Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
3. Человек, который сделал себя сам
Есть люди, которые рождаются парижанами, и Капа был одним из них. Симпатичный жизнелюб, ленивый франт… Казалось, он появился на свет где-то около Бастилии или в одном из больших домов элитного шестнадцатого округа.
Париж оказался таким же безжалостным городом, как Берлин. Поначалу Эндре изо всех сил бился ради того, чтобы заработать себе хотя бы на еду. Несколько месяцев он кочевал из одного затрапезного отеля в другой, стараясь съезжать до того, как управляющие начнут заставлять его оплачивать счета. Он выполнял самые грязные работы и напивался всякий раз, когда удавалось раздобыть хотя бы несколько франков. Не удивительно, что к зиме 1934 года он стал завсегдатаем ломбарда в Латинском квартале. Чтобы выжить, он закладывал самое ценное, что у него было, – фотокамеру. «В основном Эндре закладывал свой главный инструмент – простую фотокамеру Leica с одним объективом и одной кнопкой для съемки, – отмечает Джон Херси. – Неделю аппарат проводил в руках Фридмана, три недели – в ломбарде».
Когда Эндре не мог ничего заложить, чтобы купить самую простую еду, он пытался наловить себе на ужин рыбы в Сене, но обычно это ему не удавалось. Иногда он заходил к Серень Фишер, двоюродной сестре своей матери, которая жила в скромной квартирке в восьмом округе Парижа, недалеко от церкви Святой Марии Магдалины, вместе с мужем Белой и шестилетней дочерью Сьюзи. Здесь его всегда ждала тарелка супа; он даже мог пользоваться старым увеличителем, который отец Сьюзи, страстный фотолюбитель, держал в темном чулане. Сьюзи по сей день вспоминает визиты Эндре – ведь он всегда приносил девочке какие-то маленькие подарки и играл с ней. В конце концов Сьюзи стала одним из немногих доверенных лиц Эндре. «У Банди была аура, была харизма, – вспоминает она. – Насколько я помню, первый раз я увидела его в Будапеште, когда мне было три года. Банди был из тех людей, которых невозможно не заметить. Его можно было ненавидеть, его можно было любить, ему можно было поклоняться, но он никого не оставлял равнодушным».
Обитая в тесных комнатках размерами ненамного больше кровати, Эндре и его друзья-эмигранты сделали своими настоящими домами кафе Левого берега. Одним из любимых мест Эндре стало Café du Dme на Монпарнасе, где когда-то Анаис Нин шептала слова любви Генри Миллеру. Именно в Dme в начале 1934 года Эндре познакомился и подружился с польским евреем Дэвидом Сеймуром (Чимом). Спокойный и остроумный интеллигент, похожий в своих очках с толстыми стеклами на филина, Чим работал на коммунистический еженедельник Regards. Скоро он стал самым близким другом Эндре. Чим родился 20 ноября 1911 года в Варшаве. Он был сыном известного и уважаемого издателя, выпускавшего книги на идиш, и в детстве мечтал стать концертирующим пианистом. Но в колледже в Лейпциге он открыл для себя графику, а позже, изучая физику в Сорбонне, решил попробовать силы в фотографии…
Однажды в Café du Dôme Чим познакомил Эндре с другим фотографом: Анри Картье-Брессоном, происходившим из семьи состоятельных нормандских буржуа, владельцев одного из самых успешных текстильных предприятий во Франции. Картье-Брессон вырос в Шантлупе, недалеко от Парижа, он был сыном торговца произведениями искусства, а среди предков его матери числилась Шарлотта Корде – та самая, которая была казнена за убийство известного революционера Жана-Поля Марата. Окончив элитную частную школу и проучившись год в Кембридже, он много путешествовал по Европе, Мексике и Африке. В Испании и Мексике уже прошли выставки его фоторабот.
