Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
День спустя
Когда Питеру было пять лет, ему на Рождество подарили рыбку – японскую бойцовую с вуалевидным хвостом, похожим на платье кинозвезды. Питер назвал свою питомицу Росомахой и часами любовался ею: чешуей, которая мерцала, как лунный свет, глазками-блестками… Но через несколько дней он начал задумываться о том, каково это – всю жизнь прожить в одном аквариуме. Он спрашивал себя, почему, проплывая мимо пластикового растения, Росомаха всегда как бы зависает в воде? Ей каждый раз видится что-то новое в колыхании этих водорослей или таким образом она отмечает начало нового круга?
Питер стал просыпаться среди ночи, чтобы проверить, спит ли рыбка, но она все время плавала. Он пытался представить себе, что она видит. Возможно, когда он приближался к ней, его глаза, увеличенные толстым стеклом аквариума, выглядели как два солнца. В церкви пастор Рон говорил, что Бог смотрит на нас всех сверху. Может быть, он сам, Питер, был для Росомахи кем-то вроде бога?
Сейчас, в графтонской тюрьме, он попытался вспомнить, что стало с его рыбкой. Скорее всего, она умерла. Может быть, он слишком долго на нее смотрел. Питер поднял глаза на камеру, установленную в углу под потолком: она равнодушно мигала. Эти люди, кто бы они ни были, не хотели допустить, чтобы он покончил с собой прежде, чем его публично распнут. Не случайно в этих четырех стенах не было ни подушки, ни койки, ни хотя бы матраса. Только жесткая скамья и тупая видеокамера.
Но может, так даже лучше. И уж точно хорошо, что в соседних камерах вроде бы никого не было. Питер похолодел от страха, когда полицейская машина подъехала к зданию тюрьмы. Он смотрел телевизор и знал, что происходит в таких местах. Пока его оформляли и досматривали, он крепко стискивал челюсти – не от избытка крутизны, а из боязни заплакать.
Раздался лязг металла, словно из ножен вынули меч, потом послышались шаги. Питер не пошевелился: остался сидеть, сгорбив спину и зажав руки между колен. Ему казалось, что он будет выглядеть совсем жалким, если выкажет волнение. Скрывать свои чувства – это он умел очень хорошо. Наловчился за двенадцать лет.
– К вам посетитель, – сказал охранник, открывая дверь.
Питер медленно поднялся, посмотрел в объектив камеры и пошел за охранником по серому щербатому коридору. Можно ли сбежать из этой тюрьмы? Что, если, как в видеоигре, вырубить ногой сначала этого охранника, потом следующего и так далее, пока не вырвешься наружу и не вдохнешь свежего воздуха, запах которого он уже начал забывать? Или придется провести здесь всю оставшуюся жизнь?
Питер вдруг вспомнил, что произошло с его рыбкой: насмотревшись передач о защите животных, он смыл ее в унитаз. По его представлениям, канализационные трубы вели прямо в огромный океан вроде того, на берегу которого он с родителями и братом отдыхал летом. Оказавшись на воле, Росомаха могла вернуться в Японию и разыскать там своих родственников. Потом Питер по секрету рассказал об этом Джоуи, и тот объяснил ему, что он не освободил свою рыбку, а убил ее.
Охранник остановился перед дверью с надписью «Комната свиданий». Питер понятия не имел, кто мог к нему прийти, кроме родителей. Их он пока видеть не хотел. Они начнут задавать вопросы, на которые он не сможет ответить. Вроде того, как можно вечером уложить сына в постель и подоткнуть ему одеяло, а наутро не узнать его. Уж лучше, пожалуй, вернуться в свою клетку, где камера пялится с потолка, но хотя бы не судит.
– Сюда, – сказал охранник, открывая дверь.
Питер сделал судорожный вдох, думая о том, как почувствовала себя его рыбка, когда вместо прохладного синего моря, о котором мечтала, оказалась в дерьме.
Джордан вошел в здание тюрьмы округа Графтон и остановился возле пропускного пункта. Чтобы он мог встретиться с Питером Хоутоном, полицейский, сидевший по другую сторону перегородки из органического стекла, должен был зарегистрировать его и выдать ему удостоверение посетителя. Написав свое имя, Джордан хотел просунуть журнал в предназначенную для этого щель, но заметил, что за стеклом никого нет: полицейские (их было двое) сидели перед маленьким черно-белым телевизором, который, как и все телевизоры планеты, показывал репортаж о трагедии в старшей школе Стерлинга.
– Добрый день, – произнес Джордан, но никто не обернулся.
– Когда началась стрельба, – рассказывал журналист, – Эд Маккейб, который вел урок математики в девятом классе, выглянул в коридор и встал между своими учениками и стрелявшим.
На зернистом экране появилось лицо плачущей женщины и надпись: «Джоан Маккейб, сестра погибшего».
– Эд любил детей, – говорила она, всхлипывая. – Все семь лет, что он проработал в школе, Эд заботился о своих учениках. Вот и в последнюю минуту своей жизни он пытался их защитить.
Джордан переступил с ноги на ногу:
– Извините…
– Сейчас, приятель, – отозвался один из полицейских и, не глядя, махнул рукой в его сторону.
По телевизору снова показали репортера: он стоял на фоне унылой коробки школьного здания, ветер раздувал его волосы, как парус.
– Эд Маккейб запомнился коллегам как человек, преданный своему делу, который никогда не жалел ни сил, ни времени, чтобы помочь ученику. При этом он любил активный отдых и часто говорил в учительской о походе на Аляску. Это была его мечта. Мечта, – выразительно повторил репортер, – которая, увы, уже никогда не сбудется.
Джордан с такой силой пропихнул журнал в щель, что тот упал на пол. Оба полицейских тут же обернулись.
