Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Malcolm Bull
Anti-Nietzsche
First published by Verso 2011
© Malcolm Bull 2011
All rights reserved
The moral rights of the author have been asserted
© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2016
Работы Фридриха Ницше цитируются, если не указано иначе, по полному собранию сочинений: Ницше Ф. Полное собрание сочинений: в 13 т. М.: Культурная революция, 2005–2013. Используются следующие сокращения:
РТ: Рождение трагедии (том 1, часть 1);
НР: Несвоевременные размышления (том 1, часть 2);
ЧСЧ: Человеческое, слишком человеческое (том 2);
УЗ: Утренняя заря (том 3);
ВН: Веселая наука (том 3);
ТГЗ: Так говорил Заратустра (том 4);
ПТСДЗ: По ту сторону добра и зла (том 5);
КГМ: К генеалогии морали (том 5);
СИ: Сумерки идолов (том 6);
А: Антихрист (том 6);
EH: Ecce Homo (том 6).
Ссылки на дневниковые записи и фрагменты приводятся без сокращений. «Воля к власти» (ВВ) цитируется по изданию: Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М.: Культурная революция, 2005.
Предисловие к русскому изданию
Незаконченная история, частью которой является эта книга, началась в России, когда члены «Народной воли» убили в 1881 году царя Александра II. Это событие породило волну опасений – боялись возможного распространения нигилизма по всей Европе. Отвечая на эти страхи, Ницше обратил внимание на исток и судьбу нигилизма в европейской цивилизации. Его намерение заключалось в том, чтобы довести нигилизм до конца и, следовательно, остановить его поступь. Учение о вечном возвращении должно было бы ускорить кризис, который смог бы уничтожить избыток неудачников, от наличия которых зависит нигилизм.
«Анти-Ницше» отвечает на это так: если читать как лузер, сумму человеческих неудач всегда можно увеличить и нигилизм никогда не закончится. Это грозит и хайдеггеровской концепции нигилизма. Хайдеггер тоже считал, что Россия является частью проблемы. Германия, зажатая в тиски двух нигилизмов – России и Америки, оказалась в кольце миропомрачения. Только поставив вопрос о бытии, немцы могли не подпустить тьму к себе. Однако вопрос о бытии зависит от человеческой сущности, а чтение с позиции лузера позволяет ей ускользнуть, впустив тьму внутрь.
Из-за фантазий о России, содержащихся в концепциях нигилизма у Ницше и Хайдеггера, публикация «Анти-Ницше» на русском языке становится интересным событием. Миф возвращается к своей исходной точке. Англоязычные критики «Анти-Ницше» спрашивают себя о том, следует ли принимать всерьез аргументы этой книги, и точно такой же вопрос часто ставили критики работ Ницше. Но в России идеи всегда принимались всерьез.
Малкольм Булл
Лондон, 2016
Предисловие
Эта книга – для многих, на самом деле для любого, что означает, конечно, что она ни для кого. Что, если бы сам мир был таким? По Ницше, смысл мира лежит не за пределами этого мира, а в нем самом, где (как выражается Витгенштейн) «все есть как оно есть и все происходит как оно происходит». Если смысл мира лежит внутри мира, тогда значение мира может быть дано только вещами в нем – их значение будет его значением. Это все равно что сказать, будто значение мира – это вопрос населения, так что аргументы по поводу его значения должны определяться его демографией или экологией.
Если смысл мира лежит в нем, вне лежит бессмыслица. Если мир утрачивает значение, так может быть только потому, что бессмыслица заняла место смысла. Бессмыслица мира тоже должна определяться демографией и экологией. Ницше называет процесс, благодаря которому в мир приходит бессмыслица, нигилизмом и связывает его с восстанием рабов в морали. Пытаясь завершить этот процесс и, соответственно, довести нигилизм до конца, Ницше описывает экологию, в которой бессмыслица мира есть как есть, навсегда.
Аргумент этой книги состоит в том, что решение Ницше, ни в коей мере не являясь завершением нигилизма, представляет собой всего лишь попытку его остановить. Исключая любой будущий обмен смысла на бессмыслицу, он исключает и любой будущий обмен бессмыслицы на смысл. Но если, как утверждает сам Ницше, подобные обмены в конечном счете являются просто изменениями в мировом населении, его частная экология всегда может быть подорвана той переменой, что окажется еще более негативной. Почему же тогда нигилизм Ницше продолжает работать в качестве предельной философии воображаемого современности? В этой книге предполагается, что на Ницше не может быть гуманистического ответа, который бы увеличивал, а не уменьшал значение мира. Любая, более негативная, чем у Ницше, экология должна быть недочеловеческой, поскольку только там, где нигилизм переходит от скептицизма к провалу, он падает ниже досягаемости трансцендентальных аргументов, которые обращают бессмыслицу в смысл.
