Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
7
«Стад-сити», рассказ Гордона Лашанса. Впервые напечатан осенью 1970 года в 45-м выпуске «Гринспан куотерли». Перепечатывается с разрешения издателя.
Март.
Чико, обнаженный, стоит у окна, скрестив на груди руки и положив локти на перекладину, разделяющую верхнее и нижнее стекла. Вместо выбитого правого нижнего стекла в окне приспособлен лист фанеры. Животом Чико облокотился на подоконник, его горячее дыхание чуть затуманило оконное стекло.
– Чико…
Он не оборачивается, а она больше его не зовет. В окне он видит отражение девушки, сидящей на его в полнейшем беспорядке развороченной постели. От ее макияжа остались только глубокие тени под глазами.
Он переводит взгляд с ее отражения на голую землю внизу, чуть припорошенную крупными хлопьями мокрого снега. Он падает и тут же тает. Снег, снег с дождем… Остатки давно увядшей, прошлогодней травы, пластмассовая игрушка, брошенная Билли, старые ржавые грабли… Чуть поодаль – «додж» его брата Джонни с торчащими, словно обрубки, колесами без шин. Сколько раз Джонни катал его, тогда еще пацана, на этой тачке. По дороге они с братом слушали последние суперхиты и старые шлягеры, которые беспрерывно крутили на местной радиостанции – приемник был всегда настроен на волну Льюистона, – а раз или два Джонни угостил Чико баночным пивом. Неплохо бегает старушка, а, братишка? с гордостью говорил Джонни. Вот подожди, поставлю новый карбюратор, тогда вообще проблем не будет.
Сколько воды утекло с тех пор…
Шоссе 14 ведет к Портленду и далее в южный Нью-Хэмпшир, а если у Томастона свернуть на национальную автостраду номер один, то можно добраться и до Канады.
– Стад-сити, – бормочет Чико, все так же уставившись в окно. Во рту у него дымится сигарета.
– Что-что?
– Так, девочка, ничего…
– Чико, – снова окликает она. Нужно ему напомнить, чтобы сменил простыни до возвращения отца: у нее начинаются месячные.
– Да?
– Я люблю тебя, Чико.
– Не сомневаюсь.
Грязный март. Дождливый, гнусный месяц март… думает Чико. Дождь со снегом там, на улице, дождь капает по ее лицу, по ее отражению в окне…
– Это была комната Джонни, – внезапно произносит он.
– Кого-кого?
– Моего брата.
– А-а… И где же он сейчас?
– В армии.
На самом деле Джонни не был в армии. Прошлым летом он подрабатывал на гоночном автодроме в Оксфорде. Джонни менял задние шины серийного, переделанного под гоночный, «шеви», когда одна из машин, потеряв управление, сломала заградительный барьер. Зрители, среди которых был и Чико, кричали Джонни об опасности, но он так и не услышал…
– Тебе не холодно? – спросила она.
– Нет. Ноги немножко замерзли…
Что ж, подумал он, то, что случилось с Джонни, случится рано или поздно и со мной. От судьбы не убежишь… Снова и снова перед его глазами вставала эта картина: неуправляемый «форд-мустанг», острые лопатки брата, выпирающие под белой футболкой, – Джонни стоял, нагнувшись над задним колесом «шеви». Он даже выпрямиться не успел… «Мустанг» сшиб металлическое ограждение, высекая искры, и через долю секунды ослепительно белый столб огня взметнулся в небо. Все…
Мгновенная смерть – не так уж и плохо, подумал Чико. Ему вспомнилось, как мучительно медленно умирал дедушка. Больничные запахи, хорошенькие медсестры в белоснежных халатах, бегающие взад-вперед с «утками», хриплое, прерывистое дыхание умирающего. Какая смерть лучше? А есть ли вообще в смерти что-то хорошее?
