Овод

Часть вторая

Глава I

В один июльский вечер 1846 года во Флоренции, в доме профессора Фабрицци, собралась небольшая группа лиц, чтобы обсудить план предстоящей политической работы. Некоторые из них принадлежали к партии Мадзини ( 29 ) и не мирились на меньшем, чем демократическая республика и объединенная Италия.

Другие были сторонниками конституционной монархии и либералами разных оттенков. Но все сходились в одном – в недовольстве тосканской цензурой. Популярный профессор Фабрицци созвал это собрание в надежде, что, может быть, хоть тяжелые условия печати объединят представителей расходящихся политических групп и заставят их попытаться прийти к каким-нибудь определенным результатам без лишних пререканий.

Прошло только две недели с тех пор, как Папа Пий IX, взойдя на престол, даровал столь нашумевшую амнистию политическим преступникам в Папской области ( 30 ) , но волны либерального восторга, поднятого этим актом, уже катились по всей Италии. В Тоскане этот акт оказал даже воздействие на правительство. Профессору Фабрицци и еще кое-кому из флорентийцев, лидеров политических групп, этот момент показался благоприятным для того, чтобы направить все усилия на проведение реформы законов о печати.

В библиотеке Фабрицци, где происходило собрание, они выясняли теперь, какую позицию должны были занять в данный момент либералы.

– Само собой разумеется, что мы обязаны использовать момент, – заговорил певучим голосом один из присутствующих, уже пожилой седой адвокат. – В другой раз нам не придется увидеть такой благоприятной политической конъюнктуры, не удастся выдвинуть требования серьезных реформ. Но едва ли памфлеты ( 31 ) окажут благотворное действие. Они только раздражат и напугают правительство и уже ни в коем случае не расположат его в нашу пользу. А ведь именно этого расположения мы и добиваемся. Нам следует помнить, что, раз власти составят о нас представление как об опасных агитаторах, нам нечего будет рассчитывать на содействие с их стороны.

– В таком случае что же вы нам предлагаете?

– В нашем распоряжении петиции.

– Великому герцогу? ( 32 )

– Да. Петиции о расширении свободы печати.

Сидевший у окна брюнет с живыми умными глазами со смехом обернулся.

– Многого вы добьетесь петициями! – сказал он. – Казалось бы, исход дела Ренци ( 33 ) должен был излечить всякого от таких мечтаний.

– Я так же опечален, как и вы, синьор, тем, что нам не удалось помешать выдаче Ренци; я не хочу говорить неприятностей, но все-таки не могу не думать, что наша неудача произошла от нетерпеливости и горячности некоторых наших членов. Я, конечно, не решился бы…

– Все пьемонтцы никогда ни на что не решаются, – резко прервал его брюнет. – Не знаю, что вы называете нетерпеливостью и горячностью. Уж не тот ли ряд осторожных петиций, которые мы посылали? Это, быть может, для Тосканы и Пьемонта называется горячностью, но в Неаполе мы рассуждаем не так.

– К счастью, – заметил пьемонтец, – неаполитанцам приходится действовать только в Неаполе.

– Перестаньте, господа! Грассини голосует за петиции, а Галли – против них. А как вы думаете, доктор Риккардо?

– Я не вижу ничего плохого в петициях, и если Грассини составит петицию, я подпишу с большим удовольствием. Но я все-таки не думаю, чтобы можно было многого достигнуть этим путем. Почему бы нам не прибегнуть к петициям и к памфлетам?

– Да просто потому, что памфлеты вооружат правительство против нас и оно не обратит внимания на наши петиции, – сказал Грассини.

– Оно и без того не обратит внимания. – С этими словами неаполитанец поднялся и подошел к столу. – Не на правильном пути вы, господа. Соглашение с правительством ничего вам не даст. Нужно поднять народ.

– Легче сказать, чем сделать. Как вы приступите к этому?

– Смешно спрашивать об этом Галли. Конечно, он начнет с того, что хватит цензора по башке.

– Вовсе нет, – сказал Галли. – Вам так и кажется, раз перед вами неаполитанец, что у него не найдется иных аргументов, кроме ножа.

– Оставим это. Что вы хотите предложить? Тише! Господа, внимание! Галли хочет внести предложение.

Все общество, разбившееся на группы по два, по три человека, которые спорили в разных углах, теперь собралось вокруг стола, чтобы выслушать Галли.

