ОглавлениеНазадВпередНастройки
Шрифт
Source Sans Pro
Helvetica
Arial
Verdana
Times New Roman
Georgia
Courier
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© Александр Габриэль, 2017
ISBN 978-5-4485-8641-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Из точки Б в точку А
Клочок
Воспоминанья – как к обеду пряники.Спой, Кашепаров, нам про палисад…Податься бы к себе в киномеханики,две трети жизни прокрутив назад,когда дела не превращались в навыки,а жизнь пилась взахлёб и натощак —бесспорна, как закон термодинамикии липкий чад студенческих общаг.Нестройная картина мирозданиястройней, когда в душе поёт Орфей…И я шагал с не первого свидания,как будто в жизни не было первей.Лишь помнится, как старый клён сутулился,а я всё шёл – взволнованный, хмельной…И что-то сонно бормотала улица,набухшая рассветной тишиной.Не странно ль то, что нынче, в снежной замети,где дремлет кучер, сев на облучок,волной выносит на поверхность памятикусочек жизни, скомканный клочок.
1977
Морожко, фрукты – рядом, дёшево.На пляже – тел беспечных крошево.Все – вместе. Невозможно врозь.Парник. «Спидола» беспечальная.И море, как вода из чайника,на блюдце бухты пролилось.
Семидесятые бровастые…И чайки тучные, горластыесъестное припасают впрок.Жара – как в пасти у Горыныча.А в двух шагах от пляжа – рыночныймалороссийский говорок.
И серебристый пух качается,и юность ниткой истончается,над нами приговор верша,и, сердце искушая, дразнится:ведь дочь хозяйки, старшеклассница,так обморочно хороша…
С момента миросотворенияна всё кинематограф временинаносит шедевральный грим,чтоб снова ожила архаика:июль.Посёлок Николаевка.Ничейный полуостров Крым.
Каа
Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,и попробуй остаться чистеньким, в стороне…На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!»А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне…»
Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,изменяло фактуру судеб, как театральный грим…А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.
Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,оценить недоступных книг глубину и вес…Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,но размытою, как повестка съезда КПСС.
Мы Антонова пели персидским своим княжнам,исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.Всё, что думалось нам, что однажды мечталось нам —по стеклу железом, вилами по воде…
Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,задним ходом, ревя, возвращается в точку А.
Кусочек детства
Ах, детство ягодно-батонное,молочные цистерны ЗИЛа!..И небо массой многотонноюна наши плечи не давило.Тогда не ведали печалей мы:веснушки на носу у Ленки,ангинный кашель нескончаемый,слои зелёнки на коленке.Вот дядя Глеб в армейском кителезовёт супружницу «ехидна»…И так улыбчивы родители,и седины у них не видно,картошка жареная к ужину,меланхоличный контур школы,да над двором летит натруженный,хрипящий голос радиолы.Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.У Кима – интерес к обеим.А вот мы с ним порою жаркоюпро Пересвета с Челубеемчитаем вместе в тонкой книжице,в листочек всматриваясь клейкий…
И время никуда на движетсяна жаркой солнечной скамейке.
Так же
Был тем же запах книг и мяты,и лето виделось во сне нам,когда продрогших туч стигматыводоточили мокрым снегом.И дней похожих вереницылетели в чёрно-белом гриме,и осени с зимой границыне охранялись часовыми.И ночь такой же меркой точнойнам вымеряла грусть по росту,и был наш мир чуть видной точкойв чистовике мироустройства.Тот мир включал и лёд, и пламеньпод хоровод дождей и снега,где прошлое – размером с камень,а будущее – весом с небо.И так же зябко брёл прохожий,плохой прогноз вводя в обычай…Всё было так похоже, боже! —хоть верь, что не было отличий.