Зябко поежившись, он задумывается о Боге. Дотрагивается до серебряного медальона с изображением святого Христофора, который носит на цепочке. Он не католик, и в жилах его не течет ни капли мексиканской крови. По-настоящему его зовут Эдвард Мэй, а прозвище Чико дали ему приятели за иссиня-черные волосы, всегда прилизанные и зачесанные назад, и за его любовь к остроносым туфлям на высоком каблуке, в каких ходят кубинские эмигранты. Не будучи католиком, он носит медальон с изображением святого Христофора – зачем? Да так, на всякий случай. Кто знает, если б и у Джонни был такой же, быть может, тот «мустанг» и не задел бы его…
Он стоит у окна с сигаретой. Внезапно девушка вскакивает с постели, бросается к нему, словно опасаясь, что он вдруг обернется и посмотрит на нее. Она прижимается к нему всем телом, обнимая горячими руками за шею.
– И в самом деле холодно…
– Тут всегда холодно.
– Ты любишь меня, Чико?
– А ты как думаешь? – Его шутливый тон вдруг становится серьезным. – Ты взаправду оказалась целочкой…
– Это что значит?
– Ну, девственницей.
Пальцем она проводит ему по щеке – от уха к носу.
– Я же тебя предупреждала.
– Больно было?
– Нет, – смеется она, – только немножко страшно.
Они вместе смотрят в окно. Новенький «олдсмобиль» проносится по шоссе 14, разбрызгивая лужи.
– Стад-сити, – снова бормочет Чико.
– Что-что? – недоумевает она.
– Да я вон о том парне в шикарной тачке. Торопится как на пожар… Не иначе как в Стад-сити собрался.
Она целует место, по которому провела пальцем. Он шутливо отмахивается от нее, словно от мухи.
– Ты что это? – надувает она губки.
Он поворачивается к ней. Взгляд ее непроизвольно падает вниз, и тут же девушка краснеет, пытается прикрыть собственную наготу, но, вспомнив, что в фильмах ни одна кинозвезда никогда так не поступает, сейчас же отдергивает руки. Волосы у нее цвета воронова крыла, а кожа белоснежная, будто сметана. Груди у девушки небольшие, упругие, а мышцы живота, быть может, чуть-чуть вялые. Ну, хоть какой-то должен быть изъян, думает Чико, все же она не голливудская дива.
– Джейн…
– Что, милый?
Горячая волна уже подхватила и несет его…
– Да так. Ведь мы с тобой друзья, только друзья, да? – Он внимательно разглядывает ее всю, с ног до головы. Она краснеет. – Тебе не нравится, что я тебя рассматриваю?
– Мне? Ну почему же?..
Прикрыв глаза, она делает несколько шагов назад, затем опускается на кровать и откидывается, раздвинув ноги. Теперь он может видеть ее всю, включая пульсирующие жилки на внутренней части бедер. Вот эти жилки неожиданно приводят его в сильнейшее возбуждение, такое, какого он не испытывал, даже поглаживая ее твердые розовые соски или проникая в самое ее лоно. Его охватывает дрожь. «Любовь – святое чувство», – говорят поэты, но секс – это какое-то сумасшествие, которое охватывает тебя всего, лишает разума, заставляет полностью отключиться от окружающего мира. Наверное, нечто подобное испытывает канатоходец под куполом цирка, вдруг приходит ему в голову.
На улице снег сменяется дождем. Крупные капли барабанят по крыше, по оконному стеклу, по вставленному вместо стекла листу фанеры. Ладонь его ложится на грудь, и на мгновение он становится похож на древнеримского оратора. Как холодна ладонь… Он роняет руку.
– Открой глаза, Джейн. Ведь мы с тобой друзья, не так ли?
Она послушно открывает глаза и смотрит на него. Цвет ее глаз внезапно меняется – они стали фиолетовыми. Струи дождя, текущие по стеклу, отбрасывают странные тени на ее лицо, шею, грудь. Сейчас, когда она откинулась навзничь, даже ее несколько дряблый живот – само совершенство.
– Чико, ах, Чико… – Он замечает, что она тоже дрожит. – У меня такое странное ощущение… – Она подбирает под себя ноги, и Чико видит, что ступни у нее нежно-розовые. – Чико, милый мой Чико…
Он приближается к ней. Дрожь никак не унимается. Зрачки ее расширились, она что-то говорит, всего одно слово, но он не разобрал, какое именно, а переспрашивать не стал. Он наклоняется над ней, нахмурившись, дотрагивается до ее ног чуть выше колен. Внутри его как будто колокол гудит… Он делает паузу, прислушиваясь к себе, стараясь продлить мгновение.
