Сумма дней. Рассказы

© Анатолий Карасёв, 2017

ISBN 978-5-4483-9330-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поздний ребёнок

В доме Ивана Петровича Горюнова поселилось горе. Несколько дней тому назад, пробравшись через открытую балконную дверь, упала с пятого этажа и разбилась обожаемая черепаха Ивана Петровича по кличке Чебураша. Когда хозяин, в диком ужасе от предчувствия непоправимого, сбежал вниз, длинная шея Чебураши безжизненно свешивалась из панциря вниз, и любимые чёрные глазки закрылись навек.

Иван Петрович зарычал так, что вздрогнули все соседи. Потом тяжело поднялся домой, взял лопату, бережно, прижав к груди, отнёс тельце черепахи в ближайший сквер и торжественно предал земле. Закончив скорбное дело, он долго стоял над свежим холмиком, безутешно склонив голову, и плакал. Первый раз в жизни. В этот же день он запил, что тоже не случалось с ним довольно давно.

Ответственность за случившееся Иван Петрович возложил на свою супругу – Людмилу Павловну, по недосмотру которой, как он считал, оказалась открыта дверь на балкон. Он устроил ей грандиозную обструкцию и Людмила Павловна, уже который день, старалась не показываться мужу на глаза, зная его буйный нрав.

А характер у Ивана Петровича, под стать его внешности, действительно был тяжёлый. Высокий, грузный, с выпирающими, как у неандертальца, надбровиями на мощном черепе, Горюнов обладал неимоверной физической силой и под горячую руку ему было лучше не попадаться. Это Людмила Павловна знала по многолетнему опыту супружеской жизни. Бить он её, конечно, не бил, но мог дать такого тумака, после которого сидеть несколько дней было не очень-то комфортно. На работе его побаивалось даже начальство, не говоря уже о подчинённых, обладавших завидным рвением и послушанием.

Тем невероятней казалось домашним, в первую очередь Людмиле Павловне, эта нелепая блажь Ивана Петровича – нежная привязанность к, невесть откуда взявшемуся в доме, чудному животному – черепахе. «Совсем уж ополоумел на старости лет!» – шептала про себя Людмила Павловна и, украдкой, плевалась. Надо сказать, что картина действительно была странная. Огромный Горюнов сюсюкался с Чебурашей, как с малым дитём, самолично кормил капустой и одуванчиками, купал в тазике, смазывал панцирь оливковым маслом, при этом постоянно приговаривал тоненьким голоском всякие ласковые слова и пускал слюни.

«За всю жизнь мне таких слов никогда не говорил!» – плаксиво жаловалась Людмила Павловна дочери Татьяне, встречая с её стороны полное понимание. Кроме Татьяны, у Ивана Петровича и Людмилы Павловны было ещё двое сыновей – погодки Мишка и Петька – озорные, вихрастые парни, жившие уже своими семьями и воспринимавшие «черепаховую проблему» легко и со смехом. «Ты что, батя, на старости лет, гринписовцем заделался?» – подначивали они Ивана Петровича, приходя в гости. Тот, не разумея заморской лексики, всерьёз обижался и рычал на сыновей: – «Сами вы, писюны! Над отцом издеваетесь!» И пытался достать своей мощной дланью сыновьи затылки. Но молодость, смеясь, увёртывалась от отцовской кары.

Супруга же Ивана Петровича испытывала к Чебураше что-то вроде ревности, и не упускала случая навредничать животному. Правда, получалось это у неё неудачно, по причине крепкого черепахиного панциря. «Зараза! Все ноги об тебя отобьёшь!» – с досадой выговаривала она Чебураше после очередного мелкого тиранства.

Просила она «о вразумлении раба Божия Ивана» даже Богородицу, чей образ, с недавних пор, висел у неё в спальне. Выйдя на пенсию, Людмила Павловна начала посещать близлежащую церковь, сначала от скуки, а потом как-то и втянулась. О своей проблеме она поведала на исповеди отцу Андрею, слывшему на приходе батюшкой «богомудрым». Людмила Павловна ожидала от него сочувствия и поддержки, но батюшка, выслушав женские жалобы, неожиданно промолчал, и со вздохом накрыл её епитрахилью. В этом вздохе почудился Людмиле Павловне как будто бы укор, и она отошла от священника в лёгком недоумении.

Иван Петрович над религиозностью жены только подсмеивался и, когда видел её стоящей у иконы, кричал на всю квартиру: – «Людка, опять шаманишь!» – и гоготал своим медвежьим басом. «Безбожник!» – огрызалась Людмила Павловна, и ей было до слёз обидно за свои поруганные чувства.

