Пыль над городом. Избранное

Об авторе

Книги Виктора Голкова:

– “Шаг к себе”. Кишинёв: Литература артистикэ, 1989.

– “Правдивая история страны хламов” (с О. Минкиным). Минск, 1991.

– “У сердца на краю”. Кишинёв: Литература артистикэ, 1992.

– “По ту сторону судьбы”. Тель-Авив, 1996.

– “Парад теней”. Тель-Авив, 2001.

– “Перекрёсток ноль”. Книга стихотворений. Тель-Авив—Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской (Э.РА), 2005.

– “Сошествие в Ханаан”. Избранные стихотворения 1970—2007. Иерусалим—Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской (Э.РА), 2007. Серия ЛЕТА-А.

– “Прощай, Молдавия: стихи 12-ти поэтов” (предисловие и подборка стихотворений). Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. РАкитской, 2010.

– “Эвкалипт и акация”. Эванстон: ОКНО, 2010.

– “Тротиловый звон”. Э.РА: Москва-Тель-Авив, 2014.

Стихи разных лет

«Пыль над городом – жёлтая маска…»

Пыль над городом – жёлтая маска.
Помутнело в машине стекло.
Сочиняется страшная сказка,
быть в которой – моё ремесло.

Стал я ближе не к небу, а к Мекке,
к иудейской отраве приник.
Человеки кругом, человеки,
да песок – вперемешку и встык.

Он когда-то торчал монолитом,
перерезать пространство хотел.
Всё равно: быть живым, быть убитым,
лишь бы он на зубах не хрустел.

«Золотая метка…»

Золотая метка –
Одинокий лист.
До утра над веткой
Слышен ветра свист.

Скоро заискрится
Чёрная вода.
Здесь не станет птица
Вить себе гнезда.

А чтоб ветер жгучий
Не унёс тайком,
Он на землю лучше
Упадёт ничком.

«Наутро белый саван сшили…»

Наутро белый саван сшили
Туманной осени.Как в шторм,
Сугробы-волны заходили,
И птичий затерялся корм.

В нас остаётся мысль о лете.
И только.Замерзает взгляд
На ветках, что в неверном свете,
Белесом, неподвижно спят.

«Вдруг подумал – может эта…»

Вдруг подумал – может эта

И была мне суждена?

Ту любовь, которой нету,

Перестала ждать жена.

Только жизнь ведь не уловка,

Не увёртка, не приём.

И скользнула, как воровка,

Мысль в забвения проём.

«Как всегда, необычайно странен…»

Как всегда, необычайно странен,
Вечер, расплескавшийся в тумане.

Как обычно, свыше всяких мер,
Спящий город тих, безлик и сер.

Только крылья настоящей птицы синей,
Голубее не бывает и невинней,

Над пустой столовой, на углу,
Машут мне сквозь уличную мглу.

«Оторвали от Москвы…»

Оторвали от Москвы
И великого Ростова,
И упало наземь слово,
Как корона с головы.

На другом краю земли
Пользую святое право,
Бросив мёртвую державу,
Лазить по уши в пыли.

«Мы шли по прозрачному лесу…»

Мы шли по прозрачному лесу,
Болтая о том и о сём,
Не чувствуя страшного веса,
Который сейчас мы несём.

А может в году достославном
Брели по дороге пустой,
Мечтая о чём-нибудь главном,
Какой-нибудь цели святой.

И вовсе не выглядел старым
Тот город, где крыши внахлёст.
И тени скользят над бульваром,
Касаясь верхушками звёзд.

«Снова смотришь взглядом…»

Снова смотришь взглядом
ностальгическим…
Знаешь, я тебя не выбирал.
Стала ты явлением логическим,
Даже если где-то я приврал.

Тронутая тенью увядания,
На исходе лета ты мила.
И струится холод опоздания
Возле нас, сидящих у стола.

Шепчешь мне свои слова горячие,
Принимаю этот нежный вздор.
Любят так одни только незрячие,
В комнате с исходом в коридор.

«Я мог бы родиться арабом из Газы…»

Я мог бы родиться арабом из Газы,
Бормочущим суры протяжно
В каморке, где нет ни ковра, и ни вазы,
Нет радио, впрочем, не важно.

Но я появился в Советском Союзе,
Кряхтящем под властью народа,
Мусолящем красную тряпку иллюзий
Бог знает с которого года.

