Глазами маски

Глава 13. Золотая пьеса

Барри выглянул в окно. Там, в холодном от поздней осени воздухе, сыпал дождь, походивший на мелкий снег.

– Зима.

– Что? – Переспросил Джайв.

– Зима, говорю, холодно, – повторил Барри.

За столом сидела маленькая девочка и играла в шахматы. Она выстраивала в ряд пешки, отбрасывая другие фигуры. К слову сказать, только пешки и помещались в ее маленьких пальцах. Девочка смеялась, что-то шепча брату на ухо.

– Тетя Салли приезжает. – Джайв смотрел на Барри, не отрываясь.

– А? – вынырнул тот из своих мыслей.

– Не слушаешь… – разочарованно произнес мальчик.

– Да нет, Джайв, слушаю. Тетя Салли скоро приезжает, – произнес Барри монотонно в подтверждение того, что слушает.

– Я не говорил, что скоро! – опять обиделся Джайв.

– Ну, так я добавил, – пояснил Барри.

Джайв скупо улыбнулся. Но потом Мэрси опять шепнула ему какую-то шутку, и он повеселел.

– Знаешь, Барри, нам с Мэрси кажется… – Что кажется?

Джайв замялся:

– Ну, как это… – он медлил с ответом, чем выводил Барри из себя.

Впрочем, Барри и без него уже давно был из себя выведен странными событиями, недавно произошедшими в его семье.

– Что ты мямлишь, ты мужчина или нет? – Он всегда так говорил, когда хотел добиться от Джайва решительных действий.

– Мужчина, – быстро среагировал тот.

– Ну, так что там тебе кажется, мужчина? – улыбнулся Барри, сложив крест-накрест руки на груди.

– Мне кажется, что она в тебя влюбилась, – смущенно выпалил Джайв.

Мэрси фыркнула и с укором посмотрела на брата.

– Что ты, Мэрси, это взрослый разговор, – важно осадил ее мальчик.

– Кто в меня влюбился? – не понял Барри.

– Тетя Салли. Она, когда о тебе говорит, такая сразу становится, ну…

– Ну? – шутливо потребовал Барри.

– Красивая, что ли…

– Ну ты и выдумал! – Барри обнял Джайва. – Хороший ты парень. Мэрси опять фыркнула.

– А ты, – Барри подхватил ее на руки и закружил, – моя хорошая девчонка!

Девочка звонко рассмеялась.

– Мне будет вас не хватать.

– Ты куда-то уезжаешь, Барри? – Джайв помрачнел.

– Не сейчас, – ответил тот серьезно. – Вот пройдет зима, тогда поеду.

* * *

Хэпи шел по коридору, сосредоточенно смотря перед собой. По привычке он свернул в репетиционную.

– О, Хэпи, я ждал тебя. – Руфус сидел за роялем и, казалось, мог прожечь своим проникновенным взглядом все, что было вокруг. – Как пьеса? Меня не было в зале.

Хэпи не стал выяснять подробностей.

– Не было? – Говорить ему явно не хотелось, но Руфус ждал ответа. – Пьеса? – Хэпи вытащил из кармана сложенный вдвое листок, вздохнул и с неудовольствием начал: – Опять сословная вражда. Она богата, он – поэт. Он молод, она немолода. И так интриге задан бег, и прост, наивен тот сюжет. Финал трагичен, как всегда, – заключил Хэпи на уверенных нотах, добавив вполголоса: – Какой же почерк неуклюжий.

– Ясно, – улыбнулся Руфус, о чем-то размышляя.

Хэпи его не прерывал и лишь спустя какое-то время решил продолжить.

– Но долг отдать спешу словам, слогам, созвучьям, поэзии в ней – безусловный дар. Она волшебно чувства в звуки пишет.

– То есть? – Руфус наконец обернулся. – Я не совсем понял… – Он заметил в руках Хэпи листок. – Что это?

– Это стихи Квентина, – пожал плечами тот. – Понять их порой вообще не представляется возможным. Бедняга не может запомнить собственных сочинений и записывает их на чем придется, а потом выбрасывает, а я вот подбираю. Прости, пришлось опустить с десяток восклицательных знаков… – сухо проговорил Хэпи, отводя взгляд.

– Интересно. Продолжай.

Хэпи опять заглянул в листок:

– Проста сюжетная канва, но золотом горит резьба кружев словесных на платье славы подвенечном. И на победе сходится молва, и о победе шепчутся глаза соперников, дотоле столь беспечных.

– Ага, – только и мог сказать Руфус.

Хэпи устало опустился в одно из кресел первого ряда, убрав исписанный листок обратно в карман.

– Как расписал: она так хороша, что лучше, кажется, и не придумать.

– Кто? Сола? И ты туда же? Ну вас всех, – Хэпи махнул рукой.

