ОглавлениеНазадВпередНастройки
Шрифт
Source Sans Pro
Helvetica
Arial
Verdana
Times New Roman
Georgia
Courier
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© Александр Петрушкин, 2019
ISBN 978-5-0050-5067-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Всё полость или свет…»
Всё полость или светот мрака отражённый,который прячет вещьвнутри своих потёмок,
где крутит погремушкуладошкой обожженной —и смотрит в щёль еёутраченный ребёнок.
Перебирает ночь —агу тебе, пернатый,висим меж голосови часовых поддатых.
Натянешь тишину —молчание пробудишьи воздух разомнёшь,которым вскоре будешь.
Лети, лети, снежок —неси меж позвонкамисвоими мой ожогсобаками, звонками.
«Ты голод и жажду, как хлеб, соберёшь…»
Ты голод и жажду, как хлеб, соберёшьи слепишь себе голубиныйязык непонятный вот этим, другим,идущим за нитью, а выйми
рык львиный из белой и длинной зимы,которая катит клубок свой —как след от собаки и впалых саней,что лёгок, а значит глубоко
лежит в тени нити невидимой ив ожога распаренном чреве,а то, что мы живы – не наша вина,а просто – опять пролетели
над нами собаки и сани, и – скрипих в небе расслышав – ты жаждойнаешься, как хлебом, нелеп твой языкраспухший – поэтому страшен..
[Игра в снежки]
Слоится воздух, каменеяв подземный радиоэфир,где вырезают батискафысиниц из черно-белых дыр
[причину щуриться в просветы]тебе родные мертвецыи говорят, что смерти нету,и отчего-то веришь им.
Неотвратимой скудной речьюты крутишь на ладони щель —невроз из немоты и снега,молчаний дрель.
«На столе бутылка птицы…»
На столе бутылка птицыщиплет тень свою и цыостаётся на древеснойазбуке, а пти в следыпереходит по помостусвета, обретая тень,хворост мглы и занебесныйголос. Остальное – день.
День восьмой, где – удлиняясь —пти всё ждёт обратно цы,собирает клювом костидля последней простоты,в грудь заматывает гвозди,проволоку, ток, штифты,и птенцов, которых послевыпустит из темноты.
Вьёт гнездо из дня восьмого,телеграфа и воды,из субтитров заоконных,что шифруют здесь в садывсе щелчки её по вмёрзшейв гладкий шар полёта мздыи в живот её стучатсяледоколы и плоды.
Человечек ходит в доме,замирая над столом,слышит будущую птицуа не видит никого,шрифт незримый собираети созревшего зернапти и цы рукой сметаетв свет поспевший, и слышна
прялка из неё, как будтораспускает лабиринтсвет, спускающийся в утрочтобы птицу снова сшить:и теней на нём порезы,и пробиты, как права,два запястья, словно гнёздаили двери из креста.
«Как молния впадает в воздух…»
Как молния впадает в воздухи прожигает ересь жабрв неслыханную тьму и – прорезькак путь или отход – зажав,уносится к себе обратнымпареньем стрелок часовыхиз магнетизма тротуараили трагедии живых,оживших, сих сынов Элладычто словно вороны горятна негативе фотоплёнок,которые из них торчат.Аид разрушен и встревожен,и вывернут как винт. Теперьмолчи за молнией без звука,где обнаружил свою щель.Забейся там, и будь калиткоймеж электричеством и тьмойи слушай белый шум пластинки,что проплывает над тобой.Ты будешь сам себе помехой,и треском рухнувшей листвы,иглой, вшивающей прорехи,как жабры в человека и —как молния впадает в небои зажигает там звезду,ты понесёшь в себе вот этурасслышанную высоту.
«Начнём с того, что глаза нет …»
Начнём с того, что глаза нет —а всё, что есть, то Глаз,один лишь Глаз, что в темнотеочёркивает нас,
что не предел весом, а сводпылающий за ним,то тенью, то самим отцомсбирающим огни,
как на ладонь, чтоб накормитьили усталость дать,и вовремя остановить,и заново собрать
всё зренье наше, как одинневидимый пейзаж,который в темноте своейразыскивает нас.