– Нет, господа, это не предложение, а просто мне пришла в голову одна мысль. Видите ли, мне думается, что во всех этих ликованиях по поводу поведения нового Папы кроется опасность. Из того, что он взял новый курс политики и даровал амнистию, многие выводят заключение, что нам остается поручить себя, всех нас, всю Италию попечениям святого отца и предоставить ему вести нас в обетованную землю. Лично я, вслед за другими, готов удивляться новому Папе. Амнистия была блестящим актом.

– Его святейшество, я уверен, сочтет себя польщенным… – начал было презрительно Грассини.

– Перестаньте, Грассини. Предоставьте оратору слово! – прервал в свою очередь Риккардо. – Удивительная вещь: никогда вы с Галли не можете удержаться от перекоров. Совсем как кошка с собакой! Продолжайте, Галли!

– Я хотел сказать, – начал снова неаполитанец, – что святой отец, несомненно, поступает так с наилучшими намерениями. Другой вопрос, насколько удастся ему провести реформы. Теперь все идет гладко. Реакционеры по всей Италии, конечно, месяц-другой будут сидеть спокойно, пока не спадет волна возбуждения, поднятая амнистией. Но маловероятно, чтобы они без борьбы выпустили власть из своих рук. Мое личное мнение таково, что, прежде чем наступит середина зимы, иезуиты ( 34 ) , грегорианцы ( 35 ) и санфедисты ( 36 ) и вся их клика начнут строить новые козни и изводить отравой всех, кого они не смогут подкупить.

– Это очень похоже на правду.

– Так вот. Будем ли мы ждать, смиренно посылая одну петицию за другой, пока Ламбручини ( 37 ) и его свора не убедят великого герцога подчинить нас иезуитам, призвав еще, может быть, австрийских гусар наблюдать за порядком и держать нас в дисциплине, или мы предупредим их и воспользуемся их кратковременным замешательством, чтобы первыми нанести удар?

– Скажите нам прежде всего, в чем должен состоять этот удар?

– Я предложил бы начать организованную пропаганду и агитацию против иезуитов.

– Да ведь фактически это будет объявлением войны.

– Да, мы разоблачим их интриги и козни и обратимся к народу с призывом объединиться на борьбу с иезуитами.

– Но ведь ни о каких иезуитах здесь не слышно. К чему же их изобличать?

– Не слышно? Подождите месяца три, и вы увидите, сколько их появится. Тогда слишком поздно будет сдерживать их натиск.

– Да. Но, вы знаете, чтобы восстановить городское население против иезуитов, придется говорить открыто. А раз так, то каким образом вы избежите цензуры?

– Я не буду избегать. Перестану с ней считаться.

– Так, значит, вы будете печатать без подписи. Это отлично, но все мы имели слишком много дела с подпольным печатанием, чтобы желать познакомиться с ним лишний раз.

– Не это я хочу сказать. Я бы предложил печатать памфлеты открыто, за нашей подписью и с указанием наших адресов. Пусть преследуют, если у них хватит смелости.

– Совершенно безумный проект! – воскликнул Грассини. – Это значит – из молодечества класть голову в львиную пасть.

– О, вам нечего бояться! – отрезал Галли. – Мы не попросим вас сидеть в тюрьме за наши грехи.

– Воздержитесь от резкостей, Галли, – сказал Риккардо. – Тут речь идет не о боязни. Мы так же, как и вы, готовы сесть в тюрьму, если только будет из-за чего. Но ведь ребячество – подвергать себя опасности по пустякам. Я лично хотел бы сделать поправку к высказанному предложению.

– Какую?

– Мне кажется, можно выработать такой тонкий способ борьбы с иезуитами, который избавит нас от столкновения с цензурой.

– Не понимаю, как вы это устроите.

– Те, кто будет говорить, сумеют, я уверен, выражаться обиняком, так что…

– Цензор не поймет, хотите вы добавить. Но если так, то как вы можете рассчитывать, что какой-нибудь бедный ремесленник или крестьянин, при его невежестве, докопается до истинного смысла? Это ни с чем не сообразно.

– Мартини, что вы скажете? – спросил профессор, оборачиваясь к сидевшему возле него широкоплечему господину с большой темной бородой.