– Я пришел на встречу с клиентом, – сказал адвокат.
За девятнадцать лет работы в колледже Льюис Хоутон ни разу не пропустил лекцию. Сегодня он сделал это впервые. Когда Лейси позвонила ему, он убежал в такой спешке, что даже не повесил записки на дверь аудитории. Теперь он представлял себе, как студенты ждут его, держа ручки наготове, чтобы ловить каждое слово, которое он произнесет. До нынешнего момента все, что он говорил, считалось безупречным…
Какое слово, какая банальность, какое замечание, сделанное им, довело Питера до такого?
Какое слово, какая банальность, какое замечание могло бы остановить Питера?
Они с Лейси сидели у себя на заднем дворе, ожидая, когда полицейские покинут их дом. Строго говоря, один из них уже ушел, но, скорее всего, только затем, чтобы получить какую-нибудь новую санкцию. Льюису и Лейси не разрешили присутствовать во время обыска. Сначала они стояли перед домом и смотрели, как оттуда выносят мешки и коробки с вещами. Некоторые из них: компьютеры и книги Питера – Льюис ожидал увидеть, а некоторые нет: например, теннисную ракетку и огромную упаковку водостойких спичек.
– Что же нам теперь делать? – пробормотала Лейси.
Льюис покачал головой, не в силах выдавить из себя ни слова. Как-то для одной из своих статей о цене счастья он опрашивал пожилых людей, склонных к суициду. «А чего ждать от жизни?» – говорили они. Тогда он, Льюис, не понимал, что такое полная безнадежность. Ему казалось, будто мир не может стать настолько мрачным, чтобы человек не видел хотя бы какого-нибудь способа улучшить ситуацию.
– Мы ничего не можем сделать, – сказал Льюис, и теперь он действительно так думал.
Полицейский вынес стопку комиксов, которые Питер читал в детстве. Когда Льюис примчался с работы, Лейси, мерившая шагами подъездную дорожку, бросилась ему на шею.
– Почему? – заплакала она. – Почему?
В этом вопросе заключалась целая тысяча вопросов, и ни на один из них Льюис не знал ответа. Обняв жену, как спасительный плот посреди бурного потока, он вдруг заметил соседа напротив, который выглянул из-за своей занавески. Тогда они с Лейси перешли на задний двор и сели на скамейку-качели, стоявшую на талом снегу в окружении голых деревьев. Льюис сидел совершенно неподвижно: его губы и пальцы онемели от холода и от шока.
– Думаешь, – прошептала Лейси, – это наша вина?
Он посмотрел на жену, поражаясь ее мужеству: она произнесла вслух то, о чем он сам боялся даже подумать. Но что теперь им оставалось сказать друг другу? Совершено преступление, в котором замешан их сын. Спорить с фактами бесполезно. Можно только менять линзы, сквозь которые смотришь на них. Льюис уронил голову:
– Не знаю.
Где следовало начинать искать причину? Может, когда Питер был маленьким, Лейси слишком часто брала его на руки? Может, Льюис напрасно смеялся, когда Питер падал? Но ведь он делал это для того, чтобы малыш видел, что ничего страшного не произошло, и не плакал. Может, нужно было тщательнее проверять книги, которые сын читает, фильмы и передачи, которые смотрит? Или строгий контроль привел бы к тем же результатам? А может, они двое, Лейси и Льюис, – просто неудачная комбинация? Если воспринимать ребенка как спортивное достижение, тогда их пара потерпела фиаско. Дважды.
Лейси молча разглядывала кирпичный узор под ногами. Льюис вспомнил, как мостил это патио: сам выравнивал песок и выкладывал кирпичи. Питер хотел помочь, но Льюис не разрешил: «Кирпичи тяжелые, еще уронишь себе на ногу!» Может, нужно было меньше оберегать сына? Если бы он сам знал, что такое боль, то не причинил бы ее другим?
– Как звали мать Гитлера? – спросила Лейси.
– Что?
– Она была ужасной женщиной?
Льюис обнял жену:
– Не нужно мучить себя такими сравнениями.
Она уткнулась лицом ему в плечо:
– Теперь все будут это делать.
На долю секунды Льюис позволил себе поверить, что произошла ошибка, что его сын ни в кого не стрелял. В каком-то смысле это действительно был не Питер. Вернее, тот, кто открыл стрельбу на глазах у сотен свидетелей, не был тем мальчиком, который накануне перед сном разговаривал со своим отцом. Речь шла о машине Питера. «До конца месяца ты должен пройти техосмотр», – напомнил Льюис. – «Да, я уже подал заявку».
Получается, это тоже была ложь?
– Адвокат… – начала Лейси.
– Он обещал позвонить.
– Ты сказал ему, что у Питера аллергия на моллюсков? Если он съест…
– Сказал, – ответил Льюис, хотя на самом деле не говорил.
Он представил себе Питера в одиночной камере графтонской тюрьмы – они каждое лето проезжали мимо этого здания по дороге в Хаверхилл на ярмарку. Он подумал о Питере, который на второй день запросился из детского лагеря домой. Он подумал о сыне, который остался его сыном даже после того, как совершил ужасное – настолько ужасное, что он, Льюис, больше не мог закрыть глаза и не увидеть самых страшных на свете вещей. Вдруг ему стало трудно дышать, собственные ребра как будто сдавили легкие.
– Льюис? – Чуть отстранившись, Лейси заметила, как он глотает воздух. – Все в порядке?
Он кивнул, улыбнулся, но ничего не смог сказать.
– Мистер Хоутон? – (Они оба подняли глаза и увидели стоящего перед ними полицейского.) – Сэр, прошу вас ненадолго пройти со мной.
