Зажги меня

Глава 5

Похоже, в эту минуту я почувствовала, как теряю дар речи.

– Мне со временем удалось понять и осознать ее боль, – объясняет мне Уорнер. – Наконец я смог понять, что она должна испытывать. Ты сама помогла мне в этом. Потому что я увидел, что все это делает с тобой, что это означает – нести такое бремя, существовать вместе с такой силой и при этом жить среди тех, кто не в состоянии этого понять.

Он прижимается затылком к стене и закрывает глаза ладонями.

– Она, так же как и ты сама, – говорит он, – наверняка, чувствует, будто внутри нее обитает какое-то чудовище, которым является она сама. Но, в отличие от тебя, ее единственная жертва – она сама. У нее нет возможности жить внутри своего собственного тела, потому что она не может прикасаться к собственной коже. И она не переносит никакого постороннего прикосновения. И своего собственного тоже. Как я уже говорил. Ей мучительно больно убрать прядь волос со лба или, например, сжать руку в кулак. Она боится разговаривать, шевелить конечностями, ей страшно даже изменить позу или просто потянуться, потому что когда клетки ее кожи касаются друг друга, в эти мгновения она всякий раз испытывает невыносимую боль. – Он в бессилии опускает руки. – Кажется, – продолжает он, стараясь, чтобы голос его не дрожал, – что-то в тепле человеческого контакта словно пробуждает эту жуткую разрушительную силу внутри нее, а так как она является и генератором и реципиентом боли, она не в состоянии убить сама себя. Вместо этого она становится как бы пленницей в своем собственном теле, и ей никак не избежать этих страшных пыток, которыми она изводит ежедневно сама себя.

Глаза у меня щиплет, и я начинаю часто-часто моргать.

Многие годы я считала свою жизнь исключительно сложной и практически невыносимой. Мне казалось, я отлично понимаю, что означает – вечно страдать. Но услышать такое! Я не могу даже отдаленно начать понимать, что же происходит с этой несчастной женщиной. Я и представить себе не могла, что кому-то на этом свете может быть еще хуже, чем мне. И намного хуже.

Мне становится стыдно за то, что я вообще когда-то посмела себя пожалеть.

– Долгое время, – продолжает свое повествование Уорнер, – я думал, что она просто… больна. Я решил, что у нее сломалось что-то в иммунной системе, и из-за этого ее кожа стала такой чувствительной и болезненной. Я решил, что если ее правильно лечить, то постепенно у нее все пройдет, и она обязательно выздоровеет. У меня была надежда, – говорит он, – но потом я осознал, что год проходит за годом, но ничего не происходит, и никаких улучшений не наблюдается. Постепенно эта вечная боль начала разрушать ее умственные способности, и она сама отчаялась и уже не верила ни в какое выздоровление. Она сдалась, и боль одержала над ней верх. Она перестала вставать с кровати, часто отказывалась принимать пищу. Что говорить о личной гигиене – она просто решила наплевать на себя. Решением моего отца стало держать ее на сильнодействующих лекарствах. Короче говоря, он подсадил ее на наркотики.

Он держит ее взаперти в том самом домике с единственной прислугой, чтобы та хоть немного ухаживала за ней. Теперь мать привыкла к морфию и окончательно потеряла рассудок. Она уже никого не узнает, меня в том числе. Несколько раз я пытался сделать так, чтобы она перестала принимать наркотики, – его голос стал тише, – и всякий раз она набрасывалась на меня с явным намерением разделаться со мной, может быть, даже убить. – Он молчит, как будто позабыл, что я присутствую здесь же, рядом с ним, в этой комнате. – Иногда мое детство было почти сносным, – говорит он, – но это только из-за нее, исключительно из-за того, что она находилась рядом. И вместо того чтобы сейчас заботиться о ней и как-то помочь, мой отец превратил ее в нечто совершенно неузнаваемое. – Он поднимает взгляд к потолку и истерично смеется. – А мне всегда почему-то казалось, что именно я справлюсь с этой проблемой, – продолжает Уорнер. – Мне думалось – стоит только найти корень, причину зла – и я обязательно что-нибудь придумаю. Я думал, что смогу… – Он замолкает. Проводит ладонью по лицу. – Я не знаю, – шепчет он и отворачивается. – Но у меня и в мыслях никогда не было использовать тебя и твою силу против твоей воли. Да и сама идея мне никогда не нравилась. Мне только нужно было притворяться, что все идет по плану. Мой отец, видишь ли, недоволен мною и не одобряет моего стремления помочь матери. Его вообще не заботит ее состояние и самочувствие.

Он улыбается, но улыбка получается какая-то кривая и неубедительная. Потом он бросает взгляд на дверь и снова начинает хохотать.

