Дорогой Эван Хансен

Глава 3

Нет. Ничего удивительного не происходит.

Первый урок прошел прекрасно – в том смысле, что на нем не случилось ничего ужасного. То же и с несколькими последующими уроками. Корректировка моего имени была удачной. Я чувствовал себя нормально, даже оптимистично.

Но затем пришло время ланча.

Никогда не любил ланчи. Какие-то они неструктурированные. Все свободны идти, куда вздумается, а значит, не ко мне. Стараюсь выискать местечко за всеми забытым угловым столиком с сидящими за ним другими маловразумительными людьми и впихиваю в себя сэндвич с бутербродной массой и джемом, какой беру с собой из дома каждый день на протяжении десяти лет. (Еда – единственное, что я могу контролировать за ланчем.) Но сидеть в уголке – все равно, что прятаться, а я обещал себе, что не буду делать этого. Только не сегодня.

Джареда с подносом я заметил в очереди за едой. Обычно он сидит в одиночестве и чем-то занимается на ноутбуке. Поджидаю его у кассы.

– Опять ты? – Он озадаченно смотрит на меня.

Мне инстинктивно хочется отпустить его восвояси, но я тут же велю своим инстинктам заткнуться.

– Я подумал, что, может, сегодня сяду с тобой?

Джареда, похоже, сейчас вырвет. Не успев отказать мне, он словно оказывается отгорожен от меня черным занавесом: между нами проходит таинственное создание, известное как Коннор Мерфи. Коннор обрывает наш разговор, его голова низко опущена, он плохо осознает, где находится. Мы с Джаредом смотрим, как он идет.

– Его волосы здорово отросли, – шепчет мне Джаред. – По последней моде школьных стрелков.

Я хмыкаю.

Коннор останавливается, гремя тяжелыми ботинками. Его глаза – та их небольшая часть, что видна мне сквозь длинные, падающие на лицо волосы, – это два стальных голубых смертельных луча. Он, определенно, слышал слова Джареда. Догадываюсь, что он замечает больше, чем кажется.

Коннор не двигается, не говорит, просто смотрит. Все в нем кидает меня в дрожь. Он – словно вечная мерзлота. Наверно, поэтому он носит все эти многослойные одежки, хотя фактически на дворе еще лето.

Джаред, может, парень и бессовестный, но не дурак.

– Я пошутил, – говорит он Коннору. – Это была такая шутка.

– Ага, нет, это было забавно, – буркает Коннор. – Я смеюсь. Разве не заметно?

Джаред больше не выглядит нахалом.

– Я смеюсь недостаточно громко для тебя? – продолжает язвить Коннор.

Джаред начинает нервно смеяться, а вслед за ним точно так же смеюсь и я. Ничего не могу с собой поделать.

– Ты такой фрик, – говорит Джаред Коннору, убегая прочь. Мне нужно бы последовать его примеру, но я не могу оторвать ног от пола.

Коннор подходит ко мне:

– Над чем, черт тебя побери, ты смеешься?

Я не знаю. Когда я нервничаю, то веду себя по-дурацки, а это значит, я веду себя так всегда.

– Хватит надо мной ржать, – говорит Коннор.

– Я и не ржу, – говорю я, что правда. Я больше не смеюсь. Я окаменел.

– Считаешь меня фриком?

– Нет. Я не…

– Я не фрик.

– Я не…

– Это ты долбаный фрик.

Взрыв бомбы.

Я – на полу. Коннор возвышается надо мной.

Бомба не настоящая. Просто руки Коннора, увешанные тяжелыми черными браслетами, ударили меня в грудь и сшибли с ног.

Прежде чем он дает деру, я вижу, что выглядит он таким же потрясенным, каким чувствую себя я.

Сажусь, отрываю руки от пола и смотрю на них: пыль с множества кроссовок облепила мокрые ладони.

Мимо ходят люди, некоторые из них отпускают нелестные комментарии в мой адрес, но все это не имеет значения. Я не слышу их. А также не могу двигаться. И не хочу. Зачем оно мне? Это похоже на то, как я упал с дерева в парке Эллисон. Я просто лежал. Нужно было остаться под тем деревом навсегда. А сегодня надо было не выходить из дома. Что плохого в том, чтобы прятаться? По крайней мере, это безопасно. Зачем я продолжаю мучить себя?

– Ты в порядке?

Поднимаю глаза. У меня – шок. Сразу два шока. Один из-за того, что со мной за день заговаривает уже вторая девчонка. Второй шок потому, что это Зо Мерфи. Единственная и неповторимая.