Лейси тоже встала, но Льюис ее отстранил. Он не знал, куда этот коп ведет его и что собирается показать. Вероятно, жене лучше было не видеть этого. Льюис прошел следом за полицейским в собственный дом, где люди в белых перчатках перерывали кухонные шкафы и полки кладовой. Поняв, что его ведут в подвал, Льюис покрылся испариной. Значит, дело было в том, о чем он так упорно старался не думать с тех самых пор, как Лейси ему позвонила.
В подвале уже стоял другой полицейский, заслонявший Льюису поле зрения. Здесь, внизу, было холоднее, чем в жилой части дома, но Льюис продолжал потеть. Ему даже пришлось промокнуть лоб рукавом.
– Эти винтовки, – спросил полицейский, – принадлежат вам?
– Да, я охочусь, – сглотнув, ответил Льюис.
– Скажите, мистер Хоутон, все ли ваше оружие на месте?
Полицейский сделал шаг в сторону, чтобы Льюис мог увидеть содержимое сейфа через стеклянную дверцу. Три винтовки стояли у стенки ящика, как девушки, которых никто не приглашает танцевать. Двух не хватало. У Льюиса подкосились ноги. До сих пор он позволял себе не вполне верить тем ужасам, которые люди говорили о Питере. Позволял себе надеяться, что произошел какой-то кошмарный несчастный случай. Теперь он начал испытывать чувство вины.
Льюис посмотрел полицейскому прямо в лицо, не выдавая своих эмоций, и подумал: «Этому я научился у сына».
– Нет, – сказал он, – не все.
Первое неписаное правило адвоката гласит: веди себя так, будто все знаешь, даже если на самом деле не знаешь ничего. Когда берешься защищать неизвестного тебе человека, у которого, возможно, есть все шансы быть оправданным, а возможно, и никаких, ты должен держаться с ним бесстрастно и вместе с тем произвести на него впечатление. Нужно сразу же установить рамки: босс здесь я, поэтому ты будешь говоришь только то, что я хочу услышать.
Джордан уже сто раз успел побывать в такой ситуации. Сто раз он сидел в этой самой комнате свиданий, ожидая, когда появится его новый временный источник дохода. Казалось, он все здесь видел, никто и ничто его больше не удивит. Потому-то он и был так поражен, когда Питеру Хоутону это удалось. Количество убитых и раненых, ужас на лицах свидетелей, дававших интервью тележурналистам, – принимая во внимание все это, он, опытный адвокат, рассчитывал увидеть кого угодно, только не тощего веснушчатого очкарика.
Преодолев первоначальную растерянность, Джордан подумал: «Это можно обернуть в пользу подзащитного».
– Здравствуйте, Питер, – сказал он. – Меня зовут Джордан Макафи, я адвокат. Ваши родители наняли меня, чтобы вас защищать.
Ответа не последовало.
– Садитесь.
Мальчик остался стоять.
– Ну, если не хотите, то и не садитесь. – Джордан, приняв деловой вид, посмотрел на Питера. – Завтра вам предъявят обвинение. Шансов на освобождение под залог нет. Завтра, перед тем как вас повезут в суд, у нас будет возможность ознакомиться с пунктами обвинения. – Помолчав, чтобы Питер переварил информацию, адвокат продолжил: – С этой минуты вы не один. Я буду вас поддерживать.
Может быть, Джордану это только показалось, но два последних предложения как будто бы зажгли в глазах его подзащитного какую-то искру, которая, однако, мгновенно погасла. Питер безучастно уставился в пол.
– Ну хорошо, – сказал Джордан, вставая. – Вопросы есть?
Вопросов, как и следовало ожидать, не оказалось. «Общаться с таким „разговорчивым“ клиентом то же самое, что болтать с кем-нибудь из его наименее удачливых жертв. А может, он тоже жертва», – подумал Джордан, поймав себя на том, что его мысли стали чертовски похожи на мысли жены.
– Увидимся завтра.
Он уже постучал в дверь, чтобы охранник увел мальчика, когда тот вдруг заговорил.
– Скольких я убил? – спросил он.
Джордан, уже взявшийся за дверную ручку, на секунду замер. Потом, не поворачиваясь к клиенту, повторил:
– До завтра.
Доктор Эрвин Пибоди жил на другом берегу реки, в Норвиче, штат Вермонт, и по совместительству преподавал психологию в колледже Стерлинга. Шесть лет назад в соавторстве с несколькими другими исследователями он опубликовал работу на тему насилия в школе. Это было для него просто академическим экзерсисом, о котором он уже почти забыл. Тем не менее филиал компании Эн-би-си в Берлингтоне пригласил Пибоди принять участие в утренней новостной передаче, которую он сам иногда смотрел, пока ел хлопья с молоком, – смотрел исключительно для того, чтобы посмеяться над ошибками безграмотных дикторов. Но когда продюсер сказал: «Мы ищем кого-нибудь, кто может проанализировать ситуацию с психологической точки зрения», Эрвин тут же ответил: «Я к вашим услугам».
– На какие тревожные признаки родителям следует обращать внимание? – спросил ведущий.
– Тревожные признаки? – повторил Эрвин. – Ну, во-первых, молодые люди, склонные к насилию, часто сторонятся своих сверстников и вообще держатся обособленно. Во-вторых, они могут говорить о желании причинить вред себе или другим. В школе у них, как правило, плохо с учебой или их подвергают дисциплинарным взысканиям. Им недостает общения с кем-нибудь, кто помог бы им ощутить собственную значимость.
Эрвин понимал: телевизионщики хотят услышать от него не научные факты, а нечто успокаивающее. Весь Стерлинг, да и весь мир предпочитает думать, будто ребят вроде Питера Хоутона можно распознать. Как если бы способность однажды превратиться в убийцу была родимым пятном на видном месте.