– Я воздержусь говорить, пока не наберется больше фактов. Надо произвести опыт и посмотреть, к чему он приведет.

– А вы, Саккони?

– Мне бы хотелось услышать, что скажет синьора Болла. Ее соображения всегда так вески.

Все обернулись в сторону единственной в комнате женщины, которая сидела на софе, опершись подбородком на руку, и молча вслушивалась в прения. У нее были глубокие, задумчивые черные глаза. И теперь, когда она их подняла, в них, несомненно, светился насмешливый огонек.

– Меня немного смущает, что я со всеми расхожусь во мнении, – сказала она.

– Так бывает с вами всегда, – вставил Риккардо, – но хуже всего то, что вы всегда оказываетесь правы.

– Я совершенно согласна, что нам необходимо так или иначе бороться с иезуитами. Не удастся это одним оружием, нужно прибегнуть к другому. Словесный вызов – слабое оружие, уклончивая тактика затруднительна. Ну а петиции – просто детская игрушка.

– Надеюсь, синьора, – заметил с важным видом Грассини, – вы не предложите нам таких методов борьбы, как убийство?

Мартини дергал себя за усы, а Галли не стесняясь смеялся. Даже серьезная синьора Болла не могла удержаться от улыбки.

– Поверьте, – сказала она, – если бы я была настолько жестока, чтобы замышлять такие дела, то я, во всяком случае, не ребенок и не стала бы открыто говорить о них. Самое смертоносное оружие, какое я знаю, – это смех. Если нам посчастливится облить смехом иезуитов, заставить народ смеяться над ними и их притязаниями, – мы одержим победу без кровопролития.

– Верю, что это так, – сказал Фабрицци. – Но я не понимаю, как вы рассчитываете осуществить ваш план?

– Почему вам кажется, что нам не удастся его осуществить? – спросил Мартини. – Сатира легче и скорее пройдет через цензуру, чем всякая серьезная вещь. Если придется писать намеками, то средний читатель с меньшим трудом поймет двоякий смысл шутки, чем сущность содержания научного экономического очерка. Итак, синьора, вы того мнения, что нам следует издавать сатирические памфлеты или выпустить сатирическую газету? Могу смело сказать: газету цензура никогда не пропустит.

– Я имею в виду не совсем то. Я думаю, было бы очень полезно выпускать и продавать по дешевой цене или даже распространять совершенно бесплатно небольшие сатирические листки, в стихах или в прозе. Если бы нам удалось найти хорошего художника, который понял бы нашу идею, можно было бы выпускать эти листки с иллюстрациями.

– Вот великолепная идея! Если только она выполнима! Дело в том, что раз уж браться за такое дело, то надо делать его хорошо. Нам нужен первоклассный сатирик. А где его взять?

– Вы отлично знаете, – прибавил Лега, – что большинство из нас серьезные писатели. Как я ни уважаю наше общество, но я боюсь, что наша попытка превратиться в юмористов будет напоминать слона, танцующего тарантеллу ( 38 ) .

– Я никогда не говорила, что нам нужно взяться за работу, к которой мы не способны. Смысл моих слов таков, что следует попытаться отыскать талантливого сатирика, – такой, вероятно, найдется в Италии, – снабдить его необходимыми средствами. Само собой понятно, у нас должна быть уверенность, что он будет работать в одном с нами направлении.

– Но где его достать? Я могу по пальцам пересчитать всех сколько-нибудь талантливых сатириков, но ни один из них не подойдет.

– Джусти ( 39 ) и так слишком занят. Есть один или два подходящих писателя в Ломбардии, но они пишут на миланском диалекте ( 40 ) .

– И кроме того, – сказал Грассини, – на тосканский народ можно действовать только более высокими средствами. Я уверен, что было бы, по меньшей мере, отсутствием политического такта рассматривать серьезный вопрос о гражданской и религиозной свободе как предмет для шуток. Флоренция не город фабрик и торговых предприятий, как Лондон, и не место праздной роскоши, как Париж. Это город с великим прошлым.

– Таковы были и Афины, – прервала синьора Болла, улыбаясь, – но граждане Афин были слишком вялы, и понадобился овод, чтобы растормошить их.

Риккардо ударил рукой по столу:

– А, Овод! Как это мы не вспомнили о нем? Ведь это именно тот человек, который нам нужен!

– Кто это?