Позитивные экологии порождают свои собственные политические смыслы, однако негативная экология – это приглашение к политической теории. Как, возможно, первым понял Гоббс, политическая теория – это теория популяций без значений, требующаяся всякий раз, когда мир частично теряет свой смысл. Вот почему Ницше сам становится политическим теоретиком. Вывод из этого состоит в том, что политическая теория становится невозможной без бессмыслицы. Есть ли какой-то способ позволить смыслу ускользнуть из мира Ницше? Удушенные значениями, мы не можем понять, мы должны кружить у его границ, высматривая прогал, щель, через которую бессмыслица могла бы проникнуть внутрь.
Благодарности
Первоначальные версии некоторых глав были опубликованы или представлены в других изданиях или под эгидой других организаций: главы 1 и 2 – в журнале New Left Review; главы 3 и 4 – в Townsend Center for the Humanities в Беркли, глава 3 – в The Townsend Papers in the Humanities; глава 7 – на «Семинаре по политической мысли и интеллектуальной истории в Кембридже». Я особенно благодарен моим коллегам по этим начинаниям – Т. Дж. Кларку, Генри Стейтену, Джудит Батлер, Энтони Дж. Каскарди из Университета Беркли и Рэймонду Гойсу из Кембриджа, а также моим редакторам в New Left Review – Робину Блэкберну, Перри Андерсону и Сьюзан Уоткинс. На различных этапах работы меня подбадривали – в числе прочих – Джулиан Столабрас, Барри Швабски, Гопал Балакришнан и Тимоти Мортон. И как всегда я более чем обязан Джилл Фоулстон.
1. Филистерство
Полагая, что филистерство является не просто вульгарностью, но «понятием, противоположным понятию эстетического поведения», Адорно выразил свой интерес к изучению этого феномена как via negativa к эстетике. Но этот проект не был осуществлен, и хотя Адорно не раз отпускал пренебрежительные или оскорбительные комментарии относительно филистеров, он так и не потрудился исследовать то, что же такое филистерство. В этом смысле его позиция характерна для дискурса, нацеленного против филистерства, который вошел в обращение с XIX века. Тем не менее своим неисполненным желанием изучить филистера Адорно открыл путь для переоценки традиции, поскольку при ближайшем рассмотрении филистер оказывается фигурой большей исторической и интеллектуальной значимости, чем мог бы представить себе Адорно.
На первый взгляд исследование, имевшееся в виду Адорно, должно быть достаточно простым и прямолинейным. Достаточно пролистать газеты, чтобы понять, что нас окружили филистеры. По словам критика Д. Дж. Тэйлора, мы живем «в филистерский век», а как отметил другой комментатор, нами сегодня правит «правительство филистеров». Неудивительно поэтому, что такие полемисты, как Фрэнк Фуреди, поставили себе задачу «бороться с филистерством XXI века». Но ярлык филистерства навешивается не только на XXI век или правительство консерваторов. В прошлом десятилетии редактор Tribune как-то заявил: «В лейбористской партии утвердилось новое филистерство», а Literary Review выпустило специальный номер «Против филистеров» с многоголосой литанией протестов против того, что Тарик Али, один из авторов этого номера, назвал «коммерческим филистерством, которое засосало культуру этой страны». По словам Джорджа Уолдена, другого автора того же номера, «Филистеры <…> это уже не варвары, разбившие стоянку за пределами Цитадели Искусств; сегодня они на самой ее вершине, с которой они благосклонно присматривают за культурным трафиком».
Возможно, такие протесты должны были бы склонить нас к выводу, будто филистерство – нечто встречающееся исключительно в правящих классах. Именно такого взгляда придерживался один из авторов письма, опубликованного в журнале Opera, со следующим выводом: «Если и есть такая вещь, как “английская болезнь”, это, я полагаю, филистерство в правящих классах». Но другие читатели поспешили указать на то, что он недооценивает масштаб проблемы. Один из них в ответ заявил, что филистерство – это «широко распространенный и коварный недуг, внешние проявления которого не всегда быстро распознаешь»; филистерство не ограничено высшими кругами общества, оно, по его словам, является «заразой, добравшейся до корней английской жизни». В то же время авторы с менее местечковыми взглядами на жизнь утверждают, что филистерство – это не просто английская болезнь: возможно, Англия и правда коренится в филистерстве, но, судя по всему, своего полного расцвета оно достигло в другом месте, а именно в той, как сказал Терри Иглтон, «экстравагантно филистерской стране», коей являются Соединенные Штаты.