– Не Сола – пьеса, – раздраженно пояснил Руфус.

– А-а-а, пьеса… – Хэпи встал, прошелся по скрипящему паркету, от этого в пустом зале сделалось шумно. – Не золотая, видно… – проговорил он себе под ноги.

– Почему? – Руфус не дождался ответа и неожиданно забил по клавишам. Мелкие ноты засеменили под пальцами, озвучивая паузу. Руфус виртуозно играл.

– Вот это да! – Из глубины зала раздался хриплый смешок.

– Верти? – Угольные глаза Руфуса смотрели настороженно.

– Не подозревал в тебе музыканта, – басом отозвался Верти.

– А где Хэпи?

– Ушел. Даже меня не заметил. Тоже мне, снайпер.

– Кто?

– Ну, стрелок, лучник, много ли разницы… Вальсам его все в одном образе держит. Наказание, наверное,…

– Не может быть… – произнес Руфус, чему-то поражаясь.

– Да Хэпи все равно, – успокоил Верти, – к тому ж Гордаса подстрелил. – Он улыбнулся. – Хэпи не потому ушел, что роль не нравится и обсуждать свою игру ему претит, хотя это отчасти и правда. – Верти закусил губу. – Мы все слишком любим славу, – перебирая в пальцах металлический крест, рассуждал он. – Только слава может отличить нас друг от друга. Каждому отпущена своя мера, та мера и расставляет по ступеням лестницы величия. А величие ведет к бессмертию. – Он коротко вздохнул и развел руками. – Все просто. Все стремятся задержаться здесь подольше, не в сердцах, так хотя бы – в памяти. А ты, значит, играешь?

Руфус снял руки с клавиш, переведя глаза на Верти. В них было удивление:

– Память, – прошептал он. – Ты прав, она сопоставима с вечностью. Но разве это просто?

– А разве нет? Сам посуди. Право на вечность дает талант. Механизм, толкающий нас к славе – это гордость. Без этих двух обстоятельств души задумываться о вечности не имеет смысла. Так ты тоже играешь? – в вопросе послышалась непривычная настойчивость.

– Ну так что с того? – нервная мелодия заскользила громче. Руфус решил уклоняться от прямых объяснений, насколько то будет возможно.

Верти подошел ближе, нагнулся и прошептал Руфусу на ухо:

– Может, покаешься? Выберешь другую сторону? Черное поле душу не спасет. – Он напустил на себя такую важность, словно, говоря это, исповедовал и отпускал грехи.

Руфус вдруг переменился в лице:

– Какие странные слова.

Верти усмехнулся:

– Я погляжу, ты – мастер маскировки. Тебя б на сцену.

– На сцену… – притворно задумался Руфус. – Весь этот пестрый рой актеров мне претит, – пробормотал он раздраженно. – Да и к тому, я и так – на ней. Значит, ты – в игре?

– Играю, – пробасил Верти. Он встал на колени, положив металлический крест на пол рядом с собой, и заиграл на рояле, за которым сидел Руфус. Мелодия в миноре была неподдельно искренней. – А, впрочем, ты прав, и мне претит.

– А что с крестом?

– Я же сказал, играю, – не отрывая рук от клавиш, ответил Верти шепотом.

Руфус молчал, искоса поглядывая то на Верти, то на его крест. Он напряженно о чем-то думал, однако Верти этого не замечал или делал вид, что не замечает.

* * *

Заретта пришла домой. По окнам карабкался холодный ветер, пугая злым дыханием. Он то и дело срывался, как плохой скалолаз, падал в пустой двор и вновь поднимался, цепляясь за водосточные трубы, скользкие подоконники, заглядывал в окна, что-то нашептывал шторам, и те раздувались, подобно парусам, не то от гордости, не то от страха, елозили по карнизам.

– Зима скоро… Завтра начнется… – Заретта села за стол. Перед ней лежала книга, подаренная Элем. – Вот бы перелистать один из четырех сезонов… Не хочу, чтобы была зима…

Привычка думать вслух, будто в комнате кто-то был, у Заретты появилась со смертью отца: так ее утрата становилось незаметнее, и боль притуплялась. Она хотела было открыть книгу, но отдернула руку. «Сегодня был солнечный день, и это небо, цветы немыслимые… А сейчас… Как быстро мы расстались… И все сразу стало таким холодным. Оборванный аккорд…» Она вновь потянулась за книгой, желая на этот раз ее раскрыть, но опять отдернула руку: раздался телефонный звонок.

* * *

– Белое поле тоже душу не спасает, – наконец проговорил Руфус. – Однако тебя я подозревал меньше всего.

Верти прервал свою игру.