– Со мной все хорошо, – отвечаю я.

– Мне стыдно за своего брата, – говорит она. – Он – психопат.

– Да. Нет. Мы просто дурачились.

Она кивает, как могла бы кивнуть моя мама, имея дело с психическим пациентом (то есть со мной).

– Ну, – говорит Зо, – на полу тебе вполне удобно или?..

О да, я же сижу на полу. Почему я до сих пор это делаю? Встаю и вытираю руки о штаны.

– Эван, верно? – спрашивает Зо.

– Эван?

– Тебя ведь так зовут?

– Да. Эван. Меня зовут Эван. Прошу прощения.

– Почему? – удивляется Зо.

– Ну, потому, что ты сказала «Эван», а я повторил. Такое многих раздражает.

– О. – Она протягивает мне руку. – Ну, а я – Зо.

Вместо того, чтобы пожать ее, машу своей мокрой пыльной рукой и тут же жалею об этом. Мне удалось сделать ситуацию еще более неловкой, чем она была.

– Нет, я знаю.

– Знаешь? – переспрашивает Зо.

– Нет. Я хочу сказать, я знаю тебя. Кто ты такая. Я видел, как ты играла на гитаре в джаз-бэнде. Я люблю джаз-бэнды. Я люблю джаз. Не весь джаз. Но джаз, который играют джаз-бэнды. Это так странно. Прошу прощения.

– Ты много извиняешься.

– Прости.

Черт.

Она издает смешок.

Не знаю, почему я так нервничаю, вот только я всегда нервничаю, и меня повалил на пол укурок, оказавшийся кровным родственником Зо. С какой это стати на меня так действует ее присутствие? Она не какая-нибудь роскошная, популярная девушка или вроде того. Она просто нормальная. Не в смысле скучная. В смысле настоящая.

Думаю, это потому, что я ждал подобного момента, возможности поговорить с ней, слишком долго. С тех пор, как впервые услышал ее выступление. Я знал, что она учится классом младше. Видел ее в школе множество раз. Но до того самого концерта так и не рассмотрел. Если вы спросите кого-то еще, кто в тот день был среди публики, – а нас было не так уж много, – что он думает об игре гитаристки, этот человек, вероятно, удивится: «Кого?» Звездами были духовые, а также дылда бас-гитара и ударник-выпендрежник. А Зо держалась как бы в стороне. У нее не было сольного номера или чего-то в этом роде. Она никому не мешала выделываться. Может, я так сильно запал на нее, потому что она была на заднем плане. Я же, кроме нее, никого больше не видел – единственный прожектор светил прямо на нее. Не могу объяснить, почему так получилось, но так уж получилось.

С тех пор я много раз смотрел, как она выступает. Я изучил ее. Я знаю, что ее гитара бледно-голубого цвета. На ремне гитары изображены молнии, а на отворотах джинсов ручкой нарисованы звезды. Она притопывает правой ногой, когда играет, глаза у нее при этом закрыты, а на лице – полуулыбка.

– У меня что-то на носу? – спрашивает Зо.

– Нет. Почему спрашиваешь?

– Ты на меня пялишься.

– О, прости.

Ну вот, опять.

Зо кивает:

– У меня ланч стынет.

Что-то подсказывает мне, что она уже миллион раз заглаживала выходки брата. А теперь, убедившись, что все в порядке, может жить своей жизнью дальше. Но я не хочу быть просто еще одной такой выходкой.

– Подожди, – говорю я.

Она оборачивается:

– Что?

Приоткройся, Эван. Скажи что-нибудь. Что угодно. Скажи, что любишь Майлса Дейвиса или Джанго Рейнхардта, кого-то из этих знаменитых джазистов. Расскажи, как недавно смотрел документальный фильм об электронной музыке и попытался написать свою собственную песню в этом стиле и что песня получилась дерьмовой, потому что Бог не наделил тебя музыкальным талантом. Дай ей что-то свое, и она унесет это с собой. Попроси расписаться на гипсе. Не прячь голову, как черепаха. Забудь про свое эх. Не делай ничего такого, что, как ты прекрасно знаешь, собираешься сделать.

Я таращусь в пол:

– Ничего.

Она мгновение медлит. А потом ее поношенные кеды словно говорят мне «до свидания», когда она поворачивается и уходит. Смотрю, как она идет, шаг за шагом.

