Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава XVII. Дядя Василий Львович
Не желая прерывать нить нашего рассказа о переломе в лицейском междуцарствии, мы не говорили об одном редком госте, который навестил Пушкина на Рождестве 1815 года. Раз его вызвали в приемную – и кого же там встретил он? Игнатия, старика камердинера своего дяди-поэта, Василия Львовича Пушкина, с которым он не виделся с самого своего определения в лицей, т. е. с осени 1811 года.
– Ты ли это, Игнатий? – воскликнул Пушкин и, кажется, обнял бы старого брюзгу, если бы небритое лицо последнего и истасканная ливрея не были покрыты мокрым снегом.
– Я-с, батюшка Александр Сергеич, – отвечал Игнатий, видимо также обрадованный. – Позвольте ручку…
– Не нужно, оставь… Но какими судьбами ты попал сюда из Москвы? Как дядя решился расстаться с тобой?
– Да они-с тоже здесь, со мной.
– Где? Здесь, в Царском?
– Точно так: в возке-с.
– Вот что! Что же он не поднялся сюда наверх?
– Больно, вишь, к спеху: сломя голову в Питер гонят! – брюзжал старик. – Велели вам немедля вниз к ним пожаловать.
Не тратя лишних слов, Пушкин выбежал на лестницу и через три ступени на четвертую соскользнул на руках по перилам до нижней площадки. Но тут его задержал швейцар:
– Куда, ваше благородие? На дворе вьюга…
– Ну, так что ж?
– Как вам угодно-с, а так нельзя-с. Хоть фуражечкой накройтесь.
Пушкин огляделся. На вешалке висело несколько шляп и шапок профессоров и чиновников лицейского правления. Как это кстати! Сорвав с гвоздя первую попавшуюся под руку шапку, он нахлобучил ее себе до ушей, оттолкнул от выходных дверей швейцара и выскочил на улицу.
У подъезда стоял, запряженный четверкой изморенных и запаренных почтовых кляч, тяжеловесный возок. Сквозь напотевшие стекла нельзя было разглядеть сидевшего внутри пассажира. Пушкин дернул ручку дверец – и очутился лицом к лицу со своим дядей, который, впрочем, был так зарыт в медвежью шубу, что племянник узнал его только по высунувшемуся из мехов заостренному и загнутому на один бок носу, слегка зарумяневшемуся теперь от холода.
– Бога ради, притвори! Совсем застудишь возок… – испуганно крикнул ему по-французски Василий Львович и отодвинулся настолько, чтобы дать юноше место около себя.
Тот послушно вскочил в возок и захлопнул дверцы.
– Ну, а теперь здравствуй, Александр.
– Здравствуйте, дяденька.
Заключенный в меховые объятия, Александр ощутил на своих щеках три знакомых ему сочных поцелуя с легким запахом нюхательного табаку.
– Дай-ка посмотреть на тебя, – заговорил дядя, ласковыми глазами оглядывая его. – Скажи, пожалуйста: усики себе отрастил! Каждое утро, чай, у парикмахера завиваешь?
– Нет, каждую ночь завертываю в папильотки, – отшутился племянник.
– А шапка эта, видно, новая форма лицейская?
– А то как же?
– Одобряю… Но ты, Александр, чего доброго еще простудишься! – спохватился Василий Львович и вытащил из-под себя мохнатое дорожное одеяло. – На вот, завернись.
– Благодарю вас. Но мне, право, не холодно.
– Не мудрствуй, сделай милость, и слушайся старших.
Собственноручно закутав племянника, как ребенка, в одеяло, он запустил руку в один из боковых мешков возка и достал оттуда бумажный сверток.
– Ты ведь, помнится, охотник тоже до барбарисовых карамелек? – сказал он. – Угощайся.
– А вы, дядя, меня все еще, кажется, за маленького считаете?
– Да вырос-то ты еще не ахти на сколько от земли…
– В дядю, видно, пошел – и телом, и духом.
– То есть по стихотворной части? «Лициний» твой, точно, очень недурен, но…
– Но никуда не годится? – перебил Александр. – Не будем лучше говорить об этом. Расскажите, куда вы так торопитесь, что даже не вышли из возка?
– Куда? – повторил Василий Львович и принял таинственно-важный вид. – Ты слышал, может статься… да нет! Где же тебе знать об этом!
– О чем?
– Об «Арзамасе».
– Да я о нем знаю, может быть, более вашего, дядя.
– Ого! От кого это?
– От Жуковского. Так вас, значит, выбрали тоже в члены «Арзамаса»?