Квас
Солнце по́ небу плыло большой каракатицейи, рассеянно щурясь, глядело на нас…Ты стояла в коротком оранжевом платьицеблиз пузатой цистерны с названием «Квас».Разношёрстные ёмкости, банки да баночкибыли хрупким мерилом безликой толпе,что ползла к продавщице, Кондратьевой Анночке,кою взял бы в натурщицы Рубенс П. П.Солнце с неба швыряло слепящие дротики,ртутный столбик зашкаливал в адовый плюс,и казалось: подвержен квасной патриотикевесь великий, могучий Советский Союз.Сыновья там стояли, и деды, и дочерис терпеливыми ликами юных мадонн…И пускал шаловливые зайчики в очередьв чутких пальцах твоих серебристый бидон.Всё прошло, всё ушло… А вот это – запомнилось,тихий омут болотный на всплески дробя…
Мне полгода тому как двенадцать исполнилось,я на год с половиной был старше тебя.
И теперь, в настоящем – сложившемся, чековом —голос сердца покуда не полностью стих…«Где ты, где ты, Мисюсь?» – повторить бы за Чеховым,но надежд на ответ всё равно никаких.Только тени витают, и тают, и пятятся,и завис в эпицентре несказанных фразпризрак счастья в коротком оранжевом платьицеблиз пузатой цистерны с названием «Квас».
Каховская, 43
Ты видел то, что возводил тщеславный Тит,владенья Габсбургов, Рейкьявик и Лахор;внушал себе, что в небеса вот-вот взлетиткак будто лебедь, белопенный Сакре-Кёр.Ты видел, как верблюдов поит бедуини как на Кубе культивируют табак,бродил в тиши меж древнегреческих руин,где статуй Зевса – как нерезаных собак.А небо зрело, становилось голубей,был день парадно и возвышенно нелеп,и на Сан-Марко продотряды голубейу интуристов изымали лишний хлеб.Ты в Сан-Хуане католический форпостшагами мерял, сувениры теребя;и выгибался томной кошкой Карлов Мостнад шумной Влтавой, выходящей из себя.Ты видел Брюгге и скульптуры Тюильри,поместье в Лиме, где когда-то жил Гоген…Но —Минск,Каховская,дом номер сорок три —фантомной болью бередит протоки вен.Так получается: сменив с пяток планет,приблизив истины к слабеющим глазам,ты ищешь родину, которой больше нет,и для которой ты давно потерян сам.
Antique
О, как античны времена, где устье Летыпочти сроднилось с пустотою Торричелли!..Нам говорили про крылатые ракетыи пели песни про крылатые качели,когда внушали нам, что каждому – по вере,и называли льдом мятущееся пламя,когда трехмерные границы двух империйсоприкасались автоматными стволами,когда мы верили незыблемым культурам,и в крымской полночи, гудя, висели мошки,а злая очередь за финским гарнитуромрвала подмётки за отметку на ладошке,когда Нью-Йорк казался дальше Ганимеда,и были страшно молодыми мама с папой,когда на кухне полуслышная беседанам души гладила, как кот мохнатой лапой,дым сигаретный выплывал ладьёй в оконцеиз коммунального одышливого плена…
И как пижонисто сияло в небе солнцев своём блистающем костюме из кримплена!
Крокус
Ладно, червяк на леске, лопай свой чёрствый бублик…Помнишь Союз Советских собранных в сплав республик?Как далека Европа! Брежнев нахмурил бровки…Мы – огоньки сиропа в дьявольской газировке.Утром – батон да каша. Ярок на клумбе крокус…Что ты так, юность наша, страшно смещаешь фокус,что ты нас рвёшь на части, соль растворяешь в ранках,сделав возможным счастье в полутюремных рамках?Библией был и Торой в тесной тоске балконовголос любви, в которой нет никаких законов.В царстве тревог и гари песни какие пелись! —«Lasciatemi cantare», «Living next door to Alice»…Нынче ж серьёзней лица; свёлся баланс по смете.Мы перешли границу, даже и не заметив.Жизнь обернулась снами, ранящей вспышкой света…Было ли это с нами? Было ли вовсе это?Время итогов веских, время осенней дрожи…Где ты, Союз Советский, въевшийся нам под кожу?..Но в ностальгии – проку-с? Даже на входе в Летусердце, как в марте крокус,рвётся и рвётся к свету.