В глазах Картье-Брессона Эндре был анархистом, который относился ко всем одинаково и был замечательно романтичным «игроком», но не фотографом с выдающимся интеллектом. «Прежде чем я встретил Эндре и Чима, – вспоминал Картье-Брессон, – я больше общался с писателями и художниками, чем с фотографами… [Эндре] не был изначально человеком ви́дения, он был авантюристом с огромной жаждой жизни. Фотография не была для него главным занятием, главным было то, что он хотел высказать, вся его личность. Чим был философом, шахматистом и совершенно нерелигиозным человеком, который, однако, нес на себе бремя еврейства; в нем была какая-то печаль».
Двое из этой троицы, Эндре и Чим, стали по-настоящему близкими друзьями: их объединяли восточноевропейская чувствительность и опыт столкновений с антисемитизмом. Судьба европейского еврейства уже была начертана на стенах Парижа, как раньше в Берлине и Будапеште: антисемитские избирательные плакаты, наклеенные фашистами, обезображенные станции метро и другие общественные места… Вскоре трое этих фотографов блестяще задокументировали социальную и экономическую борьбу во Франции в тот момент, когда в середине 1930-х страна переходила от одного политического кризиса к другому. В мастерски написанной книге Юджина Вебера «The Hollow Years: France in the 1930s» («Святые годы: Франция в 1930-е») сочетание снимков, сделанных этими тремя фотографами, дает яркую картину обреченной Третьей Республики.
Вскоре к этой группе амбициозных политизированных фотографов присоединился еще один беженец – немецкий художник и график Пьер Гассман. «С того момента, как я встретил [Эндре], и до его гибели с ним всегда было очень весело. Ему всегда было очень важно жить в настоящий момент, он был полностью увлечен жизнью – особенно едой, вином и женщинами. Это был очень инстинктивный, очень естественный фотограф. Он хотел показать людям то, чего они никогда не видели. Он хотел поражать и удивлять». Скоро Гассман стал проявлять отпечатки для Чима, Эндре и Картье-Брессона. Делал он это в биде, которое стояло в его квартире.
Вскоре после того, как Эндре завел себе новых друзей, в Париж приехал Симон Гутман. Он нашел Эндре через свои контакты в венгерской общине и предложил ему работу: делать рекламные снимки для брошюры одной швейцарской компании, занимавшейся страхованием жизни. Для одной из фотографий ему нужно будет найти красивую молодую блондинку и сфотографировать ее в местном парке.
Эндре хорошо знал, где можно найти вероятных кандидаток: в кафе на Левом берегу! Он провел в них последние месяцы, потягивая вино за несколько сантимов и размышляя о том, как заработать достаточно денег, чтобы забрать из ломбарда свою фотокамеру. В один прекрасный день в ходе поисков он встретил эмигрантку из Швейцарии Рут Серф; она выглядела потрясающе. Позднее Рут вспоминала, что, когда они разговаривали, Эндре попросил ее попозировать ему в парке Монпарнаса. «[Он] был похож на бродягу. Он сказал, что ищет модель. Я согласилась на эту фотосессию, но опасалась оставаться с ним наедине, поэтому решила взять с собой подругу».
Она приехала в парк вместе со своей соседкой по квартире Гердой Похориле: миниатюрной (155 см) энергичной рыжей девушкой с короткой стрижкой и сверкающими зелеными глазами. Вскоре Герда изменила всю жизнь Эндреi. Как и Серф, она считала его довольно грубым, но вместе с тем очень симпатичным и харизматичным. Герда родилась 1 августа 1911 года в Штутгарте, в интеллигентной семье, и теперь тоже бежала от фашизма. В последние годы Веймарской республики она посещала коммерческое училище, где изучала секретарское дело. Вызвав ярость своей богатой тети, Герда закрутила роман с солидным 35-летним торговцем хлопком Хансом Ботэ. Впрочем, это увлечение длилось лишь несколько недель, после чего Герда влюбилась в студента-медика Георга Кавиткеса, приехавшего из России. Он познакомил ее с большевизмом.