Лишь тиканье будильника на столике у изголовья нарушает тишину да ее дыхание, которое, все убыстряясь, становится прерывистым. Мышцы его напряжены перед рывком вперед и вверх. И вдруг взрыв, буря, шторм. Тела их сцепляются в любовной схватке. На этот раз все происходит еще более удачно, чем первоначально. На улице дождь смывает остатки снега.
Примерно через полчаса Чико слегка встряхивает ее, выводя из оцепенения.
– Нам пора, – напоминает он ей, – отец с Вирджинией должны уже быть с минуты на минуту.
Она смотрит на часы и садится, больше не пытаясь прикрыть наготу. Что-то в ней здорово изменилось: она уже не прежняя, чуть наивная, неопытная девушка (хотя, быть может, сама она полагает, что перестала быть такой уже давно). Теперь ему улыбается женщина-искусительница. Он тянется к столику за сигаретой. Когда она надевает трусики, ему вдруг приходит на ум песенка Рольфа Харриса «Привяжи-ка меня к стойлу, кенгуру». Песенка совершенно идиотская, но Джонни ее просто обожал. Чико усмехается про себя.
Надев бюстгальтер, она принимается застегивать блузку.
– Ты что-то смешное вспомнил, Чико?
– Так, ничего.
– Застегнешь мне сзади?
Все еще оставаясь голым, он застегивает ей «молнию» и при этом целует в щечку.
– Можешь заняться макияжем в ванной, только недолго, ладно?
Он затягивается сигаретой, наблюдая за ее грациозной походкой. Чтобы войти в ванную, ей приходится наклонить голову – Джейн выше Чико. Отыскав под кроватью свои плавки, он сует их в ящик комода, предназначенный для грязного белья, а из другого ящика достает свежие, надевает их и, возвращаясь к постели, оскальзывается в луже, которая натекла из-под листа фанеры.
– Вот дьявол, – ругается он, с трудом удержав равновесие.
Чико окидывает взглядом комнату, которая принадлежала брату до его гибели. (Какого, интересно, черта я ей сказал, что Джонни в армии?) Стены из древесно-стружечных плит так тонки, что пропускают все звуки, доносящиеся по ночам из комнаты отца и Вирджинии. Пол в комнате имеет наклон, так что дверь приходится держать, чтобы она не захлопнулась сама. На стене висит плакат из фильма «Легкий скакун»: Двое отправляются на поиски истинной Америки, но так нигде и не могут ее найти. При жизни Джонни тут было гораздо веселее. Как и почему, Чико сказать не сумел бы, но это правда. По ночам его иногда охватывает ужас – он представляет, как тихо, со зловещим скрипом открывается дверца шкафа и оттуда, из темноты, появляется Джонни, весь окровавленный, с переломанными конечностями и с черным провалом вместо рта, откуда доносится свистящий шепот: Убирайся из моей комнаты, Чико. И если ты даже близко подойдешь к моему «доджу», я тебе башку оторву, понял?
– Понял, братишка, – говорит про себя Чико.
Несколько мгновений он смотрит на пятна крови, оставленные девушкой, потом одним резким движением расправляет простыню так, чтобы пятна были на самом виду. Вот так, так… Как тебе это понравится, Вирджиния? Забавно, правда? Он натягивает брюки, потом свитер, достает из-под кровати армейские ботинки.
Когда Джейн выходит из ванной, он причесывается перед зеркалом. Выглядит она классно – ни малейшего намека на дряблый живот. Взглянув на разоренную постель, она несколькими движениями придает ей вполне приличный вид.
– Отлично, молодец, – хвалит ее Чико.
Она, довольная, смеется и, чуть кокетничая, смахивает в сторону закрывшую глаз челку.
– Пора идти, – говорит он.
Они проходят через холл в гостиную. Джейн останавливается, чтобы рассмотреть студийную цветную фотографию на телевизоре. На ней изображено все семейство: отец с Вирджинией, старшеклассник Джонни с малышом Билли на руках, ну и, конечно, Чико, в то время ученик начальной школы. На лицах у всех застыли неестественные, натянутые улыбки, за исключением Вирджинии. Ее несколько сонная физиономия, как всегда, абсолютно ничего не выражает. Чико припоминает, что фотография сделана примерно месяц спустя после того, как отец имел глупость жениться на этой сучке.
