Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
День цветов, Сайнор и Карл
День цветов – один из пяти летних праздников Лесного королевства. По статистике, у четверти туристов, приехавших на фестиваль, начинается аллергия – в Шолохе развешано слишком много цветочных гирлянд. Поэтому рекомендуем вам положить в саквояж толченый корень ларош-травы или эссенцию квадральисты. Вы ведь тоже не пропустите карнавал?
– Тинави, ты меня слышишь? Эй?
– Дай ей пару минут, Карл.
– Она плохо выглядит. Может, слишком резко выдернули?
– Она человек. Они хлипкие. Подожди немного.
– Ави, это грубо. Касательно живого существа говорят «слабые». Слабые, а не хлипкие. Хлипкий – это стол. Или алиби. Или сюжет в этом новом блокбастере.
Я открыла глаза. И сразу закрыла обратно.
Карл, сиятельная Авена и я сидели за шатким трехногим столиком в уличном кафе. По дороге мимо нас проносились ревущие механизмы, похожие на железные алхимические капсулы, с грохотом взрывающие тонкую пленку пространства. На обочинах росли шершавые деревья, чьи круглые коричневые плоды были втрое меньше плодов ошши. Странная музыка откуда-то сбоку – слишком быстрая, слишком резкая – коробила слух: будто каменный великан энергично боксирует с твоей ушной перепонкой на роли груши…
– Тинави! Ты как? – Заметив мое движение, Карл смягчился.
Его детский голос отнюдь не соответствовал бешеной обстановке вокруг.
Подкатившая тошнота мешала как следует осмотреться, хотя мир вокруг был безумно интересным. Везде – стеклянные дома из давних видений Карла – нереальные, невозможные здания, крышами подпирающие небо.
Над самым ухом раздался героический голос богини Авены:
– Что ж, добро пожаловать в Форт-Лодердейл, девочка.
– Это не сон, да? – прошептала я, зажмуриваясь еще сильнее.
– Нет. Не совсем.
Сначала я протянула руку вперед, потом нащупала теплое запястье Карла и только затем снова открыла глаза.
Мы сидели на жаркой, очень жаркой улице.
Авена. Богиня – она и есть богиня, белокурая, величавая; Карл в знакомой мне ипостаси мальчишки; Лиссай и я.
Лиссай! Тонкое, изможденное тело принца обмякло в инвалидной коляске, какие встречаются в портах Саусборна. Лиссай был будто всплывший труп на ночной поверхности озера: глаза закрыты, руки безвольно раскинуты на подколотниках, а лицо обращено наверх, к безупречной синей выси.
– Лис здесь? Он что, мертв?! – Я одурела от собственной смелости, задавая этот вопрос.
Светло-рыжие, будто рассветные волосы Лиса непослушно торчали во все стороны. Прозрачная белая кожа светилась, такая чужая всей этой загорелой роскоши кругом. Многочисленные веснушки дрожали перед глазами.
– Жив. – Карл не стал мучить меня предисловиями. – Повезло.
– Куда же его выкинуло Междумирье?..
– Куда нас выкинуло Междумирье, – поправила Авена. Глаза богини прятались за огромными очками с блестящими стеклами-зеркалами. – В предместья Хаоса, если тебе это о чем-то говорит, девочка. Принцу хватит впечатлений на целую жизнь.
Я ахнула.
– Боюсь, вся ситуация со Зверем оказалась хуже, чем я мог представить. – Карл сквозь трубочку потянул темную пузырящуюся жидкость из запотевшего стакана. – Зверь не только выжил – Зверь стал сильнее, черт бы его подрал. И с Междумирьем беда…
– Не забивай смертной голову. – Авена, сдвинув очки на кончик носа, строго посмотрела на Карла.
Он покосился на величественную сестру и незаметно от нее подмигнул мне. Потом снял с себя кепи с жестким козырьком и нахлобучил Лиссаю на голову. Он одернул ее так, чтобы казалось, что принц просто спит, размякнув на полдневной жаре.
– Мы вернем Лиссая в Шолох, но пространственно-временной континуум потребует пару дней на его перемещение. Можно было бы сделать временную воронку – но ни Авена, ни я не специалисты, это сфера Теннета. Впрочем, разберемся. Какое у вас сейчас число?