– Я – лишь голос за кадром. – Он взял с пола крест и надел его на шею, принявшись рассуждать о насущном. – Если быть честным, пьеса Солы… – Верти скривил губы, и стал похожим на обиженного ребенка.

Руфус решил ему подчиниться и больше не выпадать из контекста привычных тем:

– Ты пишешь лучше?

– Да уж не хуже.

– О! – Взгляд Руфуса упал на металлический крест. – И что же это? Проповеди?

– Какая разница, что? – вздохнул Верти. – Я пишу для себя. Как только я стану писать для других, это будет означать, что я во всем разобрался, и жизнь для меня больше не представляет загадки.

– В жизни всегда должна оставаться загадка, иначе неинтересно будет жить. – глубокомысленно возразил Руфус. – Я думаю, люди начинают писать, как раз чтобы найти ответы на вопросы, а не наоборот, – добавил он серьезно.

Верти задумался:

– Возможно, ты прав. Значит, мне стоит начать писать для других. Я буду задавать вопросы, предлагать на них свои ответы, а те, кто меня станут читать – свои. И так мы добудем истину. – Пара угрожающих аккордов в верхних октавах завершила его мысль.

– Зачем тебе истина? Жизнь – это хороший фокус, зачем его разгадывать? Разве от этого люди, которым ты откроешь тайну, станут счастливее? Вдруг они решат, что смысла нет? По крайней мере, того, что они искали? А вдруг жизнь, смысл которой они наконец поймут, просто перестанет их интересовать?

– Какой ты, оказывается, философ! – Верти попытался рассмеяться, но смех его был неестественным. – Я знаю, что смысл жизни в самой жизни, в ее наличии, в драгоценном опыте, что она дает душе. Точно так же, как об этом знаешь ты.

Угольные глаза Руфуса встретились с кроткими глазами Верти и задержались чуть дольше обычного.

– Мне незачем искать этому подтверждения, но людям нужны доказательства…

– Маскируешься под святого? – не выдержал Руфус. – Выдумал себе светлую миссию?

Как раз в этот момент в зал вошли Хэпи, Гордас и Квентин. Последние держали руки сомкнутыми на груди. По их лицам можно было определить, что они едва переносили присутствие друг друга, и Хэпи тут был живой перегородкой, стеной приличия, сдерживающей их негодование.

– Уф, – выдохнул Руфус. – Ты, Верти, действительно неплохо играешь, раз я тебя раньше не вычислил. – Руфус говорил тихо, и никто из вошедших его слов не услышал.

– Да… но… – Верти поднялся с колен и громко произнес. – Теперь буду реже. Хочу, чтобы вы знали: я ухожу из театра.

– Как? Куда? – не понял Квентин.

– А вы не догадались? – пробасил Верти. – В монастырь.

Хэпи не сдержал усмешки. Пальцы Руфуса словно примерзли к клавишам, Гордас растерянно смотрел на Верти, а Квентин тщетно пытался понять происходящее.

– Верти, ты хорошо все обдумал? – В дверях показался Азраил. Верти улыбнулся:

– Да что же вы все так растерялись? Да не в монастырь же, я просто теперь буду учиться в духовной семинарии.

* * *

– Как вас зовут? – Заретта настороженно прислушивалась к голосу в трубке.

– Сола. Мы с вашим братом вместе играем в театре. Вы были на сегодняшней премьере? – Голос Солы звучал повелительно, недавняя роль не успела еще сойти с настоящей, скромной ее души.

– А-а-а… – протянула Заретта, – я опоздала.

Странно, она была спокойна и уверена в себе, и, как бы ей ни хотелось почувствовать укор совести, она его не чувствовала.

– Это ваша пьеса… Поздравляю, мне брат рассказывал. А откуда вы знаете, что я должна была быть?

– Так Азраил сказал, он все высматривал вас в зале… – В голосе Солы начинали проступать нотки боязливой неуверенности. – Что-то случилось? – почти выдохнула она в трубку.

– Да нет… – Заретта не знала, что говорить. Отчитываться перед чужим человеком было до крайности странно, но в то же время она чувствовала себя сейчас одиноко, и ей очень хотелось с кем-нибудь поделиться переполняющими ее эмоциями. Книга лежала рядом на столе, и вот уже который час мозолила глаза, а если Заретта закрывала глаза, книга вставала и перед закрытыми глазами.

Тишина в трубке, казалось, накалялась. Наконец, слезливый голос Солы произнес:

– Что же случилось? С вами все в порядке? – Она громко всхлипнула.

– Нет, нет, все хорошо… – смутилась Заретта. Она не любила долго рассуждать, порывистый характер часто подсказывал ей будущие действия, так что спонтанное принятие решений было Заретте свойственно. Она словно ставила шах и мат, говоря: «А давай-ка вот так, и думать пока не будем». Так и сейчас, еще не успев все взвесить, Заретта вдруг предложила:

– Сола, а приезжайте ко мне, я давно хотела познакомиться с кем-нибудь из друзей Азраила.