– Это твои родители?
– Это мой отец, а это мачеха, ее зовут Вирджиния, – отвечает Чико. – Пойдем.
– Она и до сих пор такая симпатяшка? – спрашивает Джейн, надевая куртку и протягивая Чико его ветровку.
– Об этом лучше всего спросить папашу.
Они выходят на веранду, сырую и насквозь продуваемую ветром через многочисленные трещины в фанерных стенах. Тут настоящая свалка: куча старых, совершенно лысых покрышек, велик Джонни, в десятилетнем возрасте унаследованный Чико и немедленно им сломанный, стопка криминальных журналов, ящик с пустыми бутылками из-под пепси, громадный, весь покрытый толстым слоем солидола дизель, оранжевая корзина, полная книжек в мягких обложках, и тому подобная дребедень.
Дождь льет не переставая. Старый седан Чико имеет весьма жалкий вид. Даже с обрубками вместо колес и куском прозрачного пластика, заменившим давно разбитое ветровое стекло, «додж» Джонни выглядит на порядок выше классом. Краска на «бьюике» Чико, цвета весьма тоскливого, местами облупилась, и там светятся пятна ржавчины, чехлом переднего сиденья служит коричневое армейское одеяло, на заднем валяется стартер, который Чико уже давным-давно собирается поставить на «додж», да все никак руки не доходят. На солнечном козырьке перед сиденьем пассажира сияет забавная наклейка с надписью: РЕГУЛЯРНО И С УДОВОЛЬСТВИЕМ.
Внутри «бьюика» воняет затхлостью, а его собственный стартер долго прочихивается, прежде чем мотор заводится.
– Аккумулятор не в порядке? – спрашивает Джейн.
– Все из-за чертова дождя, – бормочет Чико, выруливая на шоссе и включая «дворники».
Он глядит на дом, тоже довольно малопривлекательный: грязно-зеленые стены, покосившаяся веранда, облупившаяся кровля…
Вздохнув, Чико включает приемник и тут же вырубает его: звук его просто неприличен. Внезапно у него начинает болеть голова. Они едут мимо Грейндж-Холла, пожарной каланчи и универмага Брауни с бензоколонкой, возле которой Чико замечает Салли Моррисон на «ти-берде». Он поднимает руку в знак приветствия, сворачивая на старое льюистонское шоссе.
– А это кто такая? – спрашивает Джейн.
– Салли Моррисон.
– Ничего девочка, – как можно безразличнее произносит она.
Чико тянется за сигаретами.
– Салли дважды выходила замуж и дважды разводилась. Если хотя бы половина сплетен про нее соответствует истине, она переспала со всем городом и, частично, с его окрестностями.
– Она так молодо выглядит…
– Не только выглядит.
– А ты когда-нибудь…
Ладонь его ложится ей на бедро. Он улыбается:
– Нет, никогда. Брательник мой – вполне возможно, но я – нет. Хотя она мне нравится. Во-первых, Салли получает алименты, во-вторых, у нее шикарная белая тачка, а в-третьих, ей наплевать, что про нее толкуют сплетники.
Едут они долго. Джейн думает о чем-то своем. Тишину нарушает лишь скрип «дворников». В низинах уже собирается туман, который ближе к вечеру поднимется наверх, чтобы покрыть полностью дорогу вдоль реки.
Они въезжают в Обурн, и Чико, чтобы сократить путь, сворачивает на Мино-авеню. Она совершенно пустынна, а коттеджи по обеим сторонам кажутся заброшенными. На тротуаре им попадается лишь мальчишка в желтом пластиковом дождевике, старающийся не пропустить ни одной лужи на своем пути.
– Иди, иди, мужчина, – мягко произносит Чико.
– Что?
– Ничего, девочка. Можешь продолжать спать.
Она хихикает, не очень-то понимая, что он хочет сказать.
Свернув на Кистон-стрит, Чико, не выключая мотора, притормаживает возле одного из якобы заброшенных коттеджей.
– Ты разве не зайдешь? – удивленно спрашивает она. – У меня есть кое-что вкусненькое.
Он качает головой:
– Нужно возвращаться.