– Овод – Феличе Риварес. Не помните? Один из группы Муратори. Вот уже три года, как он оставил Апеннины ( 41 ) .

– О, вы знали этих молодцов? Я помню, впрочем, вы сопровождали их, когда они отправлялись в Париж.

– Да. Я проводил Ривареса до Ливорно и посадил его на марсельский пароход. Он не хотел оставаться в Тоскане. Он говорил, когда восстание потерпело неудачу, что в Тоскане теперь нечего делать – можно только смеяться – и что ему лучше перебраться в Париж. Но я почти уверен, что, если бы мы его пригласили, он вернулся бы, раз есть какая-нибудь возможность действовать в Италии.

– Как вы его назвали?

– Риварес. Он, кажется, бразилец. Во всяком случае, мне известно, что он жил в Бразилии. Это один из остроумнейших людей, каких я встречал. На лице у него большой шрам от сабельного удара… Странный он человек; но я уверен, что его шутки удержали тогда многих из этих несчастных от полного отчаяния.

– Не он ли пишет политические наброски во французских журналах под псевдонимом Le taon?³

– Да. По большей части коротенькие статейки и юмористические фельетоны. Контрабандисты Апеннин прозвали его Оводом за его язык, и с тех пор он стал подписываться этим именем.

– Мне кое-что известно об этом господине, – сказал Грассини многозначительным тоном, вмешиваясь в разговор, – и не могу сказать, чтобы то, что я о нем слышал, располагало в его пользу. У него, несомненно, есть внешний, бросающийся в глаза ум, хотя, мне кажется, его таланты переоценены. Очень вероятно, что у него нет недостатка и в мужестве. Но его репутация в Париже и в Вене далеко не безупречна. Это в полном смысле слова авантюрист с темным прошлым. Говорят, что экспедиция Дюпре подобрала его из милости где-то в пустынных местах тропической Южной Америки. Насколько мне известно, он никогда не мог объяснить удовлетворительно, каким образом он дошел до такого состояния. А что касается восстания в Апеннинах, то ни для кого не секрет, что в этом печальном деле участие принимал всякий сброд. Все знают, что казненные в Болонье были не более как обыкновенные преступники. Да и нравственный облик многих из скрывшихся не поддается описанию. Несомненно, что некоторые из участников были людьми с возвышенной душой.

– Некоторые из них в тесной дружбе со многими из присутствующих в этой комнате, – оборвал его Риккардо, и в его голосе звучала негодующая нотка. – Легко быть строгим к другим, Грассини, но не следует забывать, что эти «обыкновенные преступники» отдали жизнь за свои убеждения, а это побольше, чем дали мы с вами.

– А еще вот что, – прибавил Галли. – Когда кто-нибудь будет вам повторять выдохшиеся парижские сплетни, скажите ему от моего имени, что относительно экспедиции Дюпре он ошибается. Я лично знаком с Мартелем, адъютантом Дюпре, и слышал от него историю всех их похождений. Верно, что они нашли Ривареса скитающимся в тех местах. Он сражался за Аргентинскую республику ( 42 ) , был взят в плен и бежал. Он бродил по стране во всевозможных костюмах, пробираясь обратно в Буэнос-Айрес. Но та версия, по которой выходит, что экспедиция подобрала его из милости, – чистейший вымысел. В экспедиции заболел переводчик и должен был вернуться обратно. Никто не мог объясняться на местных наречиях. Место переводчика предложили Риваресу, и он провел с экспедицией целых три года, исследуя притоки Амазонки. Мартель мне передавал, как свое твердое убеждение, что им никогда не удалось бы довести до конца своей задачи, если бы с ними не было Ривареса.

– Кто бы он ни был, – вмешался Фабрицци, – но должно же быть что-нибудь выдающееся в человеке, который сумел обворожить – а так это и было – таких двух ветеранов, как Мартель и Дюпре. Как вы думаете, синьора?

– Я ровно ничего не знаю об этом человеке. Я была в Англии, когда беглецы проезжали Тоскану. Но если о нем отзываются с самой лучшей стороны те, кому пришлось в течение трех лет странствовать с ним, и товарищи, участвовавшие с ним в восстании, то этого вполне достаточно.