1986, Минск, конец апреля
Мне приснился я сам,окончивший БПИАполлон Бельведерский:очёчки, острые рёбра…И в двадцать четыре я говорил себе: «Потерпи.Недолго еще, недолго.Ўсё будзе добра».А воздух тогда дурманил, как будто хмель,и важным я был элементомв этногенезе…В зрачках оседалскупой на тепло апрель,а в теле —непостижимый доселе цезий.Катился по рельсамнабитый людьми трамвай,весеннему подчинясь озорному тренду.А жизни так было много,что хоть сдавайизбыток её нуждающимсяв аренду.И помнятся слухи,соседский угрюмый взгляд,тревожные би-би-си на волнах эфира,и как был спокоен будущий лауреатЧернобелевскойПремии Мира.
В границах заколдованного круга
Дыши
Если тлеет свеча, всё равно говори: «Горит!»,ты себе не палач, чтоб фатально рубить сплеча,даже ежели твой реал – не «Реал» (Мадрид),и команде твоей нет ни зрителей, ни мяча.
То ли хмарь в небесах, то ли пешки нейдут в ферзи,то ли кони устали – что взять-то со старых кляч?Коль чего-то тебе не досталось – вообразии внуши самому, что свободен от недостач.
Уничтожь, заземли свой рассудочный окрик: «Стой!»,заведи свой мотор безнадёжным простым «Люблю…»Этот тёмный зазор меж реальностью и мечтойзалатай невесомою нитью, сведи к нулю.
Спрячь в горячей ладони последний свой медный грош,не останься навек в заповедной своей глуши.Даже если незримою пропастью пахнет рожь —чище воздуха нет. Напоследок – дыши.Дыши.
«Будет солнечный луч освещать на две трети гамак…»
Будет солнечный луч освещать на две трети гамак,будет время ползти колымагою из колымаг,будет плющ на стене прихотлив, как движение кобры.И не станет границ меж понятьями «то» и «не то»,на мигающий жёлтый по трассе промчится авто,кот почешет о дерево старые жалкие рёбра.
Невозможно поверить, что это и есть пустота,ведь нейроны твои регистрируют звук и цвета,и вдыхаемый воздух наполнен весной и прохладой.Но тебя подменили. Ты тусклая копия. Клон.Жизнь в тебе существует, но вяло ползёт под уклон,и оброком становится то, что казалось наградой.
Вариантов не счесть: можно в синее небо смотреть,можно в микроволновке нехитрый обед разогреть,полежать, наконец, на продавленном старом диване,безнаказанно вжиться в любую привычную роль…Но в тебе изнутри гангренозно пульсирует боль,как в подопытной жабе под током Луиджи Гальвани.
И отчаянно хочется думать о чём-то другом.Сделай музыку громче. Пускай наполняет весь домголос мистера Икса, а может быть, мистера Отса…Только свет не проходит сквозь шторы опущенных век.Ничего не случилось. Всего лишь ушёл человек,не оставив и малой надежды на то, что вернётся.
Привет из старого июля
Твои губы доверчиво пахли смородиной;плыл июль. Не обычный. У счастья украденный.Насекомо вползала пугливая родинкав золотую твою подколенную впадину.Мне хотелось тебя в каждый миг, в каждый сон нести,разучившись прощаться. Вот верьте, не верьте ли,но, взлетев в небеса, состоянье влюблённостиобретает на миг состоянье бессмертия.Только свет. Только солнце. Ни ночи, ни теменив вечном полдне, забывшем про век электроники,где живёшь и живёшь в остановленном времени,в ярко пойманном кадре своей кинохроники.