Наконец я возвращаюсь к своему ланчу и обнаруживаю, что падение расплющило не только мое не слишком выдающееся эго, но и верный сэндвич с бутербродной массой и джемом.

* * *

Находясь в компьютерном классе, я получаю от мамы эсэмэску, она просит позвонить. Я благодарен ей за передышку – вот уже двадцать минут я просто пялюсь на экран компьютера.

Пытаюсь закончить письмо доктору Шерману. Когда я стал посещать его в апреле, то писал ему по письму каждое утро до школы. Это превратилось в часть моего дневного распорядка. Каждую неделю я показывал ему эти письма, и хотя я не всегда верил в то, что написал, но все же испытывал чувство завершенности, глядя на стопку бумаги у него в руках. Это был я. Моя работа. Мои письма. Но спустя короткое время доктор Шерман перестал читать их, и тогда я перестал писать. Не то чтобы это упражнение действительно помогало мне – на самом-то деле оно не оказывало никакого воздействия на мое мышление.

Летом мой день стал другим, я занялся другими делами, и написание писем сошло на нет. Доктор Шерман почуял, что я пренебрегаю своими обязанностями. И теперь снова велит показать ему письма, и если я не закончу вот это самое письмо, мне будет совершенно нечего предъявить ему днем. Я уже проделывал это – объявлялся у него без ожидаемых им писем. Один раз я пришел с пустыми руками, потому что забыл письмо дома, и никогда не забуду взгляда, которым одарил меня доктор Шерман. Он старался, чтобы его лицо оставалось спокойным, но меня не проведешь. После всех этих лет я стал прямо-таки виртуозом по мгновенному распознаванию даже легчайшего чувства разочарования по отношению ко мне, а оно для меня невыносимо.

Я должен дать доктору Шерману хоть что-нибудь, а все, что у меня есть, так это Дорогой Эван Хансен. Все остальное я стер сегодня утром. Всю ту чушь о том, что нужно быть честным с собой. Я и написал-то ее только потому, что мне показалось, будто это красиво звучит, правильно.

Разумеется, это звучало красиво. Всяческие фантазии всегда так звучат, но они ни капли не помогают, когда к тебе подступает реальность и швыряет на пол. Когда она опутывает твой язык и не дает нужным словам выбраться из твоей головы. Когда она заставляет тебя есть ланч в одиночестве.

Было, однако, в этом дне и что-то хорошее. Зо Мерфи не только поговорила со мной, но оказалось, она знает, кто я такой. Она. Знает. Мое. Имя. Мой мозг не мог переварить это, как черные дыры или стереограммы. После нашего короткого общения я чувствовал себя воодушевленным и в то же время расстраивался, что не смог воспользоваться моментом, который не повторится.

Я позвонил маме. После нескольких гудков хотел было уже отключиться, но тут она ответила:

– Привет, солнышко. Послушай, я должна была подхватить тебя по пути из больницы, но застряла здесь. Эрика позвонила и сказала, что у нее грипп, а других медсестер сегодня нет, и я вызвалась поработать в ее смену. Сегодня утром объявили о новом сокращении бюджета, и мне обязательно надо показать, что я – командный игрок, понимаешь?

Конечно, я понимал. Она всегда играет в команде. Но дело в том, что ей полагается быть членом моей команды. Мама сродни тренеру, произносящему впечатляющие речи перед играми, но когда звучит свисток и игрокам приходит время выбегать на поле, она куда-то исчезает.

– Все хорошо, – говорю я. – Поеду на автобусе.

– Прекрасно. Вот и прекрасно.

Может, я прогуляю сессию с доктором Шерманом. Я вообще-то не просил о ней. Мне надоело ловить момент.

– Отсюда я поеду прямо на занятия и дома буду поздно, так что съешь что-нибудь сам. У нас в морозильнике есть тефтели.

– Может, и съем.

– Ты закончил письмо? Доктор Шерман ждет его.

Теперь я знаю это точно. Они разговаривали обо мне.

– Да нет, закончил. Как раз распечатываю его в компьютерном классе.

– Надеюсь, в школе все было хорошо, дорогой.

– Да, было замечательно – осталось всего два урока.

– Великолепно. Надеюсь, это начало года великих свершений. Они нам обоим не помешают, согласен?

Ответ здесь да, но я не успеваю обдумать его, не то что произнести.

– Вот черт, солнышко. Нужно бежать. Пока. Я тебя люблю.

Ее голос пропадает.