«Ленка! Зачем ты эту дрянь в дом притащила? Старого совсем с ума свела!» – бесконечно корила она внучку Леночку, благодаря которой эта злосчастная черепаха и появилась в их жизни. Леночка, застенчивая, большеглазая девочка, десяти лет от роду, в таких случаях испуганно жалась к стенке, готовая разреветься. «У, тютя!» – безнадёжно махала рукой бабка и отступала. «Тютей» Леночку прозвала мать – та самая дочь Татьяна, которой Людмила Павловна любила жаловаться на свою горькую судьбу. Татьяна в полной мере унаследовала отцовский характер, повадки и внешность, и, по праву, считалась «папиной дочкой».

Леночка, почему-то, пошла не в мать – она всех жалела, всем верила и на этой почве терпела от своих сверстников бесконечные обиды и насмешки. Эту несчастную черепаху кто-то подкинул в школьный живой уголок и Леночка, сжалившись над бедной животиной, взяла её с собой. Правда, выйдя из школы, она долго стояла в раздумии: куда же идти дальше. Мама, Леночка это точно знала, спустила бы их с лестницы, так как на дух не переносила в своей образцовой квартире никакой живности. И она пошла к бабушке с дедушкой, тоже, впрочем, без особой надежды.

Придя к ним, Леночка несмело достала черепаху из сумки со сменной обувью, и показала её деду. Оказавшись на руках у девочки, черепаха вдруг высунула голову из панциря и посмотрела на Ивана Петровича своими непроницаемыми чёрными глазками, в которых мерцали ещё отблески мезозоя. «Ишь ты, птеродактиль!» – с неожиданной теплотой проговорил дед и осторожно погладил черепаху по панцирю. С этого всё и началось.

И так неожиданно и трагически закончилось. Глядя на Ивана Петровича, сидящего на кухне, тоскливо уставившись в окно, Людмиле Ивановне уже и самой было жалко ненавистную, когда-то, черепаху. Но ещё жальче ей было мужа. Всякое, конечно, между ними бывало, но сорок лет жизни, да троих детей, как ни крути, из жизни не выкинешь. Точнее сказать, это и была её жизнь. Из Евангелия Людмиле Павловне почему-то больше всего запомнилось то место, где Господь говорит про две плоти, которые в супружестве становятся одной. В первый раз прочитав эти строки, она поразилась – как верно сказано! Людмила Павловна и сама это давно чувствовала, только выразить словами не умела. И видеть, как страдает её вторая половина, долго не могла.

Поэтому, на третий день после смертельного полёта Чебураши она наскоро оделась и отправилась куда-то решительным шагом. Вернувшись через два часа домой, Людмила Павловна, не разуваясь прошла на кухню, где сидел безутешный супруг и, вынув из сумочки, положила на пол у порога маленькую черепашку, размером чуть больше хоккейной шайбы. Черепашка с любопытством повертела головой, осваиваясь в незнакомом пространстве, а затем смело двинулась в сторону Ивана Петровича, вероятно, сразу почувствовав в нём родственную душу. Подобравшись к нему, она ткнулась головой в его голую пятку и замерла. Иван Петрович вздрогнул от неожиданности и посмотрел вниз. Затем наклонился, приподнял черепаху и посмотрел на неё, враз просветлевшими, глазами.

Людмила Павловна села рядом с мужем на диванчик и задумчиво сказала: «Вот… Родила я тебе, Ваня, ещё одну дочку. Принимай!» Иван Петрович крепко, как в молодости обнял жену, так, что та тихонько ойкнула, и произнёс только одно слово: – «Людок!» Давно, с самой, наверное, свадьбы, не называл он её этим именем. И так, обнявшись, просидели они больше часа, боясь спугнуть нежданно-негаданно вернувшуюся юность. Черепашка какое-то время сидела у их ног, смотря на супругов своими непроницаемыми чёрными глазками, в которых мерцали ещё отблески мезозоя. Потом, видимо поняв, что людям не до неё, она развернулась и поползла искать себе угол в новом доме.

Магдалина

Мой друг Ромыч – программист. Мало того, Ромыч – программист талантливый. На всю голову. По причине этого он уже давно живёт в Америке. На русский аршин живёт он там, конечно же, вольно и богато, но каждый год, на пару недель прилетает погостить в родные, лапотные края. Сам он характеризует эти свои приезды, как «full relax». Это означает, что все две недели Ромыч сорит деньгами, кутит и гуляет, как желающий надышаться перед смертью.