Подобно Адорно, который думал, что свойственная филистеру «антихудожественная позиция граничит с болезнью», современные критики филистерства считают этот феномен разновидностью патологии. Но в чем именно заключается природа этой болезни? Для ответа на этот вопрос полезно будет использовать систему различий, разработанную Майклом Томпсоном в книге «Мусорная теория» (Rubbish Theory). Согласно его концепции, существует три типа предметов – такие предметы, как антиквариат и произведения искусства, которые считаются долговечными, а их ценность должна постоянно повышаться; предметы, которые считаются преходящими (то есть повседневные предметы, ценность которых выше всего, когда они новые, поскольку потом она убывает); наконец, те, у которых вообще нет никакой ценности, поэтому и относятся к ним соответствующим образом. Исследование Томпсона позволяет нам точнее определить филистерскую позицию. Филистер должен доказывать не то, что существующие предметы обладают временной, а не долговечной эстетической ценностью, и не то, что, пусть они и были или когда-нибудь еще могут стать ценными, все существующие объекты никакой ценности не имеют, а то, что вообще все предметы всегда и в любое время не имеют никакой эстетической ценности. Следовательно, любой предмет, чья ценность выводится исключительно из его причисления к классу предметов искусства, пригоден лишь для того, чтобы отправиться на переработку. Если учесть это, легко понять, что некоторые позиции, порой называемые филистерскими, на самом деле не таковы. Например, люди, ценящие популярную культуру точно так же, как и высокую, или же предпочитающие первую второй, просто превозносят преходящее в ущерб долговечному или же переоценивают преходящее, считая его долговечным.
Позиция таких антихудожественных движений, как дадаизм, менее очевидна. Дадаизм, конечно, смог выразить филистерский импульс, но, хотя его риторика была строго антиэстетической, когда создается реди-мейд, к предмету, обладавшему преходящей эстетической ценностью продукта машинного производства или даже являвшемуся объектом безо всякой ценности, начинают относиться так, словно бы это был долговечный предмет непреходящей эстетической ценности. Поэтому неправильно считать, будто тезис реди-мейда – «искусство – это мусор»; на самом деле он говорит лишь то, что «мусор – это искусство». Чтобы доказать, что искусство – это мусор, дадаисты должны были бы действовать в противоположном направлении. Дюшан, несомненно, рассматривал такую возможность: «Иной раз, желая продемонстрировать базовую антиномию искусства и “реди-мейдов”, я представлял себе обратный реди-мейд: использовать какого-нибудь Рембрандта в качестве гладильной доски». Однако ни он, ни другие дадаисты так не поступали и мировые музеи так и не были превращены в прачечные. Соответственно, хотя в художественных галереях сегодня полно предметов, которые, возможно, были извлечены из мусорных ям, в последние не попадают предметы из художественных галерей. Относиться к мусору как искусству – не то же самое, что относиться к искусству как мусору, и это различие совпадает с различием пантеизма и атеизма или же мультикультуралистского уважения ко всем моральным системам и нигилистского пренебрежения любой моралью. Первая позиция является инклюзивной экстраполяцией ценности, тогда как другая – ее прямым отрицанием.
Если филистерство – это абсолютное отрицание эстетического, если оно отличено от неразборчивого панэстетизма дадаистов и мирской эстетики популярной культуры, становится проще понять, какую именно территорию должны занять филистеры. Филистеры не выступают против искусства ради искусства, у них вообще нет времени ни на какие искусства. Они никогда не проводят различие между хорошей мелодией и отвратной; они проходят мимо природных красот, не обращая на них никакого внимания; они безразличны к своей мебели; они никогда не разыщут шедевра на барахолке и не будут жаловаться на наличие «мусора» в современных художественных галереях. С их точки зрения, это всё мусор. Действительно, сама идея о том, что другие люди способны проводить эстетические различия между предметами и соответственно оценивать их, показалась бы им по самому своему существу нелепой. Поэтому они способны обмануть и то ожидание, которое требует от них вести себя иначе в присутствии таких эстетически ценных предметов. Они готовы выбрасывать мусор в живописных местечках, беззаботно прислоняться к картинам в Национальной галерее, сносить свои дома, занесенные в список культурного наследия, а на концертах громко разговаривать с соседями.
Конечно, есть много людей, которые иногда ведут себя по-филистерски, однако у них редко бывает какая-то идеологическая мотивация, и если попытаться исследовать идеологическую позицию, которую должны занимать филистеры, она окажется на удивление пустой. Филистерство, несмотря на всю свою предположительную вездесущность, отличается обескураживающей уклончивостью. В словарях теологии есть статьи по атеизму, а в словарях по политике есть информация по анархизму, но в словарях эстетики не бывает статей по филистерству. Нет книг по его основаниям, в университетах нет соответствующих курсов, как не бывает и «Обществ развития филистерства», которые бы работали с широкой общественностью; не существует даже отделений «Анонимных филистеров», которые служили бы тем, кто стремится избавиться от этого недуга. Предположительные филистеры, если прижать их к стенке, неизменно доказывают, что на самом деле они совсем не филистеры, а просто люди, которые против разбазаривания государственных денег или какого-то иного общественного зла. По их собственным словам, они против не искусства как такового, а только искусства оскорбительного, расточительного или же нерепрезентативного для широких масс населения.