«Где дирижёр идёт по тьме…»
Где дирижёр идёт по тьме,её достраивая грозди,как музыки хулу и гнев —так поводырь в дорогу гвозди
вбивает мягким каблуком,и пёс поношенную осеньразматывает между лап,как мраморный клубок колосьев.
Что Боратынский здесь поёт?и не попав в мотив ни разу,перчаткой ищет оборотв ключах, похожих на заразу,
любая родина – любовь —как псы она неистребимаи также гадит, как кровит,где оспяная нота – лимба
воспоминание. По тьмеиди, срывая в голос кости,хрустящие, как первый снег,что запечён в пурги колёса.
И Дант, замёрзнув в стаю нот,жуёт снежок чужбины иливыходит на подземный лёд,себя пройдя до половины.
«Тепла погода. Не в последний раз…»
Тепла погода. Не в последний разнадеюсь, пролетая над фанерой,которая в Париже протекла,подобно русской речи, и над Сенойлежит просторной белою водой,качая воробьиной головой,
обратно ангелов закачивая в небо,влекомая, как снег в водоворот,как призрак в прошлое, летит на чёрно-беломэкране онемевшего кинои выцветает в плёнке этой сферы,переходя в прекрасный перегной.
Фанера, береги, как зверь, менякасаясь дыма жадными устами,испившими и неба, и огня —в зеркальном августе они стоят меж намии хлопают пространством и детьми,меняясь речью, словно лошадьми
с горящими под сеном головами.
«Пропажа, что с тобой случилась…»
Пропажа, что с тобой случилась,идёт теперь тебя искатьсвистит на пару с пастухамиидёт по миру, как твой брат.
А снег хрустит над головамипотери вашей с ним, двойной,и исчезает в снеге речи,синея, сбой.
И светится внутри пропажифонарик, как и у меня —и ходим мы в прозрачном лесе,в потерь огнях.
«Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг…»
Он, смотрящий в тебя, раздувая вокругшар листвы до окружности долгого сада,продевает себя через взгляда иглу —потому что руины вокруг, а не ада
длинный эпос, порушенный птичьей ордойи десантом воды в закольцованной жажде —отчего ты и вырван, как водоворот,чтобы сшить грунт и небо, как древо, однажды.
И стоишь, а не видишь, как нити твоиперервут лабиринта прозрачную глотку,и пойдут, как глотки, по воде пузыри —из реки настрогав для горения лодку.
Эта лодка плывёт, словно лошадь, уздупризнавая за чуда свершённую мзду,прорастая сквозь зренье и засуху в почву —припадая, как факел к любому мосту,потому что вернее всего, что неточно,а не то, что собой я, как темень, несу,
где качнётся река – и над нею смотрящийпроведёт, как ладонью, по ряби меня,отразившись в версте, между нас восходящей —сквозь стада переправ в неисправных огнях.
«Прозрачная звезда спит на булавке смысла…»
Прозрачная звезда спит на булавке смысла,и дух психиатрии – её минута, вешка:как перочинный нож спешит разделать щепку —ты, бабочка летишь разделаться со спешкой.
Внутри тебя достроен Тесей из лабиринтаиз камня и урана, как Китеж и ордынцы —гори, гори звезда, придумывая числаи числа всё сочтут, а после пепел вычтут
из суммы, что в тебе летит галдящим роемсобак или детей, что кормят тех собак,и кажется, что нож был по тебе так скроен,что больше никогда не хочется назад.
«Возвышенность рыбы, взошедшей на землю, глаголет…»
Возвышенность рыбы, взошедшей на землю, глаголет:люблю я твоё, человече, зиянье ладоней —кто тронет тебя – тот болит и сосчитан увечьем,кто знает тебя – тот уже никогда не утонет,
где кольца пойдут годовые, на жабры воды нарастая,отметин царапая мох, на котором и свет выгорает,кипит, как январский снежок, что прикинулся краеможога, что спит в рыбаке, как улов выбирая
следы или камни, ослиц, диалекты, пустоты,сухой намозоленный выдох совершившейся глыбы,отверстое небо, что рядом стоит в подаянье —где слеп снегопад и подобен крутящейся яме,
ведущей наверх, словно – язвы слоящейся – полостьвнезапно мерцает из мглы и смерзается в посох.
«То девять звёзд внутри собора…»
То девять звёзд внутри соборасвоей жестянкой шелестят,то звон очертит огородаи участь, и слепых котят,
то никакого Бога нету,то Он разделит твердь и тварь,и дырочку в тебе просверлитчтоб легче было умирать.
То лампа копоть и морозынакопит на огонь и свист,то встанут в круг сквозной берёзы,чтоб сок нечеловечий пить,
то лев, свернувшись, как изнанкапустыни или кровь моя,летит, как кров, и умываеткотят слепых внутри огня.
И я кручу, как будто белка,как свет округлый, колесогде девять звёзд на звук надетои невозможно хорошо.
«Что кончилось – то лодочка, Господь…»
Что кончилось – то лодочка, Господь,сухие воды, временный постой —
теперь пойдём по отраженьям вверх,расслышав снизу жабий точный смех.
Всё льётся, что отсюда назови —как бубенцы звенят из рыбы льды:
их рвётся ткань, их бережёт икраот памяти в значении судьба.
Как баржи мы, прозрачные на свет,идём, шатаясь, в дождевой завет:
что кончилось – то лодочка – идёмпо жажде, что обёрнута водой —
качнутся берег, слово, чайка ипоспеет человек в свои круги.
«Яблоня, как дождь, стоит в саду …»
Яблоня, как дождь, стоит в саду —словно форточка у холода во рту,на щеколде почки и цветеньяобращаясь в мёд или росу,
в голос свой, его чужую стужу,иней, что лежит на облаках,как бы пёс пришедший человекаговорить и, словно смерть, лакать.
Изымая голоса, как рыбывынимают птицу из иглы,яблоня воды стоит у смерти,в форточку из мглы своей глядит.
«И каждый психом был и каждый пал…»
И каждый психом был и каждый палв мерцающий, как смерть его, овали куст дыханья пел, в себя синицвпустив из множества,тьму закрывавших, лиц.
И каждое из лиц поёт своё,пускает стрекозу, как в сон, в полёт,где бабочки прозрачный лабиринтпохож на нераскрученной тьмы бинт,а под повязкой свет один стоит,как перелом, где больше не болит.
Так размотай меня, освободи —как психа псих —меня сквозь смерть веди…Теперь смотри – спускаемся в метро,где от кустов дыхания светло.
«Слух – эхо от дождя, его сетей…»
Слух – эхо от дождя, его сетейшуршание, гончарный круг, уловка[о слишком многом речь молчания]. Горитрыбак, собою управляясь ловко.
Со слепотой своей он говоритнаощупь. Бог ответит мимолётным:
о, Лазарь, Лазарь, выйди и иди,как речь моя, как эхо там, где тонкокоснётся дождь идущего по дну,которое не дно, а речи кромка.
«Колокол висит над головой…»
Колокол висит над головойколокольчика, растущего из стужи:слева – небо, справа – слово, а внутри —малое, которому он нужен.
Повисит и ляжет на бок он —словно тигр, зияющий в синице,колокольчик песенку поёт —колоколу дышит в рукавицы.
«…лев живёт в пустыне…»
…лев живёт в пустыне
[скажешь: сгиньсамая чудная из причинчуда и молитвы – не спеши,сядем рядом, в лодке посидим,поседеем, глядя небу в рот,как пустыня, что во льву живёт,плачет в льва, чтоб жажду утолить]
и вода в очах у них хрустит.
«Так снег здесь переходит небо…»
Так снег здесь переходит небо,ступеньками там становясь,где перевёрнутые водырастут сквозь грязьмою, густую и родную,что стала кожей, речью илицом, что левою рукоюя отмываю до крови,
до этих вод, до плеска рыбы,что поймана на смерти страх,до слов, которым я поверю,смолкая в прах.Так нас ведут поодиночкеза снегом бубенцы из мглыи протыкают света точкизрачки зимы,
и кровь течёт по целлофанукогда-то бывшего лица,и снег идёт навстречу снегу,в лицо дыша.