– Да, я знаю… – Она обнимает его за шею и целует. – Спасибо тебе, милый. Это был самый замечательный день в моей жизни.
Лицо его освещается улыбкой: слова ее кажутся ему просто волшебством.
– Увидимся в понедельник, Джейни? И помни: мы с тобой – всего лишь друзья.
– Ну разумеется, – улыбается она в ответ, целуя его снова, но когда ладонь его ложится ей на грудь, шарахается в сторону: – Что ты, отец может увидеть!
Улыбка его гаснет. Он отпускает ее, и она выскальзывает из машины, бросившись сквозь дождь к крыльцу. Мгновение спустя она исчезает. Чико медлит, прикуривая, и этого оказывается достаточно, чтобы мотор «бьюика» заглох. Стартер опять долго прочихивается, прежде чем двигатель заводится.
Ему предстоит долгий путь домой.
Отцовский фургон стоит перед входной дверью. Чико притормаживает рядом и глушит мотор. Несколько мгновений он сидит молча, вслушиваясь в мерный стук капель по металлу.
Когда Чико входит, Билли, оторвавшись от «ящика», кидается ему навстречу:
– Ты только послушай, Эдди, что сказал дядя Пит! Оказывается, во время войны он со своими товарищами отправил на дно немецкую подводную лодку! А ты возьмешь меня с собой на дискотеку в субботу?
– Еще не знаю, – отвечает Чико, ухмыляясь. – Может, и возьму, если ты всю неделю будешь перед ужином целовать мои ботинки.
Чико запускает пальцы в густую шелковистую шевелюру Билли, тот, счастливо хохоча, колотит брата кулачками в грудь.
– Ну вы, двое, перестаньте-ка сейчас же, – ворчит Сэм Мэй, заходя в комнату. – Мать не выносит вашей возни, и вам это известно. – Отец снимает галстук, расстегивает верхние пуговицы рубашки и садится за стол, где перед ним уже стоит тарелка с двумя-тремя красноватыми сосисками. Сэм мажет их несвежей горчицей. – Ты где пропадал, Эдди?
– У Джейн.
Дверь ванной хлопает. Это Вирджиния. Интересно, не забыла ли там Джейн губную помаду, заколку или что-то еще из своих дамских причиндалов, размышляет Чико.
– Ты бы лучше отправился с нами навестить дядю Пита и тетушку Энн, – продолжает ворчать отец, что, однако, не мешает ему в два счета проглотить сосиски. – Ты стал словно чужой, Эдди, и мне это не нравится. Ты тут живешь, мы тебя кормим – изволь вести себя как член семьи.
– Живу тут, – бормочет Чико, – кормите меня…
Сэм быстро поднимает на него глаза. Во взгляде его мелькает затаенная боль, тут же сменяющаяся гневом. Когда он снова открывает рот, Чико замечает, что зубы у него желтые от горчицы.
– Попридержи язык, сопляк, – рявкает на него отец. – Слишком разговорчивый стал…
Пожав плечами, Чико отрезает ломоть хлеба от батона, лежащего на подносе возле отца, и намазывает его кетчупом.
– Через три месяца я от вас уеду, – говорит он. – Я намереваюсь починить машину Джонни и свалить отсюда в Калифорнию. Может, найду там работу.
– Великолепная мысль! Долго ее рожал? – Сэм Мэй крупный, чуть нескладный мужчина, но у Чико складывается впечатление, что после женитьбы на Вирджинии и особенно гибели Джонни он стал как-то усыхать. – На этой развалюхе ты не доберешься и до Касл-Рока, не говоря уже о Калифорнии.
– Ты так считаешь? А не пойти ли тебе куда подальше, папочка?
Отец замирает с открытым ртом, затем хватает со стола баночку с горчицей и швыряет ее в Чико, попав прямо в грудь. Горчица растекается по свитеру.
– Ну-ка повтори, что ты там вякнул! – ревет он. – Я тебя, сопляк, сейчас по стенке размажу!