– Значит, можно составить обобщенный психологический портрет школьника, склонного к насилию? – подсказал ведущий.
Эрвин посмотрел в камеру, прекрасно осознавая, что если он сейчас скажет, будто потенциальные убийцы одеваются в черное, слушают странную музыку и отличаются раздражительностью, то под это описание подпадет каждый второй подросток мужского пола. Эрвин знал и то, что человек с серьезным психическим расстройством, захотев пролить свою или чужую кровь, скорее всего, преуспеет в этом. Но, будучи психологом, он понимал и другое: на него смотрят тысячи, если не миллионы глаз, а ему неплохо бы получить должность в Стерлинге. Немного саморекламы не помешает.
– Да, можно, – ответил он.
В семье Хоутон порядок в доме перед сном наводил Льюис: загружал посудомоечную машину, запирал входную дверь и выключал свет, затем поднимался на второй этаж. Лейси обычно уже лежала в постели с книжкой, если ее не вызывали в больницу принимать роды. По пути в свою спальню Льюис заглядывал к сыну, чтобы сказать: «Выключай компьютер и ложись».
Вот и сейчас ноги будто бы сами собой привели его к комнате Питера, в которой полиция во время обыска учинила полный разгром. Может, стоит аккуратно сложить оставшиеся книги и вернуть в выдвижные ящики содержимое, вышвырнутое на ковер? Нет, сейчас это ни к чему. Льюис тихо закрыл дверь.
Лейси не оказалось ни в спальне, ни в ванной. Льюис прислушался. Откуда-то снизу доносились приглушенные голоса. Он снова спустился на первый этаж. С кем же Лейси могла разговаривать в двенадцать часов ночи?
В темном кабинете экран телевизора горел мистическим зеленоватым светом. Этот телевизор так редко включали, что Льюис и забыл про него. Взглянув на привычную бегущую строку срочных новостей Си-эн-эн, он подумал: «А ведь до теракта 11 сентября ее не было. Это с тех пор люди так напуганы, что им каждую секунду нужно быть в курсе происходящего в мире». Лейси сидела на ковре и слушала ведущего, который говорил:
– На данный момент у нас мало информации о том, какое оружие использовал преступник и каким образом он им завладел.
– Лейси, – сглотнув, позвал жену Льюис, – Лейси, идем спать.
Она не шелохнулась, словно не слышала его. Он подошел, дотронулся до ее плеча и выключил телевизор. Прежде чем картинка исчезла, диктор успел сказать:
– По предварительным данным, у стрелявшего было два пистолета.
Лейси повернулась к Льюису, и ее глаза напомнили ему небо в иллюминаторе самолета – бесконечное серое пространство, на которое смотришь и тебе кажется, что ты можешь быть где угодно, или нигде, или везде сразу.
– Они говорят о нем как о взрослом, – сказала Лейси, – а ведь он еще мальчик.
– Лейси, – повторил Льюис.
Она встала и обняла его, как будто принимая приглашение на танец.
В больнице, если внимательно слушать, можно услышать правду. Когда ты лежишь неподвижно, притворяясь спящей, медсестры шепчутся над твоей кроватью. Полицейские обсуждают свои тайны в коридоре. Врачи заходят к тебе в палату, разговаривая о состоянии другого пациента.
Джози мысленно составляла список раненых, вспоминая, когда и где она в последний раз видела каждого из них и далеко ли от нее они находились в роковой для себя момент. Сейчас здесь, в больнице, был Дрю Жирар, который поймал их с Мэттом в коридоре и предупредил о том, что Питер Хоутон открыл стрельбу. Здесь была Эмма, сидевшая в кафетерии через три стула от Джози. И Трей Маккензи, футболист, известный своими домашними вечеринками. И Джон Эберхард, который в тот день съел у Джози ее картошку фри. И Мин Хорука, приехавший по обмену из Токио; в прошлом году, когда они учились преодолевать препятствия по канату, Мин спьяну написал в открытое окно машины директора. И Натали Зленко, стоявшая в очереди перед Джози. И мисс Ритолли с тренером Спирсом, у которых Джози училась в прошлом году. И Хейли Уивер с Брейди Прайсом – золотая парочка выпускников.
Были здесь и те, кого Джози знала только по именам: Майкл Бич, Стив Бабуриас, Анджела Флюг, Остин Прокиов, Алисса Карр, Джаред Вайнер, Ричард Хикс, Джада Найт, Зои Паттерсон. Со всеми этими почти неизвестными ей людьми Джози была теперь связана навсегда.
Разузнать имена погибших оказалось труднее. Их произносили так тихо, будто те, кому повезло чуть больше и кто теперь занимал больничные койки, могли заразиться смертью. Поговаривали, что убиты мистер Маккейб и школьный наркодилер Тоуфер Макфи. Чтобы как-то собрать крупицы информации воедино, Джози пыталась смотреть новостные передачи, в которых сутками напролет только и говорили что о стрельбе в старшей школе Стерлинга. Но мама всегда появлялась не вовремя и выключала телевизор. Погибли десять человек – больше ничего выяснить не удалось.
Одним из погибших был Мэтт.
Каждый раз, когда Джози об этом думала, с ее телом что-то происходило. Она переставала дышать. Слова, словно камень, застревали в горле. Благодаря успокоительным средствам многое из того, что Джози припоминала, казалось ей ненастоящим. Она словно бы шла по зыбкой почве ночного кошмара. Но стоило ей подумать о Мэтте, все становилось слишком реальным и слишком болезненным.
Она никогда больше не поцелует Мэтта.
Она никогда больше не услышит его смеха.