– Та пойми, Фил, – говорит он мне обычно во время наших пьяных встреч, – в Штатах я уважаемый человек, высокооплачиваемый специалист и всё такое прочее… Имидж там – первое дело, поэтому приходится жить, как говорится, застёгнутым на все пуговицы. Америкосы к этому привыкшие, а я, всё-таки, человек русский – без отдушины не могу.

– Ты, Ромыч, еврей, – напоминаю я ему.

– Ой! – морщится он. – Перестань! Для американцев мы все русские: хоть осетин, хоть мордвин. Кстати, так оно на самом деле и есть. К тому же я крещёный…

– Ладно, – говорю, – понятно, поехали дальше…

В последний день я гружу полуживого Ромыча в самолёт и везу его в Шереметьево. На регистрации я на прощание машу ему рукой, он грустно машет мне в ответ и улетает в свою настоящую, американскую жизнь. До следующего «relax"а…

О своём приезде Ромыч всегда сообщает мне заранее. Так было и на этот раз, и услышав в передней трель звонка я, радостный от предчувствия, в трениках и тапках, побежал открывать дверь. Исходя из опыта прошлых лет, я готов был увидеть Ромыча в каком угодно виде, даже стоящего на карачках, но то, что я увидел на самом деле, превзошло все мои ожидания. На пороге стоял Ромыч в облике сказочного принца и улыбался мне самой изысканной великосветской улыбкой. Но это было ещё не всё. Рядом с Ромычем парило в воздухе (как мне сперва показалось) женское создание сногсшибательной, неземной красоты. Оба они были одеты так, как будто прямо сейчас собирались продефилировать по красной дорожке Каннского фестиваля. Я поперхнулся своими приветствиями и мне внезапно захотелось прикрыться. Тут Ромыч, обращаясь к своей фантастической спутнице, что-то залопотал по-английски, и та, ослепительно улыбнувшись, протянула мне свою холёную ручку. Я совершенно по-мужлански пожал её и у меня почему-то подогнулись колени.

– Suzy, – пропела она.

– Фил, – тупо ответил я, не выпуская из рук её божественно-нежную конечность.

– Ну, что стоишь, как истукан, – не переставая улыбаться, прошептал мне Ромыч, – приглашай гостей в дом. Я, всё ещё пребывая в ступоре, изобразил в воздухе какой-то лакейский жест, призванный, должно быть, означать что-то вроде «милости просим». То, что было дальше я помню смутно. Мы сидели в моей скромной гостинной, пили сладкую, тошнотворную муть, которую Ромыч принёс с собойи о чём-то говорили. Точнее, говорили они, а я молчал. Во-первых, потому что ни бельмеса не понимаю в английском, а во-вторых, потому что был тут явно лишним. Для Ромыча и его спутницы, как и для всех влюблённых, на земле не существовало больше никого, кроме них самих. А то, что они влюблены друг в друга было видно за версту. В передней, перед их уходом я успел незаметно дать Ромычу тумака.

– Не обижайся, Фил, – извиняющимся тоном сказал он мне, – я хотел, чтобы был surprise. На днях забегу, поговорим.

Тут принцесса потянула его за рукав и они унеслись, окрылённые своим счастьем, оставив меня весьма озабоченным такими превратностями судьбы.

Ромыч действительно появился через неделю, только сказать, что он забежал было никак нельзя. Он скорее приплёлся, как старая, побитая собака. Помятый, опухший, разбитый, с красными, воспалёнными глазами, «сказочный принц» представлял собой жалкое зрелище.

– Sic transit.., – начал было я, но Ромыч не дал мне закончить единственную известную мне латинскую мудрость. Воздев руки к потолку, он принялся исполнять одну из бесчисленных вариаций на тему «и зачем я на свет появился, и зачем меня мать родила».

– Кончай ныть! – бесцеремонно оборвал я его. – Вещай по существу.

Отрезвлённый моим суровым тоном, Ромыч сразу утратил всю свою патетику и поведал мне историю, настолько густо приправленную фантастикой и психоделикой, что до конца поверить в неё я не могу до сих пор.

– Повёз я, значит, Сюзи в Сергиев-Посад, – нахохлившись на диване и хлюпая носом прозаично начал Ромыч. О, Russia, несчастная страна чудес!., – неожиданно вновь возопил мой страдалец, нацелясь взором на потолок.

– Но-но! – я показал ему кулак.

