Трубадур и Теодоро, или Две двести до Бремена

Часть первая. Сумасброд

Глава первая

Удивительный выдался вечер – стоит шагнуть из дома на террасу, как мир исчезает. Моргать, тереть глаза бесполезно, не видно ровным счетом ни-чего. Очертания близкого берега, и те не угадываются, только память подсказывает, где их искать. Память и слух.

Мир утратил вид, но не голос, слышно его по-прежнему хорошо: море пришептывает, собака лает издалека. Она отчаянно распугивает вселенское спокойствие, напрягаясь как заведенная.

Туман из облака-сугроба превратился в мелкую водяную взвесь, еще более непроницаемую, чем раньше. Эта субстанция окончательно отъединила Трубадура от белого света, превратившегося теперь в серую, со склонностью темнеть и дальше, бескрайнюю студенистую массу. Толкаться в этом мире-медузе у него не было ни желания, ни нужды.

Трубадур плотно зажмурился, зажал уши ладонями: «Темно, собака не так раздражает, но полностью маневр ее не заглушил. Плохо». Открыл глаза, убрал руки: «Сумерки, собака. Совсем ошалела, зараза. Да, вот еще море вернулось. Но общий знаменатель один… Он и должен быть один, раз общий… Собака. Как же ты меня задолбал, товарищ знаменатель!»

Трубадур покачивался в кресле, раздумывая, чем себя занять, коли уж так сложилось, что даже отвратительная погода не помогла вернуться к остывающей рукописи.

«Остывает она, видите ли. Да на ней уже трупные пятна. Молчишь? Ну да, какой с тебя спрос, с дохлятины. А мне что прикажешь делать?»

Из всех способов нокаутировать незадавшийся день только один покорял исключительной простотой и надежностью. С его помощью Трубадуру случалось и удачливые деньки штабелями укладывать. Бывало, что и недели, не сказать больше.

Резоннее, да и честнее, пожалуй, было задаться вопросом: чем бы заняться еще? Имея ввиду уже выпитое. Трубадур оценил мысленный иск к деталям залихватским «Мужчину мелочность не красит!», но не отмахнулся от него, поберег. Он неспешно, вразвалку прошелся по реестру возможных менее значимых дел, но ни одном пункте его не торкнуло. И кофейный столик все еще был сервирован. Не кофе.

Благочестивый порыв не попал в парус. Вопреки законам природы, но не натуры, он обогнул его и раздал всего себя бесконечности.

«Ладно. Пусть будет что будет. Или идет как идет. Ситуация расстраивает, но не нервирует», – сформулировал свои ощущения Трубадур.

Единственное, что нервировало по-настоящему, – непрекращающийся собачий лай.

– У независимых, однако во всем прочем не лишенных человеческих слабостей наблюдателей складывается впечатление, будто кое-кто задался целью проверить жителей городка, подковой огибающего одну из самых живописных бухт испанской Майорки, на устойчивость к…

Трубадур негромко импровизировал вслух, подражая манере известного телеведущего. Он немного замялся, пожевал губу вместе с нарождавшимся продолжением и удовлетворенно продолжил.

– На устойчивость к внешним раздражителям лающего типа в зимний период. Возможно для того…

«А для чего? Выдох, вдох. Еще раз».

– Возможно, для того, чтобы позже сравнить полученные данные с аналогичными замерами, произведенными ранее среди скотоводов центральной Монголии и московских полицейских.

Нескромным глотком Трубадур на треть облегчил хрустальную емкость, а вдогонку подумал, что майоркианцы – и он вместе с ними – бесспорно разделят компанию борцов за правопорядок: работать сил нет как неохота, а без денег черта лысого проживешь.

«Такой, можно сказать, разделенный девиз, он же вектор устремлений. Очевидный как факт, что чужой перегар похмелья не лечит».

– Товарищи ученые, не очень ученые и прочие исследователи! Выключите, умоляю, собаку! – обратился он строгим голосом к таинственным вредителям, сориентировавшись примерно, из какой точки может разноситься по бухте собачий лай.

«Бред, но в целом смешно», – мысленно похвалил он себя.

Собаку обращение Трубадура оставило равнодушной, она и не думала умолкать.

– Сейчас все допью и примусь за составление жалобы!

Эта угроза тоже не возымела действия.

«Жаловаться будем… Кому же мы будем жаловаться? А вот кому! Трепещите, нарушители тишины! Жаловаться мы будем самому прокурору. Самому? Самому! Самому главному прокурору… Карзону. Вот какому прокурору мы будем жаловаться».

