ОглавлениеНазадВпередНастройки
Шрифт
Source Sans Pro
Helvetica
Arial
Verdana
Times New Roman
Georgia
Courier
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© Александр Александрович Петрушкин, 2017
ISBN 978-5-4485-5203-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там…»
Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там,где земли съедены невидимыми псами фотографов, умножены – полямвернут кита, что выбрался на сушу, чиркнув по неба ксероксу, плавникна позитив и негатив разложат, как логику или трамвая свист,который пасынок был свету и шпионом, который в выдоха болезнь, как снег проник.
Но есть надежда Господу и камню – стоять крестом на вычерпанной мгле,подзорною трубою в человеке, свернувшемся, как щёлка на золесреди руин, в которых расстоянье болит в несовершившемся ручьём,клубком дагерротипов, звуком в зданье, которое не вынуто из чреварыбёшек, здесь покинутых, как время, которое позорно и ничьё.
И из воды руин, как джаза, извлекаешь синкопу плоти и небрежен в ней,в длине земли, которой окупаешь зияние присутствия в огне,фрамугу крови, сквозняки и снимки, и трещины дешёвые, как смех,и оспы истеченье, где китами на берегах лежишь, как снег – простой как снег.
[Круги]
Когда колодцем станешь тыи будешь так легковнутри себя на всё смотреть —на то, что далеко
по-птичьи с небом говоритили горит внутри —покажется, что это тыв дыханья чудо вшит,
как ампулка в густой рекеи лодка на волнеземли, свернувшейся в руке,как миновавший гнев —
гемоглобин твоей любви,что развернулся в кровьи – словно голубь – в ней летитпо кругу – вновь и вновь,
и плещется его вода —жива пока мертва,и строит города своииз всплеска и песка.
Возьмёшь себя в свою ладонь,как жажду, где спит дождь,и – будто от весла круги —ты по себе пойдёшь.
«Блаженны тишина и слепота…»
Блаженны тишина и слепота,в которых свет скрипит, как темнота:косноязычно, замкнуто, в кукушке,как будто достаёт из бега сушкиего отсутствия, которым так тверда.
А всё – молчание и даже наши песни,в которые обёрнуто оно,когда хоть растворись, а хоть исчезни,как зимнее и мокрое окнопосередине языковой бездны,в которой так светло, что мне темно.
Блаженны онемевшие сейчас —как стрелки у часов незаведённых,они взрываются, как слово в снегирях,и падают на свет несотворённый.
«Щель человеческая, стоящая на горе …»
Щель человеческая, стоящая на горе —будто сорока или огнь в головеили вода, притворившаяся кипятком,или вестник, которому вход незнаком,
или шарик воздушный у девочки на руке,который вот-вот оперится, как тоннель,и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,на опознание речи и потому – ничей
светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конураи составляет список на нём жараили – точнее – жар, шар, которым он встал поутрубудто сорока, что растрескается во рту —
словно красная глина, которая будет им —когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,в щель, которая их сшивает, как свет, кроястрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.
«Где невозможно и огромно…»
Где невозможно и огромнопространство Бога за спиной,что оглянуться невозможнона шар, что катится за мной
по масляному глинозёму,с холодным зёрнышком во рту,где хворост захрустит позёмкой,оставив небо на свету —
сшиваю трубы с его гласом,который меньше тишиныприсутствия его – тоннели,как сердца шарик, ощутив.
«Человек в осколке света…»
Человек в осколке света,то есть вечности, стоитпосреди просторной смерти —что-то свету говорит:
то гулит, как будтовремя, окольцованое им,покидает голубятню,расстоянием цветным,
ну, а то – раскинув рукиочарованно молчитнаблюдая, как на смертидверь бессмертия горит.
«Ворона лестницей кружилась …»
Ворона лестницей кружилась —пока взлетала голова,похожая на головешку —как речь прохожая, черна.Похожая на головешкуона в себе веретенакрутила белую отвёртку —метелью от неё темна.Крутилось небо и кружился —вороны пропуском – гончари вынимал всю тьму из глинызатем – печаль.Гончар крутил предмет и форму —желтели пальцы от ворон,гудели в дудки, как воронки,поленья темноты. Свисткомлежал упавший и воскресший —поскольку смерти вовсе нет —на тень свою себя воздевший —незавершённый пеплом свет,что птичий свиток в форме ада,похожего на рай и снег,где слеплен человек из садаворон похожих на ковчег.
«И молока последнюю награду…»
И молока последнюю наградупьёт зверь прозрачный,видимый не сразу,припавший к сосцам неба,к винограду —пока щенок весёлый и незрячийгоняет тьму в себе,как бабочку, психею —и ждёт во мне, когда я онемею.И пение собачие, как льдина,меня сопровождает в берегах,в которых спит язык неотвратимый,как молоко или последний страх.Что ж, мой щенок,сопровождай нас в вечность,которая иголка февраляво времени красивой колыбели,чтоб вычерпать из смерти, как водав себя теперь исчерпывает небо,зверей прозрачных и щенков своихи за руку ведёт, и молоко психеи,как бабочка, в губах у них дрожит.
[Люмьер. Душа, как Иона]
– 1-И ты в числе безымянномживёшь, как в люмьеровской будке,где слова орех, в камень вросший,размотан на стены и сутки
припавшего, будто ребёнок,совсем безымянного света,в чьей мгле сотворенья лежишь ты,а речью ещё не одета.
Не прах и не прочерк – светильникв механике глаза беспечной —ты видишь, как слово и имятебя начинают с предплечий,
и свет поднимается вышеприроды своей непонятной,над угольной крошкой и глыбой,где спят слепота и котята.
Но ты ли разлом мой, Иона,что тело моё из деталейкак мир, соберёт и не дрогнет,как будка в сеанса начале?
