Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Тогда: Испания
Никто не женится и не выходит замуж, думая, что брак рано или поздно распадется.
Не так ли?
День моей свадьбы был, как я думала, началом нового этапа в жизни: свадьба – это ведь залог чего-то хорошего, это ведь новое начинание. Лучший день моей жизни – до того дня, когда родилась Полли. На вершине холма на юго-восточной оконечности Корнуолла, нависающей над спокойным бирюзовым морем, я вышла замуж за мужчину, в которого очень сильно влюбилась годом раньше. Мы ели местных омаров и чипсы, сидя под солнцем на открытом воздухе, за длинными столами, представляющими собой столешницы, положенные на козлы, а затем состоялась вечеринка в мастерской Сида. Денег у нас, в общем-то, не было, но это не имело значения: мы украсили мастерскую дикорастущими цветами – розовыми, желтыми и голубыми, – и Эмили вплела точно такие же цветы в мои распущенные волосы. Я была одета в простенькое и легкое шелковое платье, ходила босиком и пребывала в полной эйфории, погрузившись с головой в любовь.
«Ты красивая», – шептал Сид, когда мы стояли перед чиновником-регистратором. Однако, когда я смотрела ему в глаза – глаза цвета моря, – он казался мне каким-то отчужденным, как будто даже эту коротенькую фразу произносил через силу.
И я просто еще сильнее сжимала его ладонь – ладонь моего бедненького растерявшегося мальчика. Я знала, что он напуган.
Насколько он был напуган – этого я тогда не осознавала.
«Я еще никогда не видела тебя такой счастливой, – сказала Эмили. Это была любезность с ее стороны, ибо я знала, что она чувствует на самом деле. – Но вот омаров мне жалко. Они ведь образуют брачные пары на всю жизнь. – Она скорчила мне рожицу, надув и без того круглые щеки. – Пока их не подают на обед».
Типичная Эм. С другой стороны, моя мама не сказала ничего. Она всего лишь закатила глаза при виде моих распущенных волос и голых ступней, но и ей в кровь уже хлынул адреналин. Сид умел быть невероятно обаятельным, когда ему этого хотелось, и, несмотря на то что он почти ничего не зарабатывал, мама в конце концов решила – причем без каких-либо внушений со стороны, – что заложенный в нем потенциал может оказаться огромным.
Лучшее же заключалось в том, что в этом месте собрались все, кого мы любили. Все, кроме моего отца, который отказался приехать. Это не стало неожиданностью: в конечном счете, я ведь пригласила его на свадьбу только ради того, чтобы соблюсти приличия.
Уже вечером в день нашей свадьбы, когда гости все еще танцевали под музыку местного самодеятельного ансамбля и пили дешевое слабенькое вино розового цвета при свете месяца, Сид отвел меня в старый обветшалый амбар, в котором держал свой мотоцикл и газонокосилку, вышедшую из строя при первом же использовании. Он стащил брезентовый чехол с картины, прислоненной к стене. Это была небольшая картина маслом, и я даже не знала, что он над ней работает. Я стояла и молча таращилась на картину.
На ней была изображена я: я спала обнаженная, свернувшись калачиком посреди постели.
«Постель Сида» – так он назвал эту картину.
Как стало ясно впоследствии, это было единственное проявление нежности ко мне за всю историю наших отношений. Единственное, если не считать подаренного им кольца вечности.
Но тогда я этого еще не знала.
Картина мне понравилась. Понравилась не из какого-то тщеславия, а просто потому, что я – видимо, по глупости – решила, будто эта картина символизирует то, что я значу для него. И потому что я вообразила, будто он видит меня совсем не так, как все другие люди. Я, по правде говоря, даже не верила своей удаче: я ведь вышла замуж за человека, которого считала настоящим гением, а главное, я верила, что больше всего на свете он любит меня.
Я совершенно потеряла голову.
После полуночи, когда все наконец-то разошлись, Сид поставил меня посреди своей темной мастерской и стал меня разглядывать.
Я почувствовала, что в нем что-то нарастает по мере того, как сгущается тьма. Что-то такое, чего я не понимала, только знала, что оно есть. То, что я замечала в нем раньше всего пару раз.
Он протянул руку и грубо стащил бретельки платья с моих плеч, в результате чего платье упало и расстелилось у моих ног, словно лужица из шелка.
Он ничего не говорил. Выражение его лица было загадочным, и поэтому я просто подчинялась ему, парализованная его взглядом. В том, как он смотрел на меня, стоящую в лунном свете, было что-то весьма необычное… В конце концов я почувствовала себя такой обнаженной, какой я себя еще никогда не чувствовала.