Ко времени прихода к власти Гитлера, в 1933 году, Герда уже была активным членом коммунистических организаций, по ночам распространяла антифашистские листовки и расклеивала на стенах манифесты левых. В письме к одному другу она даже утверждала, что нацисты могут забить ее до смерти. 19 марта 1933 года нацисты арестовали ее по подозрению в причастности к большевистскому заговору против Гитлера. При обыске в спальне девушки было найдено ее письмо, адресованное Георгу, в котором упоминалось слово «коммунизм». К счастью, ей удалось убедить следователей, что она просто глупая молодая женщина без каких-либо политических убеждений… Кончилось дело тем, что в августе она с польским паспортом въехала во Францию и направилась в Париж. Здесь она получила поддержку от нескольких коммунистических организаций, которые обеспечивали политэмигрантов едой и жильем. В одной из таких организаций и работала Рут Серф. Девушки стали на пару снимать квартиру, которая была настолько холодной, что зимними вечерами им приходилось жаться друг к другу, чтобы согреться.
Вскоре после встречи с Гердой Эндре раздобыл в Café du Dme клочок бумаги и написал матери короткую записку. В ней он объяснил, что Симон Гутман снова пришел ему на помощь и нашел для него первое задание за рубежом – он едет в Испанию! Взволнованный Эндре не подозревал, что Гутман договорился продать новые материалы журналу Berliner Illustrierte Zeitung, в котором имели омерзительную привычку печатать на обложке эффектные фотографии нацистов.
Испания захватила Эндре с того самого момента, как он перешел французскую границу и оказался в Сан-Себастьяне. Страна имела много общего с Венгрией – от влияния ислама до кухни, от распространенности цыганского фольклора до экспрессивности культуры. Иными словами, Испания оказалась для него домом вне дома, страной, чью душу Эндре мгновенно понял и чья динамичность взволновала его до глубины души.
Первое задание состояло в том, чтобы сделать фоторепортаж о боксере Паолино Узкудуне, который 7 июля 1935 года в Берлине должен был сразиться с чемпионом Германии в тяжелом весе Максом Шмелингом. Фотографии Эндре показывают гораздо более достойный, но более жесткий спорт, чем те разъеденные коррупцией кулачные бои, которые мы видим по телевизору сегодня. Следующей остановкой в путешествии Эндре был Мадрид, где он фотографировал отчаянного смельчака – подполковника Эмилио Эрреру рядом с воздушным шаром особой конструкции. Как сообщал журнал Vu, Эррера планировал побить мировой рекорд высоты подъема на воздушном шаре. А 14 апреля Эндре стал свидетелем парада в честь четвертой годовщины Испанской Республики – хрупкого эксперимента в области демократии. Затем он отправился в Севилью на Страстную неделю, самый шумный и экзотический праздник в испанском религиозном календаре.
Цыгана, скрывавшегося в Эндре, невероятно взволновали образы, которые мелькали в его видоискателе: шестьдесят четыре огромные фигуры, собранные в процессию длиной несколько километров, которая шествовала по городу. Сеньориты с голубыми глазами среди гуляющей публики. Танцоры фламенко с шелковыми плащами. Пышно разодетые тореро и персонажи шествий в костюмах, напоминающих одеяния инквизиторов и членов Ку-клукс-клана. Фейерверки, которые полыхали всю ночь до рассвета над впечатляющими религиозными шествиями, прорезавшими узкие улочки древнего города. В письме к Герде в Париж Эндре в ярких подробностях описал все эти сцены, не преминув добавить, что он, как и все горожане, пил всю ночь напролет. Заканчивалось письмо, написанное по-немецки, грамматически неправильной фразой о том, что он часто думает о ней.
Получив гонорар за два репортажа, Эндре наконец смог устроить долгожданный праздник. Летом он вместе с Гердой, студентом-медиком Вилли Чардаком и другим своим другом Раймондом Гориным уехал на остров Сент-Маргерит у Лазурного берега Франции. Вскоре Эндре и Герда стали неразлучны. «Они полюбили друг друга на юге Франции», – вспоминала Рут Серф.