И вот наконец-то в Израиле тесном
Я втиснут в железную рамку.
Манером, до тонкости в общем известным,
Я должен тянуть свою лямку.

Зачем же лукавить, какого, мол, чёрта,
Я не был китайцем и греком.
Не ел натощак шоколадного торта
В стране, истекающей млеком?

«Эта древняя повесть звенит, как металл…»

Эта древняя повесть звенит, как металл.
Лёд декабрьский был тонок…
Белым лебедем, кажется, так и не стал
Гадкий серый утёнок.

Значит, кожа свиная рябит сквозь узор,
ночь опять распростёрлась.
Хоть на пёстрой обивке как будто с тех пор
Позолота не стёрлась.

Что за дело – несчастную клячу хлестать
И корячиться в спешке?
Потесниться пора б, чтобы вовремя внять
Старой датской насмешке.

Снова пьяную песню горланит мужлан,
Где-то рядом, как прежде.
Значит прав был, воистину, Ганс-Христиан –
нету прока в надежде.

«Нельзя утверждать, что меня далеко унесло…»

Нельзя утверждать, что меня далеко унесло:
Уключины целы, волной не разбито весло.

И ветром солёным ещё не продуло насквозь,
Как если бы море всерьёз за меня не бралось.

За что-то жалея, меня утопить не хотело
И так притворялось, как только оно и умело.

Неужто и солнце хоронится этой водой?
Я видел, как пеной туман становился седой.

И в фосфоре море от всех затонувших сокровищ.
Я чувствовал шорох по дну проползавших чудовищ.

Мог дикие бредни единственно так отвести –
Я понял – от смерти одно остаётся – грести.

Безумие страха, я вырву проклятое жало!
От соли рубаха к склонённой спине прилипала.

Спасусь, я уверен, там берег маячит вдали.
Мне хватит, конечно, клочка задубевшей земли.

«Деревья листья скинули…»

Деревья листья скинули –
Со всех убор слетел…
Как будто сердце вынули
Из деревянных тел.

И вот они колонною
Стоят в одном строю,
Как будто осуждённые,
У жизни на краю.

Не стонут и не мечутся –
Хоть в ров, хоть на костёр.
Ты помнишь, человечество,
про братьев и сестёр?

«В сторону, в сторону от их столбовой дороги…»

В сторону, в сторону от их столбовой дороги.
В чащу глухую и сонную путешествие длится моё.
Туда, где под снегом прячутся медвежьи берлоги,
И где над верхушками кружится голодное вороньё.

Вижу, как ветками гнутыми прорастать начинает кожа,
Слышу, как замедляется ток кровяных телец.
И ноги корнями становятся у моего подножья,
И непонятно – это начало или конец.

Итак, прощайте.Пурга меня заметает по плечи,
Хоть подземные воды теплятся, силы мои храня.
Отныне дерево я, и ничто человечье
Больше меня не обманет, просачиваясь сквозь меня.

Буду стоять без устали, землю пронзив корнями,
И в непогоду лютую не задрожу на ветру.
И не склоню я голову, если даже забьют камнями,
Или начнут соскабливать живую кору.

«Дерево – извилистые ветки…»

Дерево – извилистые ветки,
Твёрдый ствол, застывшая кора.
Неподвижность и живые клетки,
На ветвях распятые ветра.

Заслонило солнца свет собою.
Рук моих кора не холодит.
Тихой жизни, скрытой скорлупою
Мёртвой кожи, – взгляд не разглядит.

И кипит, ничьим не видим глазом,
Жёлтый сок в артериях ствола,
И понятье обретает разум
О судьбе, что вглубь себя ушла.

Кем я был? О чём я прежде ведал,
На какой земле, в какой стране?
Почему молчание я предал,
Без меня живущее во мне?

«Обуглившиеся от бедствий…»

Обуглившиеся от бедствий,
Под ветром с четырёх сторон,
Деревья сонные, как в детстве,
Свой видят тридевятый сон.

Глуха броня, но как из глины,
Внутри их тёмные тела.
И изморозь до сердцевины,
Остановившись, не дошла.

Дышать ветвями, коченея
От холода.Вздыматься, петь.
Весёлым пламенем гореть,
случайного бродягу грея.