Затем он схватил и приподнял меня – так, чтобы мои ступни слегка оторвались от пола, – сдавив меня при этом на несколько секунд столь сильно, что я не могла дышать. Я издала какой-то звук, выражая тем самым недовольство.
Он в ответ бросил меня на кровать, стоящую в его мастерской, с такой силой, что я ударилась локтем о стену и вскрикнула от боли. Будучи все еще почти полностью одетым, Сид стал срывать с меня нижнее белье, и оно треснуло. Он разодрал лишь кружева, а мне показалось, что он рвет мою кожу. И это явно не было проявлением страсти. Это было чем-то таким, что заставило меня немного испугаться.
Это, возможно, было проявлением собственничества. Мне показалось, что Сид как бы исчез в себе самом. Сида здесь уже не было – вместо него появился мужчина, которого я пока еще по-настоящему не понимала. Я была ошеломлена, но при этом и зачарована, и я охотно подчинялась: отдавала себя ему так безоговорочно, что в конце концов почти ползала перед ним на коленях.
Когда я – уже почти на рассвете – заснула, я была полностью измождена и слегка сбита с толку. Даже в глубине души я не смогла бы признаться себе, насколько сильно – или не очень – меня шокирует эта ранее неведомая сторона моего новоиспеченного мужа. Он лежал рядом со мной на единственной имеющейся в его мастерской кровати, курил и таращился в потолок. И он не прижимался ко мне и не обнимал меня, хотя крепко стискивал мое запястье своими длинными тонкими пальцами.
На следующее утро я была вся в синяках и ушибах, которые болели, и мне не хотелось смотреть ему глаза, когда он их открыл. Я повернулась к выбеленной стене. Однако он аккуратно перевернул меня и нежно поцеловал. Затем он заставил меня посмотреть на него и стал заниматься со мной любовью так медленно, что я вся задрожала. И я подумала, что все будет хорошо.
Шесть недель спустя я – к своему превеликому удивлению – обнаружила, что забеременела. Это вообще-то не должно было произойти: я ведь даже сомневалась в том, что когда-либо смогу забеременеть, потому что еще с юности страдала эндометриозом. Но меня быстро привела в восторг мысль о том, что у нас будет ребенок, – как выяснилось потом, слишком быстро.
Оглядываясь впоследствии назад, я осознала, что эта беременность была всего лишь началом конца. Сид не хотел ничем и ни с кем делиться. Он хотел, чтобы все было так, как ему заблагорассудится. Мой муж вообще-то был гением. Его звезда поднималась вверх по небосклону. Однако поднималась она мучительно медленно, и это – по разным причинам – негативно отразилось на нас обоих. Еще не став enfant terribleв мире британского искусства, он был категоричным, ярким и страстным. Когда же к нему наконец – позднее, чем ожидалось, – пришел настоящий успех, он очень сильно испортился. Где тут можно было найти место для ребенка – место для ребенка в жизни, всецело подстраиваемой под его «талант»?
«Постель Сида». Я начала ненавидеть эту картину. Однако я была права в одном: она и в самом деле символизировала то, что я значу для Сида. Он нарисовал меня – значит, он владел мной. Я была в его постели. Он полагал, что я являюсь его собственностью и что он может делать со мной все, что захочет. Поднимать меня и класть обратно тогда, когда ему вздумается.
Он с тех пор поднимал меня и клал обратно уж слишком часто.
Неделя, проведенная под испанским солнцем после того, как мы с Сидом в конце концов расстались, послужила, как мне казалось, своего рода тонизирующим средством, и, несмотря на все неприятности, нам с Полли удалось немного развлечься. Мы сидели на ветреных пляжах побережья Коста-де-ла-Лус и старались не наглотаться песчинок, которые то и дело поднимал в воздух порывистый ветер. Мы высматривали корабли с высокими мачтами на мысе, возле которого произошло Трафальгарское сражение (хотя Полли утверждала, что это сражение случилось на Трафальгарской площади).
Мы проехали вдоль побережья до симпатичного города Тарифа, о котором я прочла в путеводителе отнюдь не вдохновляющие сведения, будто в этом городе самый высокий в Испании уровень самоубийств – по-видимому, «из-за ветров». Местные неугомонные ветры могут довести до безумия кого угодно, хотя серфингистам они, похоже, очень даже нравятся. Мы ели тапас какого-то странного цвета в барах на маленькой квадратной площади, находящейся неподалеку от нашего дома. Полли нравилась всем. Особенно сильную симпатию к ней испытывала старая морщинистая Мирес. Она много лет работала на Роберта, хозяина этого дома, и в ней, несмотря на ее, можно сказать, доисторический вид, ощущалась удивительная жизненная сила.