Герда задумалась. Бог дал Эндре огромный потенциал, но он был слишком недисциплинированным, слишком богемным и беззаботным человеком, часто казался высокомерным. По словам Рут Серф, Герда также считала Эндре «бабником и искателем приключений». Но, может быть, его обаяние и смелость вкупе с профессиональным отношением к работе спасут их от нищеты? Она с удовольствием заметила, что Эндре не возражал, когда она говорила, что ему не стоит столько пить и вообще надо подтянуться. При этом нельзя сказать, что Герда задыхалась от своей привязанности к Эндре; она так же свободно проявляла свою сексуальность, как в Париже демонстрировала свое положение «женщины другого круга» – немецкой еврейки. Он начал называть ее «боссом», несколько дней учил, как обращаться с «Лейкой», и даже проявил несколько ее первых фотографий. Вскоре они поселились в маленькой квартирке неподалеку от Эйфелевой башни.
«Наверное, без Герды Эндре не стал бы тем, кем он стал, – считает Эва Бешнё. – Она подняла его, дала ему направление… Он никогда не хотел жить обычной жизнью, поэтому, когда дела шли плохо, он пил и играл в азартные игры. Когда они встретились, он шел по плохому пути. Думаю, без нее он бы быстро и плохо кончил».
Осенью в письме к матери Эндре сообщил, что нашел для Герды работу – это была продажа фотографий для нового агентства Alliance, которым управляла чрезвычайно эффектная и красивая женщина по имени Мария Эйснер. Сам Эндре в это время получил должность «приходящего» фоторедактора в ежемесячном японском журнале, который выпускало издательство Mainichi Press.
Примерно в это же время Юлия сообщила Эндре, что собирается навестить сестер, переехавших в Нью-Йорк. При этом она, похоже, не сказала ему, что развелась с мужем. По словам одного из родственников Эндре, выживших в войне, азартные игры, к которым пристрастился Дежё, наконец добили семейный бизнес, а вместе с ним и брак Фридманов. Через год, по свидетельству этого родственника, Дежё сыграл свою последнюю партию, в которой, как выразилась Рут Серф, «он и проиграл свою жизнь».
Еще до того, как Дежё, видимо, покончил жизнь самоубийством, к Эндре в Париже присоединился его младший брат Корнелл. Он надеялся стать врачом, но пока, не зная французского, начал проявлять фотографии Эндре, а затем и снимки Чима и Картье-Брессона. В конце концов он превратил ванную своего гостиничного номера в фотолабораторию. «Это было на улице Вавен, в небольшом отеле, окна которого выходили на Café du Dme. Моя комната была на верхнем этаже, и, высунув голову из слухового окна, я мог видеть Dme, в котором встречались и пили кофе едва ли не все фотографы, художники, иностранцы, философы и простые парижане того времени».
В апреле 1936 года Эндре написал матери (снова на листе бумаги из кафе Dme), что в его жизни произошел новый и неожиданный поворот: из бездомного бродяги он превратился в респектабельного буржуа. Это превращение, произошедшее благодаря Герде, и близко не было религиозным преображением или обращением к иудаизму. Тем не менее он принял новое имя, соответствующее его новому статусу.
О том, как именно Эндре Фридман превратился в Роберта Капу, рассказал в 1947 году Джон Херси. «Эндре и Герда решили создать ассоциацию из трех человек. Герда, работавшая в фотоагентстве, должна была выполнять функции секретаря и торгового представителя; Эндре выступал как сотрудник, проявлявший в фотолаборатории снимки заезжей знаменитости. Наконец, эти двое должны были играть роль наемных рабочих у некоего богатого, знаменитого и талантливого (воображаемого) американского фотографа по имени Роберт Капа, который сейчас якобы находится во Франции.