Я чувствую такое безграничное одиночество, что оно вот-вот начнет вытекать из моих глаз. У меня никого нет. К сожалению, это не выдумка. Это чистая, стопроцентная, нерафинированная реальность. Есть доктор Шерман, но ему за это платят. Есть мой отец, но если бы ему было не наплевать на меня, он бы не уехал на другой конец страны. Еще есть моя мама, но только не сегодня, и не вчера, и не позавчера. Серьезно, когда это действительно имеет значение, то кто со мной?

На экране компьютера только имя:

Эван Хансен. Я. Это все, кто у меня есть.

Кладу руки на клавиатуру. Хватит лжи.

Дорогой Эван Хансен,

Этот день вовсе не оказался удивительным. Не будет у меня удивительной недели или удивительного года. С какой бы стати?

О, я понял: потому что на свете есть Зо. И все мои надежды связаны с ней. Хотя я совсем ее не знаю, а она не знает меня. Но, может быть, если… Может, если бы я смог поговорить с ней, действительно поговорить с ней, то, вероятно, – вероятно, ничего не изменилось бы.

А мне хочется, чтобы все стало иным. Я хотел бы стать частью чего-то. Хотел бы, чтобы все мои слова были значимыми для всех. Надо взглянуть правде в лицо: кто-нибудь заметит, если я завтра исчезну?

Твой искренний, лучший и дражайший друг

Я

Я даже не перечитываю написанное. Нажимаю «распечатать» и вскакиваю с кресла, чувствуя прилив энергии. Только что, когда я писал, что-то произошло. Какая свежая идея: писать, что думаешь, не останавливаясь, чтобы обмозговать. То есть сейчас-то я задаюсь вопросом, то ли я написал, но когда делал это и отправлял на принтер, не чувствовал ни малейшего сомнения, а лишь единый порыв.

Вот только совершенно ясно, что письмо надо немедленно порвать и выбросить в мусорницу. Я не могу показать его доктору Шерману. Он взывает к моему оптимизму, а здесь лишь безнадега и отчаяние. Предполагается, что я должен делиться с ним своими эмоциями и делать маму счастливой, а мои настоящие чувства им не нужны.

Поворачиваюсь, чтобы взять письмо из принтера, но вдруг натыкаюсь на Коннора Мерфи. Вздрагиваю, готовый к новому удару, но он и не думает распускать руки.

– Ну, – говорит Коннор, – что случилось?

– Прости?

Он опускает глаза:

– С твоей рукой?

Я тоже смотрю вниз, словно проверяю, о чем это он. Ах, это?

– Ну, – говорю я, – летом я был стажером лесника в парке Эллисон и однажды утром, обходя его, увидел удивительный сорокафутовый дуб и начал взбираться на него – и упал. Но на самом-то деле это смешная история, потому что целых десять минут после падения я лежал на земле и ждал, что ко мне кто-нибудь подойдет. «Ну, вот сейчас, – думал я. – Прямо сейчас». Но никто не подошел, так что…

Коннор просто смотрит на меня. Затем, поняв, что я завершил свою историю, начинает ржать. Это та самая реакция на мою «смешную» историю, которой я ждал, но когда мне выдают ее, приходится признать: она – не совсем то, что нужно. Может, Коннор хохочет, потому что я смеялся над ним сегодня, но это как-то не похоже на месть.

– Ты упал с дуба? – спрашивает Коннор. – Это самая печальная гребаная история, которую я когда-либо слышал.

С этим не поспоришь.

Может, из-за легкого пушка на подбородке, или запаха табака от его капюшона, или черного лака для ногтей, а может, из-за того, что я слышал, будто его исключили из предыдущей школы за наркотики, но Коннор кажется старше меня, словно я ребенок, а он – мужчина. И это странно, потому что, когда я стою рядом с ним, то понимаю, что он довольно щуплый, и если бы на нем не было громоздких ботинок, я бы оказался выше его.

– Послушай моего совета, – говорит Коннор. – Нужно выдумать историю позанятнее.

– Да, возможно, – соглашаюсь я.

Коннор утыкает взгляд в пол. Я делаю то же самое.

– Говори просто, что подрался с каким-то чуваком-расистом, – произносит он совершенно спокойным голосом.

– Что?

– Убить пересмешника, – отвечает он.

– Убить… А, ты имеешь в виду книгу?

– Ага, – говорит Коннор. – Помнишь конец? Джим и Глазастик убегают от того мужлана. И он ломает Джиму руку. И у того появляется боевая рана.