«Жизнь – безумная задача…»

Жизнь – безумная задача,
Но она проста.
Разве что-нибудь я значу,
Бхагавад –гита?

В этих джунглях непролазных
Как концы свести?
Тишине твоих согласных
говорю : прости.

Ни любовному ненастью!
Горю, мятежу.
Ни сияющему счастью
Не принадлежу.

«Если ты на излёте…»

Если ты на излёте,
То уже ни к чему
Откровения плоти
Ни душе, ни уму.

Шестьдесят ведь, ребята.
Значит рядом порог,
За которым расплата,
Завершение, бог.

Финиш – белая лента
Над зелёной травой,
Где рывок президента
Не быстрее, чем твой.

Подвал

Потом окно заколотили досками,
Чтоб свет дневной в него не проходил.
И помню : сыпал шуточками плоскими,
За нашей дверью кто-то всё шутил.

И оказались мы в кромешной темени,
Когда, забив последний гвоздь, ушёл
Наш сторож . Вне свободы и вне времени,
Мы слушали, как капало на пол.

И я дышал в подвале массой спёртою,
Отечеством облезлый угол звал.
Про то же, что последнего был сорта я,
Так сделали, чтоб я не забывал.

Когда одна, необычайно белая,
Прошила темень света полоса.
И тот, кто жил, свои делишки делая,
ладонями закрыл себе глаза.

А свежий ветер ветками
похрустывал,
Искрились капли, в каждой – по лучу.
Того, что я увидел и почувствовал,
Забыть я не могу и не хочу.

«Эй ты, время моё глухонемое…»

Эй ты, время моё глухонемое,
Обведённое железною каймою…

Отодвинулся твой занавес дырявый,
Испарился герб твоей державы…

Ну а герб тот – тяжелая дубина
Да на кровь похожая рябина.

«Надёжный как дубовый пень…»

Надёжный как дубовый пень,
Без дыр и червоточин,
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ты так прочен.

Ещё благодарю всегда
Тебя за то, что сразу
Рывком уходишь, как вода
От бака к унитазу.

За весь тот хлам и дребедень,
Что каждый день я вижу.
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ночь мне ближе.

«Падают годы, как сосны…»

Падают годы, как сосны,
в чёрной реки глухомань.
Круглые, гулкие вёсны,
крики и сплавщиков брань.

Хмурые, мутные воды,
брызгами руки сечёт.
Длинные, трудные годы
сносит теченье, как плот.

Пусть я следов не оставил
в этой крутящейся мгле,
хоть я лишь плыл, а не правил,
всё же я жил на земле.

Счастья и скорби не смоет
времени злая вода.
Кто – нибудь лучше построит,
если уйду без следа.

Организм

Мой организм, моя страна,
где тёмные блуждают силы,
гудит мотор и вьются жилы,
и сердца тенькает струна.

Моя страна, мой организм,
хрипящий глухо, как пластинка,
кто заведёт твой механизм,
когда сломается пружинка?

Никто.И если есть предел,
тебе положенный судьбою,
и если вдруг водораздел
пролёг меж всеми и тобою,

хоть сотню ангелов зови
с таблетками и кислородом.
Как кесарь, поплывёшь в крови,
Низложен собственным народом.

Пята

Было видно, как пята приподнималась,
обрывая то травинки, то листы.
И дотоле неподвижное вздымалось,
уцелевшее под тяжестью пяты.

Под давлением её большого пресса –
Кривобокая, больная пестрота.
И рассеивалась, нехотя, завеса,
та, какой себя окутала пята.

Стало ясно, что был сломан, кто не гнётся,
А кто цел остался – сделался горбат.
И боялись все: а вдруг она вернётся,
вдруг со временем опустится назад.

«Я был честолюбив, как самозванец…»

Я был честолюбив, как самозванец,
Царём считавшийся у бесноватых сотен.
И был заносчивым почти как оборванец,
Тот, что « Я – римлянин !» кричал из
подворотен.

Хоть было кое-что во мне от музыканта –
Я мысли, так же как и он, читал по нотам,
Но не хватило самой малости таланта,
Чтобы заполнить им пробелы и длинноты.

Переродилось безотчётное влеченье
В меланхоличную, ворчливую усталость.
А то высокое, как в книгах, назначенье –
Оно, мне кажется, и вовсе не рождалось.