Она никогда больше не почувствует на своей талии его руку и не прочтет записку, которую он обычно просовывал в ее шкафчик в раздевалке. Никогда больше ее сердце не забьется от его прикосновения, как в те моменты, когда он расстегивал ей блузку. Она помнила только половину из того, о чем знала. Произошедшее не только раскололо жизнь Джози на «до» и «после», но и отняло у нее определенные способности: не плакать хотя бы в течение часа, не испытывать тошноты при виде красного цвета, выстраивать скелет правды из голых костей памяти. Теперь, после смерти Мэтта, это казалось почти кощунством – вспоминать о ком-то или о чем-то, кроме него.
Поэтому Джози, как пьяная, ходила по кругу связанных с ним воспоминаний: от смутных картин, предшествовавших катастрофе, к самым ужасным моментам и обратно. Ей постоянно вспоминалась строчка из «Ромео и Джульетты», которая так бесила ее в девятом классе. «Здесь поселюсь я, в обществе червей, твоих служанок новых», – говорит Ромео над телом Джульетты в склепе Капулетти. Прах к праху… Но ведь человек обращается в прах не сразу… Ночью, когда возле нее никого не было, Джози принялась думать о том, сколько времени должно пройти, прежде чем истлеют кожа и мясо, что происходит с глазами и похож ли еще Мэтт на самого себя или уже нет… На ее крик сбежались врачи и медсестры, вкололи ей успокоительное, а она все спрашивала себя: если отдать кому-нибудь свое сердце и этот человек умрет, ты так и будешь всю оставшуюся жизнь ходить с незаделанной дырой в груди?
Дверь палаты открылась, вошла мама.
– Ну? – произнесла она, и фальшивая улыбка разделила ее лицо, как экватор. – Готова?
Было всего семь утра, но Джози уже выписали. Она кивнула матери, которую теперь почти ненавидела за то, что та стала такой заботливой – не слишком ли поздно. Неужели без этого кровавого ужаса нельзя было понять, что между ними нет совершенно никаких отношений? Мать постоянно говорила: «Я всегда тебя выслушаю, если захочешь поговорить». Какая нелепость! Во-первых, Джози не хотела говорить, во-вторых, если бы даже и захотела, то уж точно не с мамой. Мама не поняла бы ее, да и никто бы не понял, кроме ребят, которые лежали в соседних палатах. Просто какое-то убийство на улице – это было бы страшно. Но произошло то, что страшнее страшного, причем там, куда Джози, хочет она того или нет, придется вернуться.
На ней была не та одежда, в которой она была в школе. Та непостижимым образом исчезла. Никто ни в чем не признавался, но Джози предполагала, что джемпер и джинсы забрызганы кровью Мэтта. В таком случае их действительно следовало выбросить: сколько ни стирай, сколько отбеливателя ни лей, Джози все равно видела бы пятна.
Голова все еще болела от ушиба. Потеряв сознание, Джози упала и рассекла себе висок. Швы решили не накладывать, но врачи все же настояли на том, чтобы она провела ночь под их присмотром. «Зачем? – думала Джози. – На случай удара? Тромба? Суицида?»
Как только она встала, мать подскочила к ней и обняла, чтобы поддержать. Это заставило ее вспомнить, как летом они с Мэттом гуляли по улицам, засунув руки в задние карманы джинсов друг друга.
– Джози! – протянула мама, заметив, что дочь опять плачет; в последнее время слез было столько, что и не разберешь, когда они начинают капать, а когда перестают. – Вернемся домой, – мама достала из сумочки бумажный платок, – и тебе станет лучше. Вот увидишь.
Надо полагать. Уж хуже-то точно быть не может. Тем не менее Джози состроила гримасу, которая, если не приглядываться, могла сойти за улыбку. Она знала: маме сейчас это нужно. Пройдя пятнадцать шагов от кровати до двери палаты, Джози оказалась в коридоре, где одна из медсестер сказала ей:
– Береги себя, милая!
Другая – она давала Джози сосать ледяное драже и нравилась ей больше всех – улыбнулась:
– Не попадай к нам больше!
Джози медленно побрела к лифту, который с каждым шагом как будто все сильнее удалялся от нее. Проходя мимо одной из палат, она прочла на двери знакомое имя: «Хейли Уивер». Хейли училась в выпускном классе и уже два года считалась королевой школы. Джози надеялась, что скоро они с Мэттом унаследуют титул звездной пары от Хейли и ее парня Брейди. В том, что эти двое встречаются, была некая справедливость, очевидная даже для девчонок, которые сами засматривались на туманную улыбку и скульптурный торс Брейди. Уж очень Хейли, первая красавица школы, ему подходила. Голубоглазая, с белокурыми локонами, которые струились водопадом, она всегда напоминала Джози фею из сказки – чудесное безмятежное существо, спустившееся на землю, чтобы исполнять чьи-то желания.
О них рассказывали многое: что Брейди, как футболисту, несколько колледжей предлагали стипендию, но он отказывался ехать туда, где нет искусствоведческой программы для Хейли; что она сделала себе тату с его инициалами в интимном месте; что перед первым свиданием он усыпал пассажирское сиденье своей «хонды» лепестками роз. Джози вращалась с Хейли в одной компании и знала: все это в основном чепуха. Хейли сама призналась, что татушка временная и на сиденье были не лепестки роз, а сирень, которую Брейди наломал в соседском саду.
– Джози? – шепотом позвала ее Хейли из палаты. – Это ты?
Алекс взяла Джози за руку, стараясь удержать, но родители Хейли, заслонявшие кровать, расступились. Волосы сбриты, вся правая половина лица забинтована, нос сломан, открытый глаз налит кровью. Джози попыталась улыбнуться, а ее мама только медленно втянула в себя воздух.