– Ночь на двадцать пятое июня.
– Отлично. Двадцать седьмого июня в одиннадцать вечера тебя выкинет ко мне, и принц уже будет готов к возвращению домой.
– Но почему я не могу забрать его сейчас?
– Потому что тебя тут нет, Тинави. Ты спишь в Шолохе. Здесь только проекция, твое отражение. Ты чувствуешь себя живой, но местные не ощущают твое присутствие, разве что как холодок, непрошеные мурашки на шее. А вот Лиссая нужно вернуть целиком – ну если ты не рассчитываешь на еще одного милого шолоховского призрака…
– Двадцать седьмое июня, одиннадцать вечера, я поняла.
– Супер. – Карл улыбнулся.
Авена кивнула мне:
– Всего хорошего. – И богиня бросила на Карла недвусмысленный взгляд: ты тоже закругляйся.
Хранительница отодвинула металлический стул и пошла к внутреннему помещению кафе. Когда Авена скрылась за стеклянными дверьми – они разъехались перед ней по сторонам сами, словно по заклинанию, – мальчик наклонился ко мне и быстро зашептал:
– Тинави, учти, Междумирье продолжает барахлить. Очень сильно. Несмотря на то что я закрыл входы и подчистил логи, оно бесится и жадно втягивает в себя всех, кто похож на хранителей. А ты похожа – моей магией. Так что, пожалуйста, будь аккуратна и не вздумай поддаваться ему, если попробует притянуть.
– Хорошо, Карл. Слушай, а насколько все плохо со Зверем? Один мой друг по имени Ол`эн Шлэйла боится, что мир падет…
Но Карл уже рассеянно смотрел на то, как к нам возвращается Авена, листающая меню. Мальчик кивнул в ее сторону:
– Она очень расстроена из-за моего поведения, и это справедливо… Увидимся, Тинави. – Карл поднял холодный бокал с трубочкой-зонтиком мне навстречу, будто хотел чокнуться.
Обжигающе-красочный мир закачался и ухнул куда-то вниз.
Нежные припудренные потоки солнечного света акварельными мазками разукрашивали летнюю спальню Кадии.
Высокая этажерка с воинскими дипломами, бархатная лиловая тахта и туалетный столик составляли треугольник композиции, открывшейся моему осоловелому взгляду.
Серебристо-салатовые ивовые грозди непрошеным изобилием вваливались в распахнутое окно. За ним с плеском дурачились краснобокие карпы в декоративном пруду. Вдалеке, пока еще тихо, приборматывая, распевалась садовница – краснощекая кудрявая душечка с кнасским акцентом, немилосердно затянутая в корсет.
Я перевела дух. Потом вытащила из-под невесомого одеяла руку и с опаской ощупала лицо, шею, плечи. Вроде все на месте. Сев в кровати, я сбросила ступни на каменный пол, привычно постаравшись не наступать на трещинки между розовато-оранжевыми, цвета апельсиновой меренги, плитками.
Бом-м-м-бом-бом… Старинные ходики вскинулись на стене, дважды повторили свой трехдольный напев.
Шесть утра.
Я вышла в сад: босая, припухшая со сна, со встрепанными волосами. Утро в Шолохе было до боли прекрасно…
Я застыла на резном крыльце летнего домика Кад, не в силах вдохнуть: мешали то ли остатки межпространственного сна, то ли так некстати припершая к стенке ностальгия.
Сметанные облака аппетитными ложками сгущали высокий лазурный небосвод. В скрупулезно подстриженной траве с безбашенной смелостью тарахтели кузнечики. Блестящие, как самоцветы, стрекозы расчетливо вспарывали шелка утреннего воздуха, слоями поднимавшегося от земли: холодно, теплее, совсем тепло… Я глубоко вдохнула эту пьянящую шолоховскую быль.
Жизнь.
Привет, жизнь!