В том же 1947 году Роберт Капа сам объяснил в интервью по радио, как он пришел к идее сменить имя:
– Мое тогдашнее имя немного отличалось от сегодняшнего «Боб Капа». Настоящее мое имя было не слишком удачным. Тогда я был таким же глупым, как и сейчас, но только моложе. И я не мог получить работу. Мне очень нужно было новое имя.
– А как вас звали?
– О, это трудно выговорить, там все начиналось с Эндре и заканчивалось Фридманом, и эти двое висели на краях и мне не нравились.
– Ну ладно.
– В общем, я задумался над новым именем… «Роберт» – это звучит очень по-американски, как и должно звучать. «Капа» тоже звучит по-американски, и это слово легко произносить. Так что Боб Капа – вполне подходящее имя. А потом я решил, что Боб Капа должен быть известным американским фотографом. Он приехал в Европу, и он не хочет беспокоить французских редакторов, потому что они мало платят… Так что я просто взял свою маленькую «Лейку», сделал несколько снимков, написал на них «Боб Капа», и они продались по двойной цене.
Некоторые высказывали предположение, что Капа назвал себя в честь Фрэнка Капры, уже тогда известного режиссера, автора таких популярных фильмов, как «Платиновая блондинка» (1931) и «Американское безумие» (1932). Но откуда взялось имя Роберт? Ветеран венгерской фотожурналистики Эва Келети, которая организовала первую выставку фотографий Капы на родине в 1976 году, считает, что знает ответ на этот вопрос. Сидя в одном из своих любимых будапештских ресторанов, она записала в блокноте: «Эндре – Банди – Боб». «Когда он был маленьким мальчиком и жил в Будапеште, – рассказала мне она, – его называли Банди. А от Банди недалеко уже и до Боба и Роберта».
По словам Херси, уже к началу лета 1936 года Капа вжился в свой новый образ. По рекомендации Герды он сделал новую стрижку (коротко остриг волосы на затылке и по бокам) и даже стал носить приличные пальто и шляпу. По иронии судьбы, тем летом среди молодых радикалов внезапно стали популярны не такие «буржуазные одеяния», а синие комбинезоны и фартуки les ouvriers – рабочих. В воскресенье 3 мая 1936 года на выборах победило коалиционное левое движение, получившее название Front Populaire, Народный фронт.
Через одного из своих знакомых, венгерского эмигранта Андре Кертеса, Капа узнал о вакансиях, которые открылись в журнале Vu, влиятельном издании, стоявшем на стороне Народного фронта. Платили в Vu не очень хорошо, но журнал отчаянно нуждался в фотографах. Впечатленный снимками Троцкого, которые сделал Эндре, редактор Люсьен Фогель поручил ему освещать политические события в Париже. Многие фотографии Эндре, сделанные в тот период, часто были нерезкими и композиционно неудачными, но в них, несомненно, улавливалось пьянящее победное настроение этого времениii.
Пытаясь умиротворить рабочих, премьер Леон Блюм объявил о «новой договоренности» между профсоюзами и владельцами предприятий – 12-процентное повышение зарплаты, сорокачасовая рабочая неделя, ежегодный двухнедельный оплачиваемый отпуск и коллективные договоры. Рабочая Франция была вне себя от радости. Женщины танцевали друг с другом на фабриках, в Париже над министерствами развевались красные флаги… Наконец-то силы международного фашизма получат отпор! Единый фронт прогрессивно настроенных людей обязательно остановит Гитлера и Муссолини!