– А?.. Ну да… Вот я и говорю: повёз я Сюзанн в Лавру, показать всё, как говорится, в полной красе. Бродили мы там пол-дня – кругом церкви, купола, старина, нищие с лоснящимися рожами, монахи в чёрных платьях – в общем, russian exotic выше крыши. Сюзи просто в восторге. Ну, и под конец приспичило мне, пардон, по нужде. Проблем никаких – вся инфраструктура прямо на территории. Поставил я Сюзанн у магазина духовной литературы и наказываю ей: – «Стой здесь, никуда не уходи!» Через пять минут выхожу – нет Сюзи. Я сразу в панику – Россия ведь, всё-таки, кругом тайга, шаг в сторону, особенно, если не знаючи, и всё – пиши пропало… Метался я там с диким видом, наверное с час. Безрезультатно. Наконец, выдохшись и потеряв всякую надежду я решил ждать её там, где оставил – у магазина. «Место, – думаю, – центральное, если что, мимо не пройдёт.» И точно: вскорости, гляжу, идёт моя красавица. Я на неё чуть не с кулаками: ты где, мол, шляешься, так и сяк. Только внимательнее к ней присмотрелся и сразу понял: что-то с моей американочкой не так – вся растрёпанная, глаза в разные стороны смотрят и вид такой, как будто по ней прямо сейчас грузовик проехал. Я аж похолодел: изнасиловали, думаю. Лучше мне после этого в Штатах не появляться – родители скажут: – «Не уберёг!», Сюзи меня бросит, жизнь пойдёт прахом и всё такое прочее. Но тут Сюзанн, как ни в чём не бывало, улыбается и сразу становится сама собой.

– O*kay, – говорит, – sunny, поехали домой.

– Ты где была?! – не отстаю я.

– Дома всё расскажу. Go!

Я, конечно, ничего не понимаю, но от сердца у меня отлегло и я всю дорогу радуюсь жизни. Только Сюзи, гляжу, что-то не веселится: задумчивая какая-то вся, виноватая будто. До номера добрались, она сразу за «ноут», чего-то там пощёлкала и показывает мне: смотри, мол.

– А на экране.., – решаю помочь я Ромычу.

– … Порнуха, – понуря голову, отвечает он.

– И в главной роли…

– … Сюзи, – из последних сил выдыхает Ромыч и закрывает лицо руками.

– Занавес.., – в свою очередь выдыхаю я и в комнате на пару минут повисает какая-то безмозглая тишина.

– … Я Сюзи, на вечеринке у друзей увидел, – нарушает эту тишину отрешённый голос Ромыча. Предки у неё – поляки и фамилия их – Розовски. Впрочем, какая разница… Втюрился я в неё с первого взгляда, ну это и понятно – сам всё видел. В общем, закрутилось у нас серьёзно. Она меня с родителями познакомила – приличные такие пане: интеллигенты-диссиденты… Тут Ромыч опять начинает печалится и тосковать:

– Боже мой, Боже мой! – безутешно причитает он, – мы же с Сюзи уже помолвлены и даже день свадьбы назначен. Что теперь будет?!. – А мне плела, что бизнес у неё! Убью! – взрывается мой бедный Ромео и вскакивает с дивана.

– Спокойно! – приказываю я и усаживаю его обратно.

– Знаешь, Фил, – на удивление быстро успокаивается Ромыч, – я когда всё это увидел, влепил ей по-русски хорошую затрещину и на диван завалился с горя. К спинке отвернулся, злой как чёрт, а главное, что делать – совершенно непонятно. В голове – пустота, только кино это паскудное крутится… Слышу – воет в спальне навзрыд, потом, чуть погодя – «шлёп-шлёп» – подходит к дивану и голову мне на спину ложит. Рубашка сразу – хоть отжимай. А порнозвезда-то наша всё бормочет сквозь слёзы: – «Sanny!.. Hanny!.. Sorry!..» Фил, я ведь тоже не железный – обернулся я к ней и спрашиваю так строго:

– Одного, – говорю, – не пойму: зачем ты, дрянь этакая, эту гадость мне показала? Совесть замучила? Она кивает, как болванчик: – «Yes, yes,» – типа, – … Да и дедушка велел.» Я опять в непонятки: – «Какой такой дедушка?» Тут-то она мне и выкладывает… Короче, хочешь верь, хочешь не верь. По словам Сюзи, не прошло и минуты, как я её у магазина оставил, как идёт мимо старик в чёрном, монах, судя по всему и волочёт на себе вязанку дров. – «Помоги, – говорит, – дочка, умаялся – сил нет!.. Ну, американцы – всегда рады стараться: впрягается, короче, моя Сюзи в эти дрова и идёт за стариком. -«Только я жениха жду, – волнуется она. – Ничего, ничего, дочка, тут недалеко, успеешь,» – успокаивает её монах. И действительно, как рассказывает Сюзи, шли они недолго, глядь – прямо в лаврской стене – дверь, заходят – за дверью комната небольшая. Иконы висят, свечи горят, пахнет так хорошо… Проходят они, Сюзи дрова в углу сгружает и идти, вроде. А старик её хвать за шкирку: " – Куда ты милая? Не торопись, давно я тебя здесь поджидаю.»