– О его товарищах и говорить нечего, – сказал Риккардо, – Ривареса обожали поголовно все, от Муратори до самых диких горцев! Кроме того, он личный друг Орсини ( 43 ) . Правда, в Париже о нем рассказывают всякие небылицы, но ведь если человек не хочет иметь врагов, он не должен быть политическим сатириком.

– Я не совсем уверен, но мне кажется, что как-то раз я встретился с ним в то время, когда беглецы останавливались здесь, – сказал Лега. – Он горбат, или хромает, или что-то в этом роде.

Профессор выдвинул ящик письменного стола, достал кипу бумаг и стал их перелистывать.

– Мне помнится, у меня есть где-то здесь полицейское описание его примет. Вы помните, когда им удалось бежать и скрыться в горных проходах, были повсюду разосланы их приметы, а кардинал – как бишь зовут этого негодяя? – да, кардинал Спинола ( 44 ) даже предлагал награду за его голову. Существует великолепный рассказ о Риваресе и об этой полицейской бумаге. Он нарядился в солдатскую форму и бродил по стране под видом карабинера, раненного при исполнении служебных обязанностей и отыскивающего свой отряд. И в самом деле он наткнулся на отряд, только на отряд шпионов, посланных Спинолой. Целый день ехал он с ними в одной повозке, рассказывал им душераздирающие истории о том, как он был взят в плен бунтовщиками и как его притащили в горное убежище этих разбойников; расписывал им ужасные пытки, которым его подвергали. Они показали ему бумагу с описанием его примет. Он наговорил им всякого вздору о «головорезе», которого прозывают Оводом. Потом, ночью, когда они улеглись спать, он вылил им в порох ведро воды и дал тягу, набив карманы провизией и боевыми припасами… А вот и бумага, – сказал Фабрицци, оборвав рассказ: – «Феличе Риварес, по прозвищу Овод. Возраст – около тридцати лет. Место рождения – неизвестно, но по некоторым данным – Южная Америка. Профессия – журналист. Небольшого роста. Черные волосы. Черная борода. Смуглый цвет кожи. Голубые глаза. Лоб – широкий, квадратный. Нос, рот, подбородок…» Да, вот еще: «Особые приметы: прихрамывает на правую ногу. Левая рука изуродована: недостает двух пальцев. Незалеченный шрам на лице. Заикается». Затем добавлено: «Очень искусный стрелок, – нужно быть осторожным при аресте».

– А ведь удивительная вещь, что с таким списком ему удалось обмануть отряд, разыскивавший его.

– Выручила его, несомненно, только смелость. Случись, что его заподозрили бы, он бы погиб. Ему удается выкарабкаться из всякого положения благодаря его умению принимать, когда он захочет, невинный, внушающий доверие вид… Ну так вот, господа, что же вы думаете о предложении? Риварес, кажется, достаточно известен некоторым из нас. Прикажете передать ему, что мы будем рады его помощи здесь на месте, или нет?

– Мне думается, – сказал Фабрицци, – прежде всего его следовало бы ознакомить с нашим планом и спросить, согласен ли он с ним.

– О, он согласится, будьте уверены, раз речь идет о борьбе с иезуитами. Он – самый непримиримый антиклерикал ( 45 ) , каких я только встречал. Он даже чересчур усердствует в этом направлении.

– Итак, значит, вы напишете ему, Риккардо?

– Конечно. Сейчас только припомню, где он теперь. Кажется, в Швейцарии. Удивительно непоседливое существо: вечно кочует. Ну а что касается памфлетов…

Они погрузились в горячие прения. Когда наконец все стали расходиться, Мартини подошел к синьоре Болле.

– Я провожу вас, Джемма.

– Спасибо. Мне нужно переговорить с вами о делах.

– Опять что-нибудь с адресами? – спросил он вполголоса.

– Ничего серьезного. Но все-таки, мне кажется, надо теперь кое-что изменить. На этой неделе задержаны на почте два письма. И то и другое совершенно не важны, да и задержка эта, может быть, простая случайность. Но нам нельзя рисковать. Если полиция заподозрит хоть один из наших адресов, мы должны сейчас же изменить их.

– Я приду к вам завтра. Сегодня у вас усталый вид.

– Я не устала.

– Так, стало быть, опять расстроены чем-нибудь?

– Нет, так, ничего особенного.

3. Падре (ит.) – отец: у итальянцев – обычное обращение к священнику.