– Он убил их, – сказала Хейли. – Кортни и Мэдди. Потом наставил пистолет на меня, но Брейди меня заслонил. – По щеке, свободной от бинтов, скатилась слеза. – Ты ведь знаешь, они часто говорят, что на все готовы ради нас…
Джози затряслась. Она задала бы Хейли сотню вопросов, но зубы так стучали, что она не могла выговорить ни слова. Хейли взяла Джози за руку, и Джози вздрогнула. Ей захотелось отпрянуть. Захотелось притвориться, будто она никогда не видела школьную королеву красоты в таком состоянии.
– Если я тебя кое о чем спрошу, – прошептала Хейли, – ты ведь ответишь мне честно, да? – (Джози кивнула.) – Мое лицо. Оно совсем изуродовано?
Джози посмотрела на Хейли:
– Нет, все в порядке.
Они обе знали, что это неправда.
Попрощавшись с Хейли и ее родителями, Джози схватилась за маму и зашагала к лифтам гораздо быстрее, чем раньше, хотя каждый шаг по-прежнему отдавался в черепной коробке, как раскат грома. Она вдруг вспомнила, как однажды на уроке биологии им рассказывали про человека, которому воткнули в голову стальной прут и он заговорил на португальском, хотя никогда не изучал его. Может быть, и с Джози случилось нечто подобное? Теперь у нее новый родной язык – язык лжи?
К утру, когда Патрик вернулся в здание школы, оно уже превратилось в одну огромную паутину. От тех точек, где Питер Хоутон останавливался, прежде чем двинуться дальше, лучами расходились ленты, ведущие к контурам жертв. Линии пересекались, создавая сетку паники, график хаоса.
Патрик постоял немного в эпицентре рабочей суеты, среди криминалистов, тянувших свои нити по коридорам, между рядами шкафчиков в раздевалке и через дверные проемы. Он представил себе, каково это: услышать выстрелы и броситься бежать, чувствуя, как сзади волной накатывает толпа, и слишком поздно понимая, что лететь быстрее пули ты все равно не сможешь, что ты в ловушке, ты добыча паука.
Патрик стал пробираться сквозь паутину, стараясь не испортить работу коллег. Эти линии помогут ему проверить показания свидетелей. Всего тысяча двадцать шесть человек.
Главным событием утреннего эфира трех местных каналов было предъявление обвинения Питеру Хоутону. Алекс с чашкой кофе в руках стояла перед телевизором в своей спальне и смотрела поверх голов взволнованных репортеров на здание, перед которым они стояли. Показывали ее прошлое место работы – окружной суд.
Джози была у себя в комнате. Спала тяжелым сном человека, напичканного успокоительным. По правде говоря, Алекс тоже нуждалась в том, чтобы побыть наедине с собой. Кто бы мог подумать, что женщине, которая так превосходно умела держаться на публике, будет настолько трудно не выдавать своих чувств в присутствии собственной дочери! Хотелось напиться. Уронить голову на руки и зареветь. Зареветь оттого, что ей так повезло: ее ребенок спит в соседней комнате, и скоро они будут завтракать вместе, а некоторые родители больше не смогут позавтракать со своими детьми, и им еще предстоит это осознать.
Алекс выключила телевизор, чтобы средства массовой информации не мешали ей быть объективной. Она знала: кто-нибудь обязательно потребует ее отстранения от дела на том основании, что ее дочь была на месте трагедии. Если бы Джози получила ранение, Алекс согласилась бы с этим требованием. Если бы Джози до сих пор дружила с Питером Хоутоном, Алекс взяла бы самоотвод. Но при сложившихся обстоятельствах сомневаться в беспристрастности Александры Кормье следовало не больше, чем в беспристрастности любого другого судьи, который жил в этих местах, знал кого-нибудь из учеников старшей школы или был родителем подростка. На севере страны судьям не приходилось особенно удивляться, если они видели перед собой в зале суда знакомое лицо. На предыдущей должности Алекс рассматривала и дело своего почтальона, когда у него в машине нашли наркотики, и дело своего автомеханика, когда он подрался с женой. Если предмет спора не касался лично Алекс, никакие законные ограничения на нее не распространялись. Нужно было просто исключить себя из уравнения: сейчас я судья и больше ничего.
Стрельбу в школе, по убеждению Алекс, следовало рассматривать как рядовой случай судебной практики: любое преступление – это совокупность определенных обстоятельств, просто в данном случае масштаб увеличен. А если учесть шумиху, поднятую в прессе, то по-настоящему беспристрастным здесь сможет быть только судья с адвокатским прошлым. Такой, как Алекс. Чем дольше она об этом думала, тем тверже верила: без ее участия правосудие не восторжествует. Любые сомнения в том, что судьей на этом процессе должна быть именно она, теперь казались ей нелепыми.
Сделав глоток кофе, Алекс на цыпочках прошла из своей спальни в комнату дочери. Но дверь оказалась открытой настежь, Джози не было.
– Джози?! – запаниковала Алекс. – Джози, ты где?
– Я внизу.
Почувствовав себя так, будто внутри развязался тугой узел, Алекс спустилась на кухню и увидела Джози за столом – в юбке, колготках и черном свитере. Волосы еще не просохли после душа, а челка была зачесана так, чтобы хотя бы частично прикрыть пластырь. Джози посмотрела на мать:
– Я нормально одета?
– Для чего? – спросила Алекс в полном недоумении.
Куда ее дочь могла собраться? Не в школу же? Врачи сказали, что Джози, вероятно, никогда не вспомнит деталей произошедшего. Но нормально ли это, если она попытается стереть из сознания сам факт?
– Для предъявления обвинения.
– Дорогая, сегодня ты и близко не подойдешь к зданию суда.
– Я должна.
– Никуда ты не пойдешь! – твердо сказала Алекс.