– Фил, ты меня не прими за чокнутого…

– Дальше, – нетерпеливо перебиваю я его.

– А дальше, берёт «дедушка» какой-то длинный прут, нагибает Сюзи, как нас отцы в детстве нагибали, и натурально сечёт, штанов, правда, с неё не снимая. И с каждым ударом, по словам Сюзи, она чувствовала не только дикую боль, но и такое же мощное освобождение. Под конец этой сказочной порки вырвало её будто фиолетово-зелёной блевотиной и блевотина эта, шипя по-змеиному и гнусно воняя, уползла в угол и там… взорвалась! Потом этот дед-чудотворец накрывает её золотым покрывалом и Сюзи видит под ним всю свою жизнь до мельчайших, ею самой забытых подробностей, от лицезрения которых ей хочется, в русском переводе, провалиться сквозь землю. В довершение всего, подводит он её к двери и говорит: – «Перед Богом покаялась, иди теперь перед женихом кайся. Да поспешай, а то уж он, бедный, с ног сбился – любит тебя, окаянную!» И Сюзи в прострации бредёт по Лавре, пока не натыкается на любящего жениха.

– Сюр, конечно, полный.., – в такой же прострации говорю я. – Но, постой, … на каком же языке они общались?

– Представь себе, я задал Сюзи такой же вопрос.

– Ну, и?..

– Она говорит, что точно не на английском, но при этом прекрасно понимали друг друга.

– Обалдеть!

– Единственное, чего она не поняла – так это смысла тех ласковых, по её разумению, слов, которыми «дедушка» называл её во время их непродолжительного, но такого содержательного общения.

– Что же это за слова такие? – искренне интересуюсь я у неё.

– Он говорил «курва ты несчастная», и мне было так хорошо от этих слов! – также искренне отвечает это дитя Запада.

– О, да!.. – еле сдерживаюсь я то ли от смеха, то ли от слёз. – Это известная польско-русская ласка и что самое главное – она, как нельзя более точно, отражает вашу сущность, мисс Розовски. Можете поинтересоваться об этом у ваших предков. Кстати, что-то плоховато они вас родному языку учили. Я тут, Фил, поостыл немного, и спрашиваю её с законным интересом:

– Зачем же ты, далее нецензурно, всем этим занималась? Она в пол смотрит и лопочет что-то про деньги, про учёбу, про бедных родителей, про то, да сё…

– А если ты, sunny, насчёт болезней каких переживаешь, то мы все каждый месяц профосмотр проходили и даже справка имеется. Тут я взвиваюсь опять:

– Сейчас, – ору, – как вдарю! И вправду вдарил бы, да Сюзи тут ручонками своими закрывается и смотрит на меня так по-бабски, с таким испугом жалким, ну, точь-в-точь, как собачка загнанная.

– У-у, дура!., – машу я на неё рукой и вон из номера. Сутки не помню где шлялся, пока до тебя не добрался… Ромыч в отчаянии обхватывает голову руками и начинает раскачиваться на диване.

– Она у тебя на Марию-Магдалину похожа. Чем-то… – неожиданно для самого себя, говорю я ему и сам не понимаю в этот момент, откуда она всплыла в моём мозгу – эта самая Магдалина. Читал где-то, вроде, или слышал… Ромыч перестаёт раскачиваться, опускает руки и на его лице я замечаю какое-то титаническое замешательство, как у удава, пытающегося заглотить верблюда. Он поднимается с дивана, подходит к окну и стоит там долго-долго… И я почему-то понимаю, что Ромыч знает про Марию-Магдалину гораздо больше меня.

– Фил, знаешь кто ты? – бесцветным голосом спрашивает он меня после этого «долго-долго».

– Только без оскорблений.

– Ты гений, Фил.

…И уходит, не говоря ни слова.

Через пару месяцев я стою на веранде шикарного дома и наблюдаю, как огромное красное солнце медленно тонет в водах Атлантики. Мне даже кажется, что я слышу, как оно при этом шипит. На лужайке перед домом происходит американо-русско-польско-еврейское слегка нетрезвое столпотворение. Слышится сдержанный гомон и звон бокалов. Ко мне подходит весьма поддатый Ромыч и с ходу лезет обниматься.

– Эй, мистер! – пытаюсь отстраниться я. – Насколько мне известно, в Америке не принято напиваться на собственной свадьбе.

– Плевать! – кричит пьяный Ромыч. – