишь ли ты, наконец, спокойно, Спинетта! – с ласковой укоризной говорил мессэре Лоренцо Альберти молоденькой натурщице.
Спинетта расхохоталась. От движения её босой ноги в сандалии заколебался и упал золочёный треножник, на котором курился фимиам, и горячие уголья рассыпались по каменному полу тесной мастерской.
А она вскочила и, хохоча, закрыла ему рот рукою.
– Да перестань же, Спинетта! Ты просто уличный мальчишка! Не модель, а чертёнок!
– Лоренцо… – протянула капризно натурщица, – солнце так ярко светит, птицы поют в твоём саду, а я должна задыхаться от дыма треножника и ни разу не чихнуть, пока ты пишешь с меня твою картину!
Лоренцо взглянул в окно. Перед ним была площадь Сан-Галло в багряном свете заката. В этом свете холм Монтичи казался кровавым, а стёкла на соседней колокольне блестели и переливались, как растопленное золото. Из сада в мастерскую веяло прохладой. Прощальный луч солнца ласково и печально скользнул по разбросанным в беспорядке картонам и холстам, глиняным слепкам и кускам мрамора, скользнул по мехам и потухшему горну и зажёг неприглядную комнату розовым светом.
Спинетта потянулась с ленивой грацией котёнка и жалобно протянула:
– Ах, отпусти ты меня, миленький, мне до смерти жарко!
Лоренцо кивнул головою и принялся торопливо укладывать краски и кисти.
Спинетта спускалась по лестнице, ведущей в лавку художника. В то время художник был одновременно и живописцем, и скульптором, и ювелиром, и литейщиком, и резчиком. Небольшой горн Лоренцо Альберти исправно работал, и художник расплавлял на нём бронзу, серебро и золото для разных ювелирных безделушек.
– Завтра не приходи, – сказал Лоренцо натурщице, – я буду оканчивать головной убор для маркизы Беаты Бовони. Ведь сегодня у меня пропадёт целый вечер!
Спинетта на минуту остановилась, и её голубые глаза загорелись завистью.
– Счастливый! – вздохнула она, – сегодня он будет слушать музыку на вилле Фалетти, пить чудное вино, кушанья, названий которых мне даже не выговорить, а красавицы перед ним будут танцевать, танцевать до упаду, пока…
– Кто же и вам мешает там танцевать? – раздался внезапно снизу грубый голос. – Вы посмотрите на себя в зеркало: маркиза Бовони красит себе волосы золотой краской, а у вас они сами отливают золотом!
Спинетта оглянулась и вспыхнула. В низких дверях, опершись о косяк, стоял человек в тёмно-красной ливрее с вышитым на рукаве гербом Фалетти. У него был низкий лоб, жёсткие волосы и хищный, наглый взгляд.
– А, это ты, Франческо, – сказал, спускаясь с лестницы в лавку, Лоренцо.
Спинетта, не говоря ни слова, убежала обратно в мастерскую.
– Сегодня мой господин нанял немало танцовщиц из Падуи; между ними есть даже мавританки. Он выписал из Индии слона. Для такой хорошенькой девушки, как Спинетта, в замке всегда найдётся место.
– Ты забываешь, Франческо, – крикнул гневно Лоренцо, – что Спинетта не танцовщица и не слон, которых ты можешь приобретать для забавы своего господина. Она – моя невеста!
– Прошу прощения, мессэр, – насмешливо прозвучал голос Франческо, – я пришёл по поручению моего господина.
– Уж не послал же тебя твой господин, чтобы издеваться над хорошенькими девушками Флоренции? Ты, говорят, на это мастер, и ни один карнавал не прошёл, чтобы ты не устроил какого-нибудь бесчинства!
– Я прислан господином за головным убором для его невесты.
Лоренцо сейчас же принял деловой тон:
– Сегодня я сам скажу твоему господину об этом головном уборе. У меня не хватает золота.
Он пошёл за занавеску, чтобы переодеть свою рабочую куртку на праздничный костюм, а Франческо с разгневанным лицом вышел из мастерской.
– Уж и сломаю же я когда-нибудь шею этому негодяю Франческо! – ворчал себе под нос Лоренцо, – он привязывается к Спинетте, потому что она беззащитна. Не поджидает ли он и теперь её где-нибудь за углом?
– Спинетта! – крикнул юноша в тёмную пасть лестницы, – я провожу тебя до дому!