Многие из нас читали «Убить пересмешника» в девятом классе. Просто я удивлен, что Коннор тоже читал эту книгу и что он хочет поговорить со мной о ней прямо сейчас и ведет себя при этом так доброжелательно.

Заправив волосы за ухо, он кое-что замечает:

– На твоем гипсе никто не расписался.

Тяжелым взглядом смотрю на тяжелый гипс: он по-прежнему чистый, по-прежнему жалкий.

Коннор пожимает плечами:

– Я распишусь.

– О. – Мой желудок ухает вниз. – Тебе необязательно делать это.

– У тебя есть маркер?

Хочу сказать, что нет, но рука предает меня – залезает в рюкзак и достает маркер.

Коннор зубами снимает колпачок и поднимает мою руку. Смотрю в сторону, но слышу поскрипывание маркера по гипсу, каждый отдельный звук слышится дольше, чем можно было ожидать. Коннор, похоже, относится к каждой букве, как к отдельному произведению искусства.

– Вуаля, – наконец говорит он, завершив свой шедевр.

Смотрю на руку. На той стороне гипса, что обращена к миру, тянутся и высятся шесть самых больших заглавных букв, какие я когда-либо видел: КОННОР.

Коннор кивает, восхищенный своим творением. И я не собираюсь его разочаровывать.

– Вау. Спасибо. Большое.

Он вертит в руке бейсболку, снова водружает ее себе на макушку и возвращает мне маркер:

– Теперь мы можем оба притвориться, что у каждого из нас есть друзья.

Мне не слишком ясно, как это понимать. Откуда Коннору известно, что у меня нет друзей? Потому что друзей нет и у него, и он признал во мне своего? Или он решил так, потому что никто больше не расписался на моем гипсе? Или, возможно, он что-то обо мне знает? Мне удалось произвести на него впечатление. Разумеется, произвести впечатление на Коннора Мерфи – не предел моих мечтаний, и это впечатление вряд ли лестное, но тем не менее впечатление остается впечатлением, и если кто-то действительно пытается следовать советам своего психотерапевта и старается сфокусироваться на яркой стороне жизни, такое событие можно рассматривать как скромную победу.

– Согласен.

– Кстати, – говорит Коннор и берет засунутый у него под мышкой лист бумаги, – это твое? Лежало на принтере. «Дорогой Эван Хансен». Это ты, верно?

Вскрикиваю про себя.

– Ах, это. Это ничего. Просто моя писанина.

– Ты писатель?

– Нет, не совсем. Просто развлекаюсь.

Он читает дальше, и выражение его лица меняется. «…потому что на свете есть Зо». Он смотрит на меня. Взгляд у него холодный:

– Это о моей сестре?

Губы у него сжимаются, и я вижу, как наше мимолетное единение летит к черту.

– Твоя сестра? А кто твоя сестра? Нет, я не о ней.

Он делает ко мне угрожающий шаг, и мы оказываемся совсем близко друг от друга.

– Я не какой-нибудь там дебил.

– Я никогда такого не говорил.

– Но думал, – шипит Коннор.

– Нет.

– Хватит гребаной лжи. Я знаю, что это. Ты написал такое письмо, потому что знал: я найду твой дерьмовый листок.

– Ты о чем?

– Ты видел, что в компьютерном классе, кроме меня, никого нет, и потому написал письмо и распечатал, чтобы я мог найти.

Оглядываю класс.

– А зачем мне это?

– Чтобы я прочитал то жуткое дерьмо, что ты понаписал о моей сестре, и распсиховался, так?

– Нет. Подожди. Что?

– А потом ты бы растрезвонил всем, что я – псих, верно?

– Нет. Я не…

Он тычет пальцем между моих глаз:

– Чтоб ты сдох.

Я ожидаю, что за этими тремя словами последует красный восклицательный знак – болезненный удар, но словами все и ограничивается. Коннор поворачивается и направляется к двери. Он не собирается тратить на меня свои силы. И я не могу с ним не согласиться. Как бы то ни было, я ему благодарен. Вряд ли я пережил бы сегодня еще один бросок на пол.

Из моих легких выходит воздух, тело расслабляется. Но такое облегчение длится где-то секунду. Смотрю, как Коннор Мерфи выходит из класса, и окликаю его, но он идет слишком быстро. Когда он оказывается в дверях, я вижу в его кулаке совсем другой красный восклицательный знак: мое письмо по-прежнему у него в руках.