Чико поднимает баночку, задумчиво глядит на нее и внезапно швыряет назад в отца. Тот медленно поднимается со стула. Физиономия его приобретает кирпичный оттенок, на лбу резко пульсирует жилка. Он делает неловкое движение, задевает поднос и опрокидывает его на пол вместе с тарелкой жареной фасоли в соусе. Малыш Билли с расширенными от ужаса глазами и дрожащими губами отступает к кухонной двери, готовый броситься вон из комнаты. По телевизору Карл Стормер и его ребята из группы «Кантри Баккаруз» исполняют суперхит сезона – «Длинную черную вуаль».
– Вот она, благодарность, – пыхтит отец, как будто из него вдруг выпустили пар. – Растишь их, заботишься о них и вот что получаешь…
Одной рукой он хватается за спинку стула, словно боясь потерять равновесие. В другой – судорожно сжимает сосиску, похожую на фаллос. Внезапно отец выкидывает такое, что Чико глазам своим не верит: он впился зубами в сосиску и принимается быстро-быстро ее жевать. Одновременно из глаз его брызжут слезы.
– Эх, сынок, сынок… – дожевав сосиску, стонет отец. – Так-то ты платишь мне за все, что я для вас делаю…
– А что ты для нас сделал? Привел в дом эту стерву?! – взрывается Чико, сумев, однако, вовремя остановиться и проглотить остаток фразы: Если б ты этого не сделал, Джонни был бы жив!
– Это тебя не касается! – ревет Сэм Мэй сквозь слезы. – Это мое дело!
– Разве? – Чико тоже срывается на крик. – Только твое? А нам с Билли не приходится жить с ней?! Наблюдать, как она мучает тебя? А ведь тебе даже невдомек, что…
– Что? – Отец вдруг понижает голос, в нем звучит неприкрытая угроза. – Говори уж все до конца. Так что мне невдомек, а?
– Так, не важно…
То, что он едва не проболтался, приводит Чико в ужас.
– Тогда лучше заткнись, Чико, или я вышибу из тебя мозги. – То, что отец назвал его по прозвищу, означает крайнюю степень бешенства. – Ты понял меня?
Обернувшись, Чико замечает Вирджинию. Судя по всему, она все слышала с самого начала и теперь молча смотрит на Чико большими карими глазами. Глаза у нее в отличие от всего остального действительно прекрасны… Внезапно Чико ощущает новый прилив ненависти.
– Хорошо же, я договорю до конца, – шипит он и тут же срывается на крик: – Ты, папочка, рогами весь порос и великолепно это знаешь, но поделать ничего не можешь!
Для Билли это уже слишком: малыш роняет свою тарелку на пол и, тоненько взвыв, закрывает ладонями лицо. Фасолевый соус растекается по ковру, запачкав его новенькие туфельки.
Сэм делает шаг к Чико и вдруг останавливается под его взглядом, который словно говорит: Ну же, давай, смелей! Ведь к этому все шло уже давно! Так они и стоят друг против друга в полной тишине, которую нарушает низкий, чуть с хрипотцой голос Вирджинии, поразительно спокойный, как и ее огромные карие глаза:
– У тебя была здесь девушка, Эд? Ты же знаешь, как мы с отцом относимся к подобным вещам. – И после паузы: – Она забыла носовой платок…
Чико упирается в нее взглядом, не в силах выразить словами, как он ее ненавидит, какая же она дрянь, грязная сука, сумевшая выбрать момент, чтобы вонзить ему кинжал в спину, зная, что защититься он не сможет.
Ну, что же ты замолк, ублюдок? говорят ее спокойные карие глаза. Тебе же известно, что было между нами незадолго до его гибели. Что, Чико, слабо рассказать отцу? Как же, так он тебе и поверил… А если и поверит, ты же понимаешь, что он этого не переживет.
Сэм, услыхав слова Вирджинии, кидается на Чико, словно бык на красную тряпку:
– Ты что, засранец, трахался в моем доме?!
– Сэм, что за выражения, – укоризненно произносит Вирджиния.
– Поэтому ты и отказался поехать с нами?! Чтобы тут потра… Чтобы вы…
– Ну, давай же, продолжай! – кричит Чико, чувствуя, что вот-вот разрыдается. – Ты что, ее стесняешься?! Да она и не такое слыхала и видала! Давай же, договаривай!
– Убирайся, – глухо проговорил отец. – Пошел отсюда вон и не возвращайся, пока не надумаешь попросить прощения у матери и у меня.