Дядя зажал ему рот рукой.
– Молчок!
– От души вас поздравляю.
– Сказано: молчок! Еще рано поздравлять. До принятия в «Арзамас» всякий новобранец должен выдержать тяжкий искус…
– Василий Андреич ничего не говорил мне об этом…
– Потому что считал тебя недостаточно еще зрелым для того. И у меня только как-то невзначай с языка сорвалось. Но ты смакуешь ли, дружок, весь букет этого пункта: меня, былого сотрудника «Академических известий», якобы сторонника «Беседы», приглашают теперь в противный лагерь!
– Да какой же это противный вам лагерь, дядя, когда вы давным-давно дружите со всеми нынешними «арзамасцами»?
Василий Львович нетерпеливо зашевелился в своей шубе.
– Ничего ты, братец, не смыслишь! – проворчал он. – Коли «арзамасцы» – все милейшие люди, так как же не дружить с ними?
– А «беседчики», кроме разве личного врага вашего, Шишкова, – тоже ведь прекраснейшие люди? Так вы, стало быть, как говорится: и нашим, и вашим?
Василия Львовича не на шутку взорвало.
– Пошел вон! – крикнул он и толкнул в бок племянника.
– Вы гоните меня?
– Да, как видишь. Марш!
– Не шутя, дядя?
– Ну да! Будь здоров. Заболтался я с тобой.
– А с Левушкой вы так и не увидитесь? Его это, верно, огорчит.
– Гм… да. О нем-то я, признаться, забыл… Ну, что ж, поцелуй его от меня да отдай ему эти карамели.
– Целовать его я не стану, но карамели, извольте, отдам. Только лучше бы уж, право, вы сами, дядя, отдали ему; посидели бы в приемной, погрелись бы; а я велел бы подать вам стаканчик чаю.
Последний аргумент поколебал несколько решимость Василия Львовича.
– До Питера и то еще изрядный кончик: часа два с хвостиком, – соображал он.
– А чай у нас хоть и не первый сорт, но во всяком случае горячий, – подхватил племянник. – Позволите заказать?
– Быть по сему.
– И чудесно! Не успеете подняться по лестнице, как мы вас догоним.
Сделалось все, однако, не так живо, как он рассчитывал. Леонтий Кемерский (который не был еще тогда отставлен от должности обер-провиантмейстера) не без труда дал убедить себя подать чай в «непоказанное» место – в приемную. Младшего брата своего Александр также не сейчас разыскал. Когда братья наконец вошли в приемную, то остановились оба как вкопанные, а вслед за тем оба прыснули со смеху. Перед ними была немая картина: Леонтий с дымящимся стаканом чаю в руках, а перед ним свернувшийся калачиком на клеенчатом диване Василий Львович. От дороги и холода его здесь, в тепле, очевидно, распарило, и, не дождавшись племянников, он сладко заснул.
– Будить его или нет? – шепотом советовались меж собой братья.
Как бы в ответ с дивана донесся к ним густой храп.
– Пожалейте дядюшку, ваши благородия, – сказал Леонтий, – изморились небось путем-дорожкой; дайте им всхрапнуть часочек.
– Пускай его! – решил старший брат. – А ты, Леонтий, нас позовешь, когда он проснется?
– Беспременно-с; будьте благонадежны. Я тут, как у больного, продежурю-с.
Пододвинув к дивану стул для стакана, бывалый дядька накрыл последний блюдечком, чтобы чай не так скоро остыл; потом сам терпеливо уселся на отдаленный стул.
Не прошло четверти часа, как Леонтий впопыхах влетел в камеру старшего Пушкина.
– Пожалуйте-с, сударь! Ваш дядюшка уезжают.
– Уже?
– Да-с. Проснулись, выпили залпом-с стакан, да так заторопились, словно на пожар спешат.
Когда Александр сбежал во второй этаж, то застал там уже Левушку, который тщется уговаривал дядю хоть посидеть еще минутку.
– Ни секунды, дружочек, ни терции! – отвечал Василий Львович. – Семеро одного не ждут, а меня в Питере дважды семеро не дождутся.
– Сколько я дал бы, дядя, чтобы подсмотреть, как вас будут принимать в «Арзамас», – заметил Александр.
– Молчок! – цыкнул на него Василий Львович, грозя пальцем.
Долго еще по отъезде дяди молодой поэт наш уносился мысленно за ним, стараясь в своем пылком воображении воспроизвести всю сцену приема дяди в «Арзамас». Мы, не стесняемые ни пространством, ни временем, последуем теперь в действительности за Василием Львовичем.