Как же я тебя люблю, дорогая моя, драгоценная моя, моя главная страсть и главная радость. Куда бы ни мчались безумные кони фатума, как бы далеко ни было настоящее от моих детских мечтаний, знай, жизнь, – ты прекрасна. Каждым вздохом своим я славлю тебя, каждой секундой бытия. И неважно, кто я, что я, что сделала, а что – увы, но нет. Неважно, любит ли меня хоть кто-нибудь, я люблю – тебя, моя жизнь, тебя, мой Шолох, и значит, все это уже не зря.
Где-то там красивый, золотой, как старинная монета, Лиссай спит под палящими лучами такого знакомого, а все же чужого солнца. Послезавтра его вернут домой. А значит… это значит, что… Ох!
Я аж подпрыгнула, когда у меня в голове с ясной отчетливостью нарисовался слегка безумный, слегка самонадеянный, но все же план – план, который мог дать сто очков вперед Андрис с ее дурацкими тролльими игрищами и переходом на личности.
От избытка чувств я послала воздушный поцелуй садовнице, копавшейся в зарослях шиповника, и вприпрыжку бросилась обратно в спальню.
– Кад, Кад, просыпайся! – расталкивала подругу я, с ногами забравшись на кровать и пытаясь отобрать у нее подушку. Свою подушку, ведь стоило мне покинуть наше ложе, Кадия заграбастала мою сатиновую думочку и нежно сжала ее в объятиях, сладко посапывая. На мои толчки – весьма интеллигентные, надо признать, – она не реагировала. Ситуацию спасла ночнушка из Рамблы, которая стремительно бросилась на лицо подруги и сжала той нос и глаза, будто припадочная профессиональная лобызательница.
– Хей! – Не успела я испугаться, как подруга уже очнулась.
Рывком сорвав с лица серебристую тряпку, Мчащаяся расхохоталась:
– Ой, не могу! Эту штуку можно использовать как будильник! Ну чего, чего тебе надобно, неугомонная? – ласково обратилась она уже к рубашке. Та замерцала, смущаясь.
– Слушай, Кад, а хочешь, я тебе ее подарю? – внезапно предложила я. Обе, стражница и ночнушка, повернулись ко мне в счастливом изумлении.
Я усмехнулась:
– Бери!
– То-о-очно? – Глаза Кадии возбужденно полыхнули голубым. Чешуйчатая рубашечка метнулась на шею подруги, обмотавшись вокруг нее, как диковинный шарфик.
– Точно. Вы идеальная пара, а вот у нас не сложилось, – фыркнула я.
Кадия возликовала. Рубашка с лету напрыгнула на нее, наползла через голову прямо поверх нормальной, неживой комбинации – черной, шелковой, жутко красивой, сшитой на заказ. Я, довольная, отправилась умываться.
Как же здорово дарить! Просто брать – и дарить. Вы возмутитесь: велика наука – дарить то, что тебе самому не нужно. А все-таки – неважно. Дать человеку то, от чего сердце его радостно подскочит, – это величайшее наслаждение. Чувствуешь себя таким свободным, таким благополучным… А кем себя чувствуешь, тем и становишься. Закон наивный, но действует. Прах побери, на сто процентов действует.
Когда я вернулась в спальню, Кад уже сидела за письменным столом, одну за другой выводя лиловые ташени. Ночнушка переливалась на ней всеми цветами апрельского лососевого нереста и поприветствовала меня, на мгновение блеснув иссиня-зеленым.
– Кому пишешь? – полюбопытствовала я, перед зеркалом прилаживая свой суровый псевдонос.
– Коллегам. День цветов – слишком крупный праздник для того, чтобы мы в Чрезвычайном департаменте чувствовали себя в своей тарелке. Так и ждешь подлянку от расслабленной публики. Везде чудится опасность. Готовлюсь к бою и обороне, короче. – Кадия со вздохом почесала свой хорошенький вздернутый носик, густо намазанный кремом от солнца. Ты ж моя предусмотрительная!
Я призадумалась:
– То есть, считай, праздников у тебя больше нет? Чем больше отдыхающих, тем большая нагрузка на ваши плечи?
– Именно. В обычные дни за порядком присматривает куча госслужащих. По праздникам – только мы.
– А где будет твой пост?
– Возле Башни магов.
– А во дворце во время праздников тоже чрезвычайники дежурят?