В отверстии, ведущем в мастерскую, показалось миловидное личико, окружённое искусно заложенными вокруг головы золотистыми косами. Это личико являлось почти на всех картинах Лоренцо то в роли древней богини, то в роли скорбной Магдалины или нежной Богоматери…
Он любил её тихой, спокойной любовью и собирался жениться, как только скопит немного денег.
Спинетта робко спустилась с лестницы и, увидев внизу разряженного жениха, пришла в восторг. Он был одет в серебристый атласный костюм; за спиною живописными складками спускался оливковый бархатный плащ; с голубого бархатного берета низко повисли белые страусовые перья, и, как капля крови, горел рубин изящной пряжки.
Спинетта вышла рука об руку с женихом и рядом с ним в своём простонародном платье казалась служанкой.
На краю города, у входа в маленький белый домишко, Лоренцо расстался со Спинеттой. Мать натурщицы вытаскивала из палисадника козу, забравшуюся бесцеремонно на единственную клумбу с пышной гвоздикой.
– Уж не насчёт ли свадьбы пришёл поговорить мессэр? – спросила она Лоренцо.
Но художник поморщился и заявил, что о свадьбе ещё успеет поговорить. Он терпеть не мог старуху. Мона Фаустина поджала губы с обиженным видом; Лоренцо приходился сродни самому Фалетти, а это чего-нибудь да стоило, и старуха ужасно боялась, что он откажется от брака с её дочерью.
Лоренцо торопливо простился с женщинами и повернул назад, к холму Монтичи. Он зашёл домой, чтобы взять коня. Старый слуга ожидал его с вороным скакуном. Уздечка горела как огонь.
Через несколько минут он уже скакал по широким улицам Флоренции.
Выехав за город, художник обернулся и невольно залюбовался чудною картиной, открывшеюся перед его глазами. Подёрнутый дымкою, город сиял в последних лучах заходящего света. Купол кафедрального собора, великое произведение Брунеллески, горделиво тонул в прозрачной лазури небес. Высокая колокольня Сан-Миниато казалась издали ещё стройнее и воздушнее. Слабыми очертаниями белели статуи, украшавшие площади.
Вдали, за холмами, под бархатной сенью кипарисов, виднелся белый мрамор виллы Сильвио Фалетти. После Медичи, правителей Флоренции, это были её первые богачи. На необозримое пространство простирались владения Фалетти. Сильвио Фалетти держал в руках многих художников, которые от него получали заказы; духовенство, пользовавшееся от него щедрыми поборами; ближних крестьян, работавших на его полях и каменоломнях; торговцев, скупавших с его земель различного рода продукты. Фалетти вводил во Флоренции моду; пиры Фалетти славились на всю Италию; художники стремились узнать его мнение о своих произведениях; учёные жаждали поделиться с ним своими взглядами; Фалетти знал наизусть всего Данте, говорил свободно по-латыни и по-гречески, и слава о его образовании достигла иностранных государей. Это была широкая, избалованная, пресыщенная жизнью натура. Но жизнь сыграла с изящным Сильвио Фалетти злую шутку: она поместила около него грубого слугу Франческо, с низким лбом и низменными страстями, негодяя, которому его господин слепо доверял. Это было распущенное время, когда не только светские люди, но и духовенство изнемогало от жажды роскоши и наслаждений. «Жизнь – наслаждение», говорили итальянцы. И они так же мало ценили жизнь без наслаждений, как пустой орех. Смерть не страшила их. Убийства и предательства свели в преждевременную могилу немало жертв. Пиршества, великолепные процессии, хороводы, всевозможного рода празднества сменяли одно другое. Папа не отставал от простых смертных, а когда у него недоставало денег на весёлую жизнь, поднимал меч и шёл на завоевания или продавал индульгенции (прощения грехов) не только относительно совершённых преступлений, но и на будущее время.
Сильвио Фалетти, как и большинство его современников, не отличался доброю нравственностью; он прожигал свою жизнь в вечных удовольствиях; он никогда не заглядывал в лачуги, где бились в нужде люди, трудящиеся ради его забавы и удобств жизни. Он покровительствовал наукам и искусству; он воздвигал великолепные статуи, дивные здания, украшал стены этих зданий картинами лучших мастеров, но никогда в жизни не думал о каменщиках, резчиках, плотниках, малярах, надрывающих силы над этим трудом. Потомство восхищается грандиозными произведениями зодчества и бессмертными сокровищами искусства, но ему редко приходится узнать, какою ценою творцы их достигли цели своих честолюбивых стремлений и сколько вблизи их было пролито горьких слёз.
Франческо имел большое влияние на своего господина. Он держал в своих руках все нити управления сложным хозяйством Фалетти и, ненавидя последнего, прикидывался его преданным рабом. Промотавшиеся должники заискивали перед этим негодяем, как и рабочие; он со всех брал взятки и был очень богат. Изобретательность Франческо была изумительна; устраивая процессии, он делал статуи из живых людей и заставлял взрослых и детей целыми часами выстаивать на сквозном ветру без одежды; он находил невозможных уродов и, приводя их на виллу Фалетти за большие деньги, издевался над ними; за малейшую провинность каменотёса он назначал громадные штрафы; он бил до увечья детей, уличённых в краже фруктов из сада Фалетти; не было случая, чтобы должник-рабочий был в силах отработать Франческо свой долг. Вся земля, принадлежавшая Фалетти, была полита слезами и кровью несчастных бедняков; кровавые слёзы скрепили цементом мраморные глыбы зданий, воздвигнутых по мановению руки Сильвио Фалетти.
Франческо был бичом Флоренции. Сильвио Фалетти этого не знал и продолжал любить Франческо, насколько мог любить такой легкомысленный человек, как он.
Было, впрочем, ещё одно существо, которое любил по-своему Сильвио Фалетти, – это шут Барукко, старый, отвратительный, кривой. Он умел смешить Фалетти даже тогда, когда душа последнего изнемогала от тоски и пресыщения. По временам на Фалетти находили припадки глубокой тоски, когда ему весь мир казался темнее ночи. Накануне праздника, в один из таких припадков, он спросил шута:
– Барукко, зачем я живу?
– Чтобы наслаждаться.
– Ты отвратителен, Барукко.
– Я это знаю.
– Почему ты так отвратителен, Барукко?
– Чтобы резче выделить вашу красоту, мессэр.
Фалетти рассмеялся.
– Ты мне предан, Барукко? – спросил он вновь шута.
– Я ваш раб, – уклончиво отвечал Барукко.
– Знаешь ли ты, зачем живёшь?
Шут положил громадную уродливую голову на сложенные на коленях маленькие сморщенные руки и проговорил своим насмешливым голосом, похожим на шипение змеи:
– Я живу для того, чтобы вы наслаждались.
– А что нужно для моего наслаждения?
Барукко захохотал.
– Пить мою кровь… пить кровь всего Божьего мира…
– Разве в тебе заключается весь Божий мир?
Тот же шипящий голос отвечал вопросом на вопрос:
– Разве в ничтожном черве, пресмыкающемся в потёмках земли, не заключается крошечная частица мира?
Фалетти глубоко задумался. Обернувшись к уроду, он резко спросил:
– Ну а если эти черви соединятся вместе, Барукко, тогда…
– Черви не могут соединиться в одно целое: на то они и черви, – с злобным смехом отвечал Барукко. – Они расползутся. Их тянет в свои норы, к своей земле, к своим потёмкам. Они не любят солнца потому, что не знают его. На то они и черви…
Барукко, как и Франческо, от всего сердца ненавидел Сильвио Фалетти, как ненавидел весь мир, обрёкший его, сильного человека с сильным умом и глубоким знанием жизни, на жалкую роль скомороха, как ненавидел условия жизни, изуродовавшие его в детстве для прихоти сытого богача, научившие его острый, как бритва, язык лгать, притворяться, болтать изысканный вздор на потеху богача.
Шута постоянно мучила одна упорная странная мысль: что, если он ошибкой надел этот дурацкий колпак? Что, если он призван в мир для того, чтобы стать во главе несчастного народа, пресмыкающегося во тьме, не знающего солнца? Какая насмешка судьбы! Вместо горячих речей, поднимающих покорно согнутые спины робких и усталых, он должен звенеть бубенчиками дурацкого колпака и глупо хохотать!
Барукко смотрел упорным, пылающим взглядом на мраморные виллы, возвышавшиеся то тут, то там на фоне тёмных кипарисов, сжимал маленькие кулачки и злобно шептал:
– Вон они… все… тираны и владыки Флоренции! Вон они – Медичи, Пацци, Строцци и Фалетти! Бедняки задыхаются в их кулаках! Что, если черви выползут из своих потёмок, прозреют и, наконец, увидят солнце и захотят жить на поверхности земли… Плохо тогда придётся тиранам!
Барукко потрясал кулаками и грозил кому-то, и всё его дряблое тело колыхалось от злобного, хриплого хохота…