– 2-В ките из кожи, снега и любви —лежит прозрачный камень-лабиринтчтоб говорить то свистом, то по Брайлю,немую речь используя, как бинт.
Кит – это лунка, испытанье эхаот камня, что проглочен будто тьма —так расширяется до голоса монетка,когда достигнет своей жизни дна
так свет продет был сквозь его дыханье,как человек чрез голоса свои,и выдохнул вокруг себя пространство,чтобы внутри его теперь поплыть.
Он нам отсюда камень вдруг напомнит,и осветит круги, как лабиринтвнутри его иссиня-белой кожи,что, как вода, намотана на винт.
– 3-[Иона в утробе]
Изображения размытое пятно,что созревает там, где колос пастистановится то облаком, а торазрывом на воде и неба счастьем.
Кто плавает над облаком? кто тамстучит – как в жабры – в чаек барабаны?Чей ты, челнок, вспугнувший воды, кактот человек, что стал своим экраном.
Чьё жало раскрывается тобойи вырастает в жалости к утробеокаменевшей рыбы, где прибойтьме говорит: пожалуйста, не трогай
кинопроектор, зверя, пустотув которую размотаны, как сети,все эти смыслы, что держал во рту,как смерть свою, которой не заметил.
– 4-Так вылетают голуби из рыбы,как будто совершилась чешуяв предназначении своём, и дивноеё обличие, в котором скоро я
перелечу немую киноплёнкукоторая дождём меня троитна зрителя и трещины на стенке,и руку, что – бобину раскрутив —
всё это обозначит, но не скоро,но точно – так же берег далекорасчерчивает бездну своим светоми рыбине становится легко.
О, небо, что свершается над нами,о, рыба, та, что бабочка и ройиз бабочек размноженных ногамиидущего из кожи высоко.
Лицо
скопление ворон,галдящее чтоб як воронке их припал,ожечь свои краяорехом обрастикак воздухом, ночнымхолодным всплеском волну господа в горстигде этот тёплый паркпохожий на меняв бинарный код степион из любви собралгде капище воронс моим почти лицомрастёт и смотрит внизтуда где я рождёншестого сентябряв своё гляжу лицои рядом их глоткискрипят как колесо
«И воздух встанет, как ребёнок…»
И воздух встанет, как ребёнок,и тело хрупко обоймёт,светясь внутри своих потёмок,которые за тем поймёт,чтоб рыбу вытащить наружу,чтоб задыхалась она здесьот счастья, что её снаружи —как стужа – сберегает речь.
«Во мне по утрам живёт орфеева голова…»
Во мне по утрам живёт орфеева голова,выходит со мной в новый Иерусалим —засовы её крепки, хотя и скрипят,глаза открыты и мир, как вдова, горит.
Ходики изнутри у неё стучат —говор смутен, словно аккадский, иливыжженная на лбу у осла печатьвремени, что с морем во мне забыли.
Медленно ключ творит в скважине оборот,ощупывает в темноте лобную, затылочную или темень,Аид, который каждый из нас – пока он плод,голоса стебель, сжатый светом тяжёлым в семя.
Слышу, как тик, этот ключ, кодировку, ход —так отверзаются ямой часы за стеноюи, как колодец из человека похож на код,так и пустоты во мне равны со мною.
Их заполняет небо, парковый шелест, звездылицо удлинённое до ночи кромешной и слепца, что предметыделает речью своей, движением пустотыи, словно лёд в гортани, выжигающим светом.
И расширяется орфеева голова, словно тропапо которой всплывут со мноюэти ошмётки неба тире пескадерева или адского перегною,
и каменеет волна, как слепой прозрев,и выжигает, как лев, всё нутро обузы,и ты – словно выстрел – вдаль от себя летишьтам, где шумит, как раковина расширяясь, голова медузы.
* * *
Сергею Ивкину
Нищий, гулкий и тяжёлыйнебом что болит в зубах,переходит тьмы дорогу,и целует тьму в уста
красно-белое дыханье —в тьме ангиною горитнеизвестный авиатор —меж двух выдохов стоит:
то качнётся перед Богом,то наклонится к землеиспросить у ней вопросы.В заштрихованной золе
поднимающийся ангел,человеческий штрих-кодс речью тесной, как бомжара,что из тела – поперёк
смотрит, как идут узламиздесь прекрасные чертычеловеческие жажды —будто небо не легки.
Дёрни ниточку из звукаотпусти его в полёт,в шарик неба или света,сердца покрасневший крот.
«Если зерно – это ад, грунт, который покинешь…»
Если зерно – это ад, грунт, который покинешьты на ходулях из птиц, что стояли над нами,будто округлы окрестности или неслышны,или – воотще пока не имели названий,
клёкот земли в них и перегноя пустотыв свете горели или точнее сгоралии расширялись внутри каждой смерти, как нотыв щели из выдоха, где – как гортань – продолжались.
Так вот слепая гортань назовёт и увидит,как из столба снегопада, что в общем-то птица,падает наше зерно и становится чашей —той, из которой выходим, устав миру сниться.
«Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея …»
Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея —прежде была слепота или яблок жужжащийзвук – тот, который на тьме, в белый свет индевея,преображался в предметы, как линза нестрашный.
В нём молоко проливалось и хлеб был уловлен:хруст – это корка поспелой воды, и – за льдом скрытой – рыбы —что теперь скажешь, от звука отпавший обломок? —если предметы не вечны, а звук раздробился,
словно его монолит стал замёрзшей рябиныягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,то есть падением, вектором света в Харибдычёрной воронке, которою ты защитился
там где пчела, полосатая сота из звука,в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —тронешь её, а точнее – остаток полёта,в хворосте хора горящий, и – в колыбель её ляжешь.