– Конечно. На каждом этаже.
Мое сердце громко заколотилось. Я подошла к Кадии, присела на резной подлокотник кресла, в котором подружка уютно свернулась, обложенная душистыми письмами, перьевыми ручками и пушистыми склянками духов, и беззаботно спросила:
– А ты можешь поменяться с тем, кто дежурит у покоев Его Величества Сайнора?
Кад подозрительно сощурилась на меня через зеркало.
Шолоховский День цветов!
Что может быть прекраснее? Мой день рождения чуть-чуть не дотянул до этого фестиваля, о чем я бесконечно, беспредельно, бездумно жалела в детстве – и чему так радуюсь сейчас. Потому что День цветов – он для всех. А день рождения – только для меня.
С возрастом все больше ценишь эксклюзивность.
Но День цветов, как ни крути, всегда так свеж, прохладен и впечатляющ, будто в первый день бытия. Горожане щеголяют изысканными полумасками и цветочными венками в волосах, глава Башни магов проезжает в жемчужной карете по улицам, раздаривая благословения с щедрой подачи налогоплательщиков; гирлянды из пионов украшают переулки.
Ярмарки гремят на площадях, рыцарские турниры дребезжат подле трактиров, музыканты взрывают легкие, стремясь отдать зрителям как можно больше волшебных песен… Иноземцы наполняют Шолох, как модные аметистовые амулеты – шкатулки столичных фифочек, и никто уж не разберет, где свой, где чужой. Смотрящие не бдят, Ловчие не ищут; все, кроме унылой горстки стражников-чрезвычайников, праздно шатаются по городу, разукрашенному так сочно, что веришь, что именно здесь начинается радуга.
Часть шолоховцев уже вплотную познакомилась с чарующей настойкой облепихи и распевала фольклорные гимны, когда мы с Дахху пересекли Трекованный мост.
Зеленый лабиринт, экстерьерная прихожая дворца, был набит горожанами.
Ребятишки в плащах-летягах и масках милых зверушек то и дело выскакивали мне навстречу из-за фантазийных можжевеловых стен. За ними с встревоженными вскриками носились мамки и няньки. Периодически взрослые путали детей: когда все в масках, поди разбери, твой это Джекки лезет обниматься к мраморному ферзю или все же соседский! Шахматные фигуры в два человеческих роста, верные стражи лабиринта, злобно скалились на непрошеных гостей, но тем было абсолютно неважно мнение каких-то там каменных глыб.
Охрана бездельничала, предпочитая скорее любоваться всполохами магических огней в небе, нежели следить за туристами. Я в который раз порадовалась, что моя татуировка Ловчей неактивна. (Пусть магия ко мне и вернулась, но это Карлова магия, не имеющая ничего общего с насильственным – с точки зрения унни – клеймением сотрудников.) Госслужащую, тем паче беглую, засекли бы куда быстрее, чем прохлаждающуюся девицу в костюме лесного зверька: мы с Дахху вырядились лисами.
– Я вернусь через час, если все пойдет по плану, – шепнула я Смеющемуся.
Дахху опирался сразу на два костыля – для верности. Ходил он довольно бодро, но иногда опасно спотыкался на поворотах. Со стороны казалось, будто в такие моменты он вдруг решает сплясать: эту палку сюда, эту ногу туда – и шарфик залихватски летит через плечо… Я еле успевала подхватывать друга.
– Подожду тебя на шахматной поляне, – улыбнулся Дахху. Его тонкие бледные губы приподняли края лисьей полумаски.
– Сам дойдешь? – критично уточнила я.
– Вряд ли. Но вдруг мне помогут?
– Кто?
Дахху поднял взгляд к огромному ферзю, мимо которого мы проходили.
– Может, вы, сэр? – спросил друг у мраморной фигуры. – Пожалуйста!
Я с беспокойством воззрилась на Дахху… Так. Ему в Лазарете, случайно, лишнего морфия не сыпанули?
Но… Ферзь вдруг шевельнулся, пробуждаясь от долгого сна, и шагнул вперед. Распрямил правую руку, склонился и уцепился молочно-белой кистью за локоть Дахху.
Я аж поперхнулась.