– Не смей! – взвизгивает Чико. – Не смей звать эту суку моей матерью! Убью!
– Прекрати, Эдди! – раздается вдруг тонкий вскрик Билли. Ладони все еще закрывают его лицо. – Перестань орать на папочку! Ну пожалуйста, прекрати же!
Вирджиния неподвижно стоит в дверном проеме, вперив уверенный, невозмутимый взгляд в Чико.
Сэм, отступив, тяжело опускается на стул и роняет голову на грудь:
– После таких слов, Эдди, я даже смотреть на тебя не хочу. Ты даже представить себе не можешь, какую боль мне причинил.
– Это она причиняет тебе боль, не я! Ну почему до тебя никак не доходит?!
Он молча, не поднимая глаз на Чико, мажет хлеб горчицей и так же молча его жует. Билли рыдает. Карл Стормер и «Кантри Баккаруз» поют по телевизору: «Драндулет мой старенький, но бегает еще дай Бог!»
– Прости его, Сэм, он сам не понимает, что болтает, – мягко произносит Вирджиния. – Это все переходный возраст…
Змея снова победила, думает Чико. Все, конец.
Он поворачивается, направляясь к выходу. У двери он останавливается и окликает Вирджинию.
– Что тебе, Эд?
– Я сломал ей целку, – говорит он. – Иди взгляни: на простыне кровь.
Что-то такое промелькнуло у нее во взгляде… Нет, показалось.
– Уйди, Эд, прошу тебя, уходи. Ты насмерть перепугал Билли.
Он уходит. «Бьюик» снова не заводится, и он уже решил отправиться пешком под проливным дождем, когда движок в конце концов прокашливается. Прикурив, он выруливает на шоссе 14. Что-то стучит в моторе… Плевать, до Гейтс-Фоллз он как-нибудь доберется.
Чико бросает прощальный взгляд на «додж» Джонни.
Джонни предлагали постоянную работу на ткацкой фабрике в Гейтс-Фоллз, но лишь в ночную смену. Работать по ночам он не против, говорил он Чико, к тому же там платили больше, чем на автодроме, но, поскольку отец работал днем, то Джонни пришлось бы в это время оставаться с ней наедине, в соседней с Чико комнате, а стены в доме тонкие, и слышно все великолепно… Я не смогу с ней ничего поделать, оправдывался Джонни перед Чико. Ведь я прекрасно понимаю, что будет с ним, если он узнает. Но, видишь ли, я просто не в состоянии вовремя остановиться, она же этого и не желает. Ты понял, что я имею в виду, Чико? Конечно, понял, ты же ее знаешь. Это Билли пока еще мал для таких дел, но ты-то уже взрослый…
Да, он знал ее и, разумеется, все понимал. Так или иначе, Джонни пошел работать на автодром. Отцу он объяснил это решение тем, что там сможет по дешевке доставать запчасти для своего «доджа». Ну а потом «мустанг» убил Джонни. Нет, не «мустанг» его убил, а эта сучка мачеха, так что давай, старый драндулет, бывший когда-то «бьюиком», кати себе в Стад-сити и не глохни по дороге… Вот только бы еще избавиться от постоянно преследующего его запаха паленой резины да от кошмарного видения кровавой массы, бывшей его братом Джонни, расплющенной между «мустангом» и «шеви», с торчащими из дыр в белой футболке сломанными ребрами, от ослепительно белого столба огня, взметнувшегося ввысь, от неожиданно резкой бензинной вони…
Чико изо всех сил жмет на тормоз, распахивает дверцу и, сотрясаемый судорогами, выблевывает противную желтую массу в снег и грязь. Потом еще раз и еще… Мотор готов уже заглохнуть, но Чико вовремя жмет на стартер. Тело его дрожит. Мимо проносится новенький белый «форд», обдавая «бьюик» грязной водой из громадной лужи.
– Торопится в Стад-сити, – бормочет Чико. – Фу, мерзость…
Во рту у него остается противный привкус рвоты. Даже курить противно. Поспать бы сейчас… Что ж, он, наверно, сможет переночевать у Денни Картера, а завтра будет видно, что делать дальше. Старый «бьюик» катит вперед по шоссе 14.