– Это еще почему? – спросила Джози, очевидно с трудом сдерживая ярость.
Алекс открыла было рот, но в первый момент не нашлась что ответить. Ее запрет был продиктован не логикой, а чутьем. Она не хотела, чтобы дочь воскрешала пережитое в своей памяти.
– Потому что я так сказала.
– Это не ответ.
– Потому что журналисты поднимут вой, если увидят тебя в зале суда. Потому что на этом заседании не будет никаких сюрпризов. И потому что сегодня я хочу все время быть с тобой.
– Тогда пойдем со мной.
– Не могу, Джози, – покачала головой Алекс и уже гораздо мягче добавила: – Это дело вести буду я.
Джози побледнела. Видимо, до сих пор ей не приходило в голову, что такое возможно. Алекс тоже только теперь поняла: из-за этого процесса стена между ними станет еще толще. Как судья, она не всем сможет поделиться с дочерью и не всякое ее признание сможет хранить в тайне. Пока Джози будет пытаться выбраться из этого кошмара, ей, Алекс, придется увязнуть в нем по колено. Почему же она так много думала о своем судействе и так мало о том, как оно скажется на дочери? Джози в данный момент было все равно, насколько объективно ее мама рассмотрит дело. Ей была нужна именно мать, а материнство всегда давалось судье Кормье тяжелее, чем карьера.
Ни с того ни с сего Алекс вспомнила Лейси Хоутон, которая сейчас находилась в совершенно другом круге ада. Лейси взяла бы Джози за руку, с сочувствием присела бы рядышком, и все это вышло бы у нее абсолютно естественно. Но Алекс была мамой другого типа: чтобы вновь ощутить близость с дочерью, ей нужно было мысленно вернуться на несколько лет назад и вспомнить то, что они любили делать вдвоем.
– Давай ты сходишь наверх и переоденешься, а потом мы с тобой испечем блинчики. Тебе ведь раньше нравилось.
– Да. Когда мне было пять.
– Тогда, может, шоколадное печенье?
Джози, моргнув, посмотрела на мать:
– Ты, случайно, не обкурилась?
Алекс и сама себе казалась нелепой, но ей отчаянно хотелось показать дочери, что она способна позаботиться о ней и что работа для нее на втором месте. Алекс встала, принялась открывать шкафчики и, найдя в одном из них игру «Эрудит», сказала:
– Спорим, я тебя сделаю?
– Считай, что уже выиграла, – ответила Джози и, задев Алекс плечом, вышла из кухни.
Парень, дававший интервью репортеру Си-би-эс из Нашуа, помнил Питера Хоутона по урокам английского языка в пятом классе:
– Нам задали написать рассказ от первого лица. Рассказчика можно было взять любого. Питер выбрал Джона Хинкли. В начале рассказа можно было подумать, что он в аду, а в конце оказалось, что это рай. Учительница перепугалась. Показала сочинение директору и все такое… – Парень задумчиво потер большим пальцем шов на джинсах. – А Питер им сказал, что это такой прием. Что он специально использовал ненадежного рассказчика. Мы тогда проходили эту тему. – Парень посмотрел в камеру. – По-моему, ему поставили «A».
На светофоре Патрик задремал. Ему приснилось, что он бежит по школьным коридорам, слыша выстрелы. При каждом повороте пол почему-то уходит у него из-под ног, и Патрик повисает в воздухе.
Водитель соседней машины посигналил. Патрик резко проснулся и, махнув рукой в знак извинения, поехал в лабораторию, где в срочном порядке должны были провести баллистическую экспертизу. Технические специалисты, как и Патрик, работали круглосуточно.
Больше всех других лаборантов он симпатизировал и доверял Сельме Абернати, бабушке четверых внуков, которой не было равных во владении новейшими технологиями. Когда Патрик вошел, она посмотрела на него, приподняв бровь, и констатировала:
– Ты спал.
Он помотал головой:
– Слово скаута: глаз не сомкнул.
– Для того, кто глаз не сомкнул, у тебя слишком свеженький вид.
– Да ты просто в меня влюбилась, – улыбнулся Патрик.
Сельма поправила на носу очки:
– Дорогой мой, я не настолько глупа, чтобы влюбляться в таких раздолбаев. Результаты экспертизы нужны?
Патрик подошел вместе с ней к столу, на котором лежали два пистолета и два обреза с ярлыками соответственно «A», «B», «C», «D». Пистолеты он узнал: один был у Питера Хоутона в руках, а другой валялся рядом, на кафельном полу раздевалки.
– Сначала я проверила на скрытые отпечатки, – сказала Сельма, показывая Патрику заключение. – На пистолете А обнаружен отпечаток, совпадающий с отпечатками подозреваемого, на пистолете В отпечаток смазанный, обрезы чистые.
Сельма кивком указала на огромные емкости с водой, которые использовались для баллистической экспертизы: при выстреле в воду пуля почти не деформируется и на ней отчетливо видны следы, оставшиеся после прохождения через ствол. По этим бороздкам можно понять, какое оружие использовалось в каждом конкретном случае. Это было нужно Патрику, чтобы собрать воедино картину передвижений Питера Хоутона: где он остановился и из чего выстрелил.
– Стрельба производилась в основном из пистолета А. Обрезы С и D лежали в рюкзаке, обнаруженном на месте преступления. И это хорошо: от них было бы больше ущерба. Все пули, извлеченные из тел жертв, были выпущены из пистолета А.
«Где Питер Хоутон умудрился все это раздобыть?» – спросил себя Патрик, хотя прекрасно понимал, что в Стерлинге совсем не трудно найти кого-нибудь, кто занимается охотой или любит пострелять по мишеням на месте старой свалки в лесу.