* * *

– Как быстро ты сориентировался, – пальцы Руфуса начали дальше перебирать по клавишам, звуки были растерянными. – Раскрылся и теперь хочешь играть на расстоянии?

Верти его расслышал, но отвечал вошедшим:

– «У меня просто есть вопросы, на которые я желаю найти ответы», – произнес он возвышенным тоном.

– Какой колорит, какие краски! – в голосе Гордаса почувствовалась откровенная насмешка. Он зааплодировал.

– Что ты будешь делать без сцены? – спросил Хэпи холодно.

– Он будет писать мемуары… – предположил Гордас.

После минутной паузы Верти произнес:

– Я не ухожу из театра. Теперь я буду служить не только искусству, но и… – голос его затих на недоговоренном слове, как длинная мелодия, что в конце угасает, отдавая последним аккордам еле слышимый звук. – Мне это интересно, я не слепой фанатик, я лишь хочу разобраться.

Руфус, ничего не говоря, только покачал головой, уткнувшись в отсутствующие на отложной полочке рояля ноты.

* * *

– Что же это я… – Заретта нервно ходила по комнате. – Теперь она подумает, у Азраила сестра сумасшедшая. Она и согласилась прийти, наверное, только потому, что очень уж интересно взглянуть на сумасшедшую сестру гениального актера. А, может, она и вовсе не придет, посмеялась…

В дверь позвонили. Заретта открыла, на пороге стояла девушка в красивом, облегающем, длинном платье, в руках ее была корона:

– Сола, – представилась она.

– Заретта, – проговорила смущенная хозяйка. – Она до сих пор не знала, что ей делать и как себя вести. Все разрешилось, само собой. Сола без приглашения буквально впорхнула в открытую дверь. Копна шоколадных волос и легкая походка навевали мысли о лете и бабочках.

– О, как тут… давай, кстати, на «ты» … как тут у тебя просторно. А я так устала от этой театральной суеты, прямо-таки еле вырвалась. Зрители, овации, поздравления… – она вдруг осеклась.

Заретта все еще стояла на пороге собственной квартиры.

– А чего ты там стоишь? Я, если честно, тебя не такой представляла.

– Почему? – заинтересованно спросила Заретта, понемногу догадываясь о причинах столь раскованного поведения гостьи.

Сола словно поняв ее мысли, проговорила чуть слышно:

– Там после премьеры шампанское подавали, пришлось пить, – она смущенно посмотрела на Заретту.

Та улыбнулась:

– Да ну что ты… – Заретта прошла в квартиру, закрыв дверь, и ободряюще взяла Солу за руку. – Пойдем.

– О, если бы они знали, где я!

– Кто?

– Да все, я же сбежала. Они, наверняка думают, что я там, среди зрителей почестями кормлюсь, а я вот приехала к тебе. А давай дружить? – Сола опять осеклась, сообразив, что сказала глупость. – Ой! Это я, не подумав.

– Да все в порядке, Сола. Чаю? – Заретта поставила перед Солой чашку и налила из чайничка ароматный напиток.

– Спасибо. – Сола села за стол, не зная, куда деть корону и в результате надела ее на голову.

– Расскажи мне о твоей пьесе, о сегодняшней премьере, о театре, вообще – обо всем. Мне очень интересно, – попросила Заретта и села напротив Солы, заранее радуясь приятной беседе.

Вместо этого Сола вдруг выпалила:

– Вот так и отыграли, а он даже толком и не поздравил! Так, только проронил: «Отлично, Сола». Ну кто, ты скажи мне, так поздравляет? – Сола требовательно уставилась на Заретту.

Заретта лихорадочно пыталась собрать мысли воедино:

– Прости, я может, что-то упустила, но о ком ты говоришь? Кто тебя толком не поздравил?

– Ой! Да ну их всех, – попыталась замять Сола, она растерялась и не знала, как продолжить.

– Это он, Азраил, тебя не поздравил, да? – догадалась Заретта.

– Да… – едва слышно проговорила Сола.

– Ясно. Ты влюблена в него?

– Ой! Не надо. Это все глупо. Он и не знает, и не любит, в общем, давай о другом.

– Как хочешь, но он все-таки – мой брат, хотя я его не очень хорошо знаю. – Заретта опустила глаза. – Он странный, правда?

– Правда! – воскликнула Сола, словно слышала слово «странный» впервые, и была очень удивлена и обрадована, найдя верное определение мучившим ее догадкам. – Да, именно странный. Его словно бы что-то гнетет, и оттого он такой… – она задумалась, – …странный.