Капа с растущим интересом фотографировал выступления Народного фронта, и, как остроумно заметил Херси, забастовки и гражданские беспорядки, связанные с растущей новой партией, «дали возможность несуществующему американцу и его ассистентке [Герде] делать потрясающие фотографии». В течение нескольких недель, по утверждению Херси, в Париже имело место «своего рода увлечение Капой». Эндре и Герда начали зарабатывать фотографиями себе на жизнь. Казалось, между ними сложились идеальные отношения, потому что «Капа любил Герду, Герда любила Эндре, Эндре любил Капу, а Капа любил Капу». Когда Эндре не мог сделать хорошие фотографии с последних акций протеста или столкновений, Герда умело его прикрывала: «Этот ублюдок снова смылся на Лазурный берег, – говорила она, – с какой-то актрисой». «Таким образом, – продолжал Херси, – Фридман делал снимки, Герда их продавала, а все деньги уходили несуществующему Капе. Поскольку этот Капа считался очень богатым, Герда отказалась продавать его фотографии в любую французскую газету менее чем по 150 франков за штуку, что втрое превышало обычную цену».
В конце июня 1936 года Капа освещал работу Ассамблеи Лиги Наций в Женеве, на которой бывший император Эфиопии Хайле Селассие произнес страстную речь против Муссолини. Несколько итальянских корреспондентов, лояльных Муссолини, громкими криками перебивали Селассие, и в конце концов между фашистскими писаками Дуче и левыми журналистами, в числе которых был один испанец, вспыхнула драка. Швейцарские полицейские вывели итальянцев, а испанца выбросили на улицу. Эндре, который снаружи ожидал развязки этой истории, сумел сделать несколько снимков полицейских, пытавшихся заткнуть рот протестующему испанцу.
По воспоминаниям Джона Херси, когда фотографии Эндре, подписанные «Роберт Капа», оказались на столе Люсьена Фогеля, он позвонил агенту «известного американского фотографа». Трубку сняла Герда. «Господин Капа говорит, что фотография, сделанная в Женеве, будет стоить 300 франков», – сказала она Фогелю. «Все, что вы рассказываете о Роберте Капе, – это очень интересно, – ответил Фогель, – но, пожалуйста, сообщите этому нелепому парню Фридману, который отправляется снимать дипломатов в грязной кожаной куртке, чтобы завтра он зашел ко мне в офис в девять утра». С очевидностью, Фогель заметил Капу в Женеве.
Правда, Томас Гюнтер, один из главных авторитетов в агентстве Alliance, утверждает, что Эндре поймали с поличным в другой раз. Герда рассказала Марии Эйснер, что натолкнулась на замечательные снимки человека по имени Капа – превосходного, но очень дорогого фотографа. Случилось так, что, когда Эндре зашел в агентство, Эйснер рассматривала работу этого «самого дорогого американского фотографа». По словам Гюнтера, у Марии был такой наметанный взгляд, что она сразу же узнала в этой работе почерк Эндре Фридмана. Она позвала его в свой кабинет, прежде чем смущенная Герда успела сказать, что это действительно были фотографии Эндре. Впрочем, как оказалось, Эйснер была достаточно впечатлена его работой вне зависимости от подписи на снимке и предложила ему перейти в ее агентство на оклад 1100 франков в месяц при условии сдачи трех репортажей в неделю. Это было меньше, чем добывала Герда, но в конце концов на эти деньги он мог позволить себе регулярное питаниеiii.
В начале июля 1936 года Эйснер отправила Капу в Верден, чтобы он запечатлел двадцатую годовщину одной из самых кровавых битв Первой мировой войны. Пейзажи вокруг Вердена по-прежнему навязчиво напоминали о бойне, в которой погибло 1,4 миллиона французов, а еще 1,1 миллиона было искалечено. Даже двадцать лет спустя обширные районы оставались безлюдными – здесь были только черные деревья и воронки, заполненные затхлой водой.
Одна из фотографий Капы показывает военное кладбище в Вердене, освещенное сотнями прожекторов. Ветераны торжественно выстроились за надгробными плитами своих убитых товарищей. Как и многие французские ветераны, они по-прежнему считали своих офицеров идиотами, а войну на истощение – безумным упражнением в кровопускании для Франции. Колонна оставшихся в живых ветеранов отказалась пройти строевым шагом, чем показала отвращение к тем, кто заставил страдать их поколение. Многие стали ярыми пацифистами. Никто не хотел новой войны.