– Впрочем, он никогда и не высказывал желания помочь ей. Для него она тяжкое бремя, крест, отвратительный груз, который он успел возненавидеть по-настоящему. Он почему-то решил, что если позволяет ей жить, то это делает из него настоящего героя, и за это я должен быть ему бесконечно благодарен. Он полагает, что с меня этого вполне достаточно: наблюдать, как мать с каждым днем все сильнее превращается в дикого зверя, пожираемого своей собственной болью, настолько невыносимой, что агония уже полностью успела сожрать ее разум. – Он проводит дрожащими пальцами по волосам, затем его рука замирает где-то в области затылка. – Однако мне этого оказалось вовсе не достаточно, – спокойно говорит Уорнер. – Нет, не достаточно. Я стал одержим идеей помочь ей. Я задался целью вернуть ее к жизни. И мне самому захотелось все это прочувствовать, – говорит он, глядя теперь мне в глаза. – Я хотел узнать, что это значит – постоянно ощущать такую невыносимую боль. Мне нужно было понять, что это такое – сознавать все это каждый день своей жизни. Меня никогда не пугало твое прикосновение, – говорит он. – Наоборот, я всегда стремился испытать это чувство. Я был уверен в том, что рано или поздно ты сама набросишься на меня или попытаешься защититься и все равно коснешься меня. Я каждый день с нетерпением ждал этого момента. Но ты не спешила. – Он мотает головой. – Все, что я прочитал в документации о тебе, – так это то, что ты – порочное, дрянное и злобное существо. Я ожидал увидеть перед собой маленького зверька, готового убить меня и моих солдат при каждом удобном случае. Я был уверен, что за тобой требовалось постоянно наблюдать, причем очень внимательно. Но ты разочаровала меня – ты оказалась слишком милой и весьма человечной. И еще – невероятно наивной. Ты никогда не давала отпора.

Он смотрит куда-то вдаль, словно что-то вспоминает.

– Ты никак не реагировала на мои угрозы. Ты не отвечала на то, что не могло тебя не волновать. Но при этом вела себя как дерзкий ребенок. Тебе не нравилась твоя одежда, не нравилась самая изысканная еда. – Он смеется, закатывает глаза к потолку, и я забываю о своем сочувствии к этому человеку.

Внезапно мне хочется бросить в него какой-нибудь тяжелый предмет.

– Ты выглядела такой обиженной на весь мир, такой ранимой, что я даже попросил тебя надеть платье. – Он смотрит на меня, а в его глазах прыгают озорные огоньки. – И вот тогда я уже был готов защищать свою жизнь от неконтролируемого монстра, способного убивать всех и каждого. Убивать голыми руками. – Он улыбается и качает головой. – А ты продолжала сердиться по поводу чистого белья и горячих блюд. Да-а-а, – тянет он и качает головой, глядя в потолок, – ты была такая смешная. Такая забавная. Так я не развлекался, наверное, ни разу в жизни. Не могу даже передать тебе, как меня все это занимало. Мне так понравилось сердить тебя, – говорит он, чуть прищурившись. – Да и сейчас я просто обожаю тебя злить.

Я хватаю подушку, да с такой силой, что боюсь порвать ее, и гневно сверкаю глазами, глядя на него.

Он открыто хохочет.

– Я постоянно отвлекался на тебя, – продолжает Уорнер. – Мне все время хотелось быть рядом с тобой. Я делал вид, что готовлю для тебя будущее, связанное непосредственно с Оздоровлением. Ты была такая беззащитная, такая красивая, и при этом постоянно орала на меня. – Он широко улыбается. – Боже, ты орала по любому поводу, даже самому незначительному, – вспоминает он. – Но при этом ни разу до меня не дотронулась. Ни разу, даже если бы тебе пришлось спасать свою жизнь. – Улыбка исчезает с его губ. – Меня это сильно беспокоило. Я боялся даже подумать о том, что ты скорее пожертвуешь собой, но не решишься использовать свои способности, чтобы защититься. – Он вздыхает. – Вот почему я изменил тактику. Мне нужно было запугать тебя и силой заставить дотронуться до меня.

Я вздрагиваю, слишком хорошо мне запомнился тот страшный день. Он насмехался надо мной в той синей комнате, он манипулировал, и я почти что была готова причинить ему боль. Наконец-то ему удалось найти способ в такой мере причинить мне боль, что я могла бы и ответить ему тем же.

Это могло бы произойти в тот же день.

Он наклоняет голову набок. Медленно выдыхает.

– Но и этот трюк не сработал. И тогда я стал терять смысл своей первоначальной цели. Я был так увлечен тобой, что совсем позабыл, зачем вообще перевел тебя к себе на базу. Я был в отчаянии. Ты не собиралась уступать, но и не торопилась нападать на меня, хотя я видел, что иногда тебе самой этого очень хотелось. И когда я сам готов был отчаяться и сдать свои позиции, наступал один из таких моментов, когда во мне снова возрождалась надежда. – Он многозначительно качает головой. – Да, бывали мгновения, когда в тебе проявлялась самая настоящая ярость и ты была готова продемонстрировать свою необузданную силу. Это было просто невероятно. – Он замолкает. Прислоняется к стене. – Но после этого ты неизменно отступала на прежние позиции. Как будто тебе становилось стыдно за то, что ты совершила. Как будто тебе не хотелось признаваться в том, что подобные чувства все же возникают в твоей душе.

И я снова сменил тактику. Я решил попробовать что-то новое. Нечто такое, что – и я это знал – обязательно заставит тебя перейти все твои границы. Надо признаться, произошло именно то, на что я и надеялся. – Он улыбается. – Впервые за все время ты показалась мне по-настоящему живой.

Неожиданно мои ладони леденеют.

– Камера пыток! – с трудом выговариваю я.