А еще мы, по крайней мере, находились вдали от ссор, взаимных обвинений и ужасной грусти, вызванной осознанием того, что все разваливается на части – и что восстановить уже ничего не удастся – в моих отношениях с мужчиной, рядом с которым я когда-то собиралась провести всю свою жизнь.
Однако в эти долгие испанские вечера я частенько переставала притворяться, что все у меня в данный момент замечательно. Я включала мобильный телефон, видела, что Сид мне так и не позвонил, и быстренько его выключала. А затем, пока Полли спала, я, пытаясь забыться, начинала пить – пить слишком много. Я до этого почти не употребляла алкоголь много лет – с того инцидента, который произошел после получения Сидом премии Тернера и в результате которого я упала и очень сильно поранилась. Все это закончилось тем, что мне пришлось срочно, в полночь ехать в отделение неотложной помощи больницы.
Но теперь я пила до тех пор, пока не падала на кровать с пологом на четырех столбиках, пытаясь найти спасение во сне. Мне снились странные, полные событий сны, посвященные то Сиду, то тому, как я отчаянно ищу какую-то вещь, которую я положила не на свое место, – что-то расплывчатое, неуловимое. Хуже того, иногда я видела сны об уже далеких счастливых днях, которые ушли в безвозвратное прошлое.
Я продолжала пить, пока не засыпала. Однажды утром Полли обнаружила меня спящей во дворе на шезлонге. Бокал из-под вина валялся разбитый на тротуарной плитке там, где он выпал из моей руки. Глядя распухшими от похмелья глазами на кругленькое лицо своей дочери, я осознала, что мне необходимо взять себя в руки, пока мною – опять – не завладеет алкоголь. Испытывая страшную ненависть к себе, я усадила Полли к себе на колени и стала целовать ее голову с блестящими волосами, от которой пахло лосьоном для загара, пока Полли не начала вырываться.
– Ну хватит, мамочка! – запротестовала она. – Я уже слишком большая для поцелуев.
Ей было всего-то шесть лет от роду, и ее животик лишь слегка выступал над замысловатой юбочкой зеленого купальника. Почувствовав, в каком мрачном настроении я пребываю, она слегка смягчилась и ласково погладила мою ладонь.
– Ты можешь поцеловать меня попозже, если тебе это так уж нужно. А сейчас я иду купаться.
Когда она плюхнулась в малюсенький бассейн, я почувствовала себя очень-очень виноватой. Я подмела осколки разбитого бокала и затем в темной маленькой кухне заварила себе крепкий кофе. Остатки вина я вылила в кухонную раковину.
В последний день нашего пребывания в этом городке пошел дождь. Такой конец этой недели показался мне вроде бы подходящим: дождь был ласковым, а воздух – бархатистым. После завтрака мы уселись на фигурную железную скамейку под лимонным деревом и стали рисовать картинки – «для папочки». Я расстроилась, когда узнала, что Полли нарисовала мороженое в роскошной – с кожаной обложкой – гостевой книге Роберта, но потом нам удалось превратить этот рисунок в своего рода визитную карточку, в которой указывались наши имена и адрес. Адрес этот – по настоянию Полли – мы написали следующим образом: «Лондон, NW5 1HX, мир, вселенная». «Здесь очень вкусное мороженое, – медленно дописала Полли, высунув от старания язык. – Мы вернемся сюда, чтобы снова его попробовать».
Мирес очень крепко обняла Полли, когда мы уже уезжали. Я попыталась дать этой пожилой женщине двадцать евро, но она отказалась их брать. И я прямо-таки испереживалась оттого, что, возможно, обидела ее.
– Пришлите мне фотографию, – попросила она на своем ломаном английском, показывая на мою дочь, и я пообещала, что пришлю.
Англия в ту ночь вполне соответствовала моему настроению: она была темной и холодной. Когда мы стояли, дрожа, в аэропорту «Станстед» на платформе в ожидании поезда «Станстед-экспресс», идущего в Лондон, я тосковала по теплому климату городка Вехер, в котором прошел наш отдых.
Когда поезд уже подъезжал к платформе, мой телефон наконец-то ожил.
Это звонил Сид.
– Привет, – сказала я, чувствуя какое-то странное волнение.
– Привет. – Долгая пауза. – Дай мне поговорить с Полли.
– Э-э… – Я сглотнула. – Это все?
– Да. – Еще одна пауза, но уже покороче. – Это все.
– Ладно.
Я взглянула сверху вниз на свою маленькую дочь, которая была очень похожа на отца: посмотрела на ее спутанные темные кудри и на множество веснушек, появившихся у нее от яркого солнца. Только ее глаза были такими, как у меня, a не темно-голубыми, как у Сида (сам он называл свои глаза кобальтовыми).
– Подожди пару секунд. Мы сейчас как раз садимся в поезд. Может, я лучше перезвоню тебе…
– Не создавай трудностей, Лори, – произнес он раздраженным тоном. – Я знаю, что ты любишь их создавать, но лучше не делай этого.
О господи… Опять все то же самое!.. Сид был единственным человеком на свете, обладавшим надо мной какой-то странной властью и умевшим очень быстро вывести меня из себя. И, видит бог, он не раз это делал. Я, уже собравшись ответить что-то резкое, затем прикусила язык и, заведя свою дочь в поезд, усадила ее на ближайшее сиденье.
– Кстати, раз уж я тебе позвонил, мне, наверное, следует тебе кое-что рассказать, – сказал он, растягивая слова. – Ты увидишь это в светской хронике завтра.
Я почувствовала острую боль.
– Что именно? – спокойно спросила я.
– Джоли.
– Кто? – Я засунула нашу сумку под сиденье.
– Джоли Джонс.
– Кто? – спросила я, хотя уже знала, кого он имеет в виду.
– Ты встречалась с ней у Рандольфа. Она там пела.
Рандольф был агентом Сида. Он, как мне казалось, родился на белый свет без души и уж во всяком случае без малейших признаков совести. Он ничуть не стеснялся открыто выражать презрение по отношению ко мне. Грубиян откуда-то с севера страны, выбившийся в Лондоне в верхние слои среднего класса. И мой заклятый враг. Я думаю, его настоящее имя было Рик.
– Она певица?
– Еще какая!
Я мысленно представила себе эту высокую молодую женщину – красивую и грациозную, со смуглой кожей. Я лишь пару раз встречалась с ней на вечеринках, на которых я чувствовала себя не в своей тарелке. Она была намного выше меня и ходила в коротеньких платьях, с прической «афро» или же с разноцветными косичками, доходящими ей до талии. Будучи очень тонкокостной и хрупкой, она выглядела так, как будто нуждалась в мужчине, который поддерживал бы ее в прямом – физическом – смысле этого слова.
– А-а, помню, – сказала я. – Она что-то кричала на твоей выставке «Ева». Ну, и что с ней?
– Мы с ней теперь вместе.
Наверное, ей и в самом деле был нужен мужчина, чтобы ее поддерживать.
– Вместе? – Мой рассудок отказывался это переваривать.
– Да, вместе. Дай мне поговорить с Полли. У меня мало времени.
Я передаю телефон своей дочери и сажусь рядом с ней. Мой взор затуманивают наворачивающиеся на глаза слезы гнева. «Рандольф, наверное, вне себя от радости, – с горечью думаю я. – Считает, что у Сида теперь подходящая спутница, которая привлечет к нему всеобщее внимание и которая поэтому не чета мне».
– Папа, когда мы сели на самолет, я поела чипсов «Принглс» и выпила кока-колы из маленькой баночки. Какая-то женщина заперлась в туалете, все никак не могла потом открыть дверь и громко кричала.
Я стала смотреть в окно, моргая, чтобы отогнать слезы, прежде чем Полли их заметит.
– Мужчина в форме сказал, что она… наклюкалась джина.
Я услышала, как Сид на другом конце линии засмеялся. Значит, отныне все будет вот так. Он – и я. Он и Джоли. И я.
– Да, – с серьезным видом кивнула Полли. – Было жарко, но я ходила в шляпке.
Пауза.
– Я спрошу у мамочки. На следующих выходных?
Она отдала мне телефон, но я уже не могла говорить с Сидом.
– Я тебе перезвоню, – промямлила я и выключила телефон.
Я раньше любила Сида очень-очень сильно, хотя одному только богу известно почему. Предпринимала серьезные усилия для того, чтобы моя семейная жизнь удалась, а когда это не получилось, я стала испытывать мучительное чувство вины – главным образом по отношению к Полли.
Разрыв с мужем был самым тягостным из всего, с чем я сталкивалась в своей жизни. Но никто – даже мой самый заклятый враг – не смог бы сказать, что я не пыталась сохранить отношения с Сидом. Теперь же мне нужно было предпринять еще более серьезные усилия для того, чтобы полностью охладеть к нему.