Трубадур был чрезвычайно доволен собой. Обычно с памятью на имена у него возникали почти неодолимые проблемы. Эта дерзкая слабость очертила круг его общения, оставляя проход как правило публике незаурядной, запоминающейся хотя бы манерой одеваться, на худой конец заиканием, и обладателей неизбитых имен – Элеонора, Аристарх, Глафира, Яков. Однажды в их числе непременно окажется Мудеслав (Мученикам демократии слава!).

Была среди них и Милада фон Топф, известная до недавнего времени как Людка Горшкова. Кстати сказать, с родным именем Трубадур тоже ее примечал, видимо, чувствовал потенциал.

Говоря по правде, из всех служителей испанской Фемиды никого другого, кроме Карзона, Трубадур не знал. Да и в этом случае сведения о прокуроре сводились к нескольким статьям о непримиримом и бескомпромиссном борце с русской как будто бы «мафией», а по сути – со всем и всяким русским в Испании. Как раз с «мафией» у прокурора выходило, похоже, не очень.

«Жаль, с двумя буквами в прокурорском имени промашка вышла. – Трубадур дважды с барским пренебрежением произнес вслух измененную под свой замысел фамилию прокурора. – А то ведь, могло статься, что прислуживал далекий прокурорский предок в парижских кабаках московским купцам. Или, того хуже, казакам. Кому хуже? Ну не казакам же! Казачки наши, со всем уважением, щедрыми были только на оплеухи. Тогда бы узор сам собой сложился: мстит, мол, потомок, не догадываясь, что вся ярость в генах набухла. Совсем иной переплет. Вполне заслуживал бы моего понимания прокурор. А так… Ладно, все равно буквы не те. Или скрывает, шельмец».

Некоторое время Трубадур безуспешно охотился в памяти за фамилией актера, первым сыгравшего главного казака отечественного кино Григория Мелехова. Потом, через Карзона и фактурные мелеховские усы, припомнил совсем не местного, а очень даже советского прокурора – из собственного далекого прошлого. Близкого товарища отца. Вместе с родителем Трубадура они охотились: в годы войны – на немцев, потом – на лосей, кабанов, чаще на уток.

«Про дамочек из соседнего с дачей дома отдыха – ни-ни!»

Не так чтобы очень давно один хорошо знакомый Трубадуру демократический журналист-краевед добавил в список прокурорских трофеев «врача-вредителя», инженера, тоже «вредителя», борца с коммунизмом – фальшивомонетчика, двух диссидентов и автора довольно примитивного и скучного политического анекдота. По поводу сочинителя анекдота у Трубадура были большие сомнения. Прокурор обладал поразительным чувством юмора, дай бог каждому, вряд ли он стал бы растрачивать себя на откровенную «кислятину».

Трубадур обожал, когда прокурор объявлялся в их доме – шумный, веселый, всегда с подарками… Только раз за все время он видел его опечаленным, можно сказать, угрюмым. Причем настолько, что за менее дружеским столом, если не на поминки собрались, такое настроение сочли бы невежливым, а то и оскорбительным. На поминках, кстати, запросто могла бы потасовка выйти: ну не любят родственники усопших, когда кто-либо из посторонних скорбит по утрате больше их самих! Слишком разные темы мутью поднимаются в их опечаленных головах. И ни одной приличной. Понятное дело, чаще в такие нелепые ситуации попадают секретарши, ассистентки, аспирантки, просто женщины, живущие по соседству. Прокурорские работники – крайне редко. Даже если прокурорский работник и соседка – одно лицо. Они осмотрительны и не сентиментальны. Однако же, отцовский приятель.

Родители как могли развлекали гостя, но получилось не очень складно, так как обычно балагурил сам прокурор. Раз-другой, между рюмками, он дежурно поулыбался отцовским шуткам, а потом… как швырнет в сердцах недоеденный огурец в стену, прямо над телевизором:

– Ну что за жизнь такая, ребята?! Копнешь – дерьмо! Сплошное дерьмо!