– По остаткам пороха я заключила, что из пистолета В тоже стреляли. Но пуль от него нет.
– Они еще исследуют…
– Погоди. Вот что интересно: после выстрела пистолет заклинило.
Патрик скрестил руки на груди:
– А отпечатка, ты говоришь, нет?
– Есть, на курке, но недостаточно четкий. Возможно, смазан в тот момент, когда стрелявший выронил пистолет. Но точно сказать не могу.
Патрик, кивнув, указал на пистолет А:
– В раздевалке, при задержании, Питер Хоутон выронил вот этот. Значит, из него, скорее всего, и сделан последний выстрел.
– Наверное. – Сельма взяла щипцами пулю: – Это извлечено из мозга Мэттью Ройстона. Судя по бороздкам, выстрел произведен из первого пистолета.
Мэттью Ройстон… Парень, который лежал в раздевалке рядом с Джози Кормье. Единственный, в кого стреляли два раза.
– А из какого оружия он был ранен в живот?
Сельма покачала головой:
– Из первого или из второго пистолета. Узнаем, когда принесешь пулю. Она прошла навылет.
Патрик задумался, глядя на оружие:
– Получается, Питер Хоутон везде стрелял из пистолета А. Не могу понять, зачем он вдруг решил взять другой.
Сельма посмотрела на Патрика, и только теперь он заметил, что срочная работа в ночное время оставила на ее лице следы – темные круги вокруг глаз.
– А я вообще не могу понять, зачем он взялся за пистолет – не важно какой.
Мередит Виейра смотрела в камеру, старательно удерживая на лице выражение, соответствующее общенациональному масштабу трагедии.
– По делу о стрельбе в Стерлинге ежечасно выясняются новые детали, – сказала она, – ну а пока я передаю слово студии и Энн Карри. Энн?
Диктор кивнула:
– Вчера вечером стало известно, что в старшую школу Стерлинга было пронесено четыре единицы огнестрельного оружия, две из которых преступник применил. Питер Хоутон, предполагаемый виновник произошедшего, был поклонником хардкор-панк-группы Death Wish: он размещал посты на веб-сайте рок-коллектива и скачивал их музыку. Тексты этих песен заставляют задуматься о том, что можно, а что нельзя слушать детям.
На зеленом экране за спиной ведущей появились строки:
– Песня «Judgment Day» звучит как пугающее пророчество того, что случилось в Стерлинге, штат Нью-Гэмпшир, вчера утром. Рейвен Напалм, солист группы Death Wish, провел в этой связи пресс-конференцию.
Показали человека с пятью кольцами на нижней губе, золотыми тенями на веках и черным ирокезом.
– В нашей стране, – сказал он, – пацаны умирают оттого, что их отправляют воевать за нефть. И всех это устраивает. Но стоит одному парню, который дошел до кипения и не видит в жизни смысла, выместить свою ярость на тех, кто попался под руку, все сразу начинают винить хеви-метал. Проблема не в текстах песен, а в том, как устроено общество.
На экране снова появилась Энн Карри:
– Мы будем следить за ходом расследования трагедии в Стерлинге. Перейдем к смежным темам: сенат отклонил законопроект об ограничении прав граждан на хранение и ношение оружия, но, по мнению сенатора Романа Нельсона, эта борьба будет продолжаться. Сегодня он вышел с нами на связь из Южной Дакоты. Сенатор?
Питеру казалось, что ночью он совсем не спал, однако не заметил, как охранник заглядывал к нему в камеру. Сейчас Питер вздрогнул от скрежета открываемой металлической двери.
– Вот, надевайте! – Вошедший что-то протянул Питеру.
Питер знал, что сегодня его повезут в суд. Так сказал Джордан Макафи. Видимо, по такому случаю полагалось напялить костюм или что-то типа того. Люди почему-то всегда являются в суд в костюме. Даже если прямо из тюрьмы. Считается, что так человек вызовет к себе больше сочувствия. Питер видел подобные картины по телевизору.
Но ему принесли не костюм. А бронежилет.
Когда Джордан приблизился к решетке конвойного помещения в здании суда, клиент лежал на полу, заслонив глаза рукой. На нем был бронежилет – молчаливое признание того факта, что зал будет полон желающих его убить.
– Доброе утро, – произнес Джордан.
– Кому как, – пробормотал Питер, садясь.
Оставив это замечание без комментариев, Джордан подошел ближе и, взявшись за прутья, сказал:
– План такой. Вас обвиняют в убийстве десяти человек первой степени тяжести и в попытке убийства девятнадцати человек при отягчающих обстоятельствах. От зачитывания обвинений я откажусь. Потом мы пройдемся по всем пунктам отдельно, ну а сейчас у нас одна задача: заявить о том, что вы не признаете себя виновным. Вам самому ничего говорить не нужно. Будут вопросы – задавайте их мне шепотом. Но вслух не произносите ни слова. На ближайший час вы онемели. Ясно?
– Предельно, – угрюмо ответил Питер, глядя Джордану в лицо.
Тот посмотрел на его руки: они тряслись.
В комнате Питера Хоутона были найдены, кроме прочего, следующие предметы:
1) ноутбук «Делл»;
2) компакт-диски с компьютерными играми: «Doom 3», «Большая кража машин в городе порока»;
3) три рекламных плаката с изображением оружия;
4) обрезки труб различной длины;
5) книги: «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера, «О войне» К. фон Клаузевица, графические романы Фрэнка Миллера и Нила Геймана;
6) DVD с фильмом «Боулинг для Колумбины»;
7) альбом выпускного класса средней школы Стерлинга; несколько лиц обведено черным маркером; фотография девушки с подписью «Джози Кормье» обведена и вычеркнута; рядом на поле приписано: «Пускай живет».