В то время Трубадуру было лет семь. Прокуроров, по малолетству, он еще не боялся, тем более своих – друзей семьи, и потому происшествие хоть и впечатлило его, однако не очень сильно. Подумаешь, расшумелся человек, с кем не бывает. Обычно в их спокойном, в общем-то, доме на повышенных тонах обращались только к нему – отпрыску. Случалось такое довольно часто и всегда по делу. (К последнему выводу, как это бывает, Трубадур пришел, когда родителей уже не было с живых, и каяться пришлось в одиночку.) Короче говоря, удивить пацана криками было трудно. Швыряние огурцами – другое дело. До этого случая ни члены семьи, ни их многочисленные знакомые не грешили подобным пренебрежением к гостеприимным стенам. Впрочем, экстравагантное новшество больше заинтересовало мальца, чем шокировало. Трубадур уже прикинул, как здорово будет пулять огурцами в дощатый забор во дворе, и как далеко, с хрустом, будут разлетаться зеленые ошметки. Оставалось только найти источник «снарядов». Он сходу взял на заметку пару известных своей запасливостью жильцов. Как и номера их сараев. «Соленые даже лучше. От соленых брызги полетят… Чума!» А вот из слов прокурора он ничего нового для себя не вынес. Вместо сказанного «копнешь» мальчишка расслышал «какнешь» и был уверен, что не ослышался. Мама часто зажимала ему ладонями уши, когда прокурор бывал у них в гостях. Это не помогало, наоборот – ясно становилось, что именно надо запоминать.

Засыпая той ночью, Трубадур не сомневался, что на самом деле в его жизни все устроено точно так же, как и у прокурора: какнешь – дерьмо. Трубадур сказал бы: «говно», так было бы складнее и понятнее. Только кричать по этому поводу он точно не стал бы: кого удивишь? И бросаться чем попало куда ни попадя – тоже.

Рассудительность семилетнего Трубадура могла бы служить основанием для законной гордости – мало кому удается в детстве похвастаться этим качеством. Как, впрочем, и в юности. А если честно, то и в зрелости. Иными словами, вполне можно было бы позадирать нос, хотя бы слегка, но куда его задирать, если в нем сплошной насморк.

Обои пришлось переклеивать во всей гостиной, так как остаток «родного» рулона, извлеченный из кладовки, оказался слишком ярок, изрядно пылен и до обидного мал. Трубадур нюхал ласковый запах домашнего клея, сваренного в старой кухонной кастрюле, помогал родителям намазывать этот кисель на отмеренные куски обоев и одобрительно думал об огурце: бордовые в золотой ромбик стены ему нравились гораздо больше, чем пострадавшие бледно-желтые с розовыми кленовыми листьями. Девчачьи какие-то. Он елозил по бумаге малярной кистью, то и дело попадая коленками на мокрые участки, и памятливо повторял в такт мазкам сказанные прокурором слова. Точнее, то, как он их услышал.

Так сложилось, что разница между «копнуть» и «какнуть» оказалась иллюзорной не только на слух: тайна одной профессии и обыденное явление в другой – его, Трубадура, будущем ремесле. К тому времени, когда он вспомнит эту историю, переоценит ее с философских высот, повеселится от души, живописуя курьез в первом своем рассказе, стены гостиной еще трижды поменяют свой цвет.

«Вот же, чертова псина, куда завела своим лаем. Опять прокурора вспомнил. Еще и к ночи».

Надо сказать, слишком часто в последние дни настигала Трубадура прокурорская фраза, по-детски трогательно переиначенная без малого полвека назад. Вот и сейчас он отлично понимал, почему ему не работается, а зеленая папка с набросками – прямо тут, под рукой – ничего, кроме раздражения, не вызывает. «Прозекторская» – начертал он черным по зеленому и подумал, печально оглядывая сотворенное: «Констатация состоялась. Но это еще не конец. Кое-что можно разобрать на органы и однажды пристроить. И трупный яд порешит ростки новой жизни. Охренительно оптимистично. Браво. Все пустое: погода, собака… Черт, как хочется чуда. Пусть маленького. Чуд-ца».

– Могли бы уже и облагодетельствовать, гражданин товарищ Бог. Так сказать, за выслугу лет, – посетовал вслух и прислушался: «Грома нет, значит и молнии тоже не было. Лихой я парень. Трус немного, но и лихой тоже».

Трубадур перевел взгляд с обреченной рукописи на тусклую сорокаваттную лампочку, освещавшую (такова была ее легенда) дальний угол дома. Сквозь жидкий янтарь, скованный причудливо ограненным крутобоким сосудом, она выглядела ожившей и принаряженной.

– Жила была лампочка и вдруг стала солнышком. Вот тебе, друг мой, и чудо. Как заказывал. Чуд-цо. Ну что ж, и на том спасибо. За волшебников?

Настоящий кудесник по части отлынивания от насущных забот Трубадур вежливо отсалютовал лампочке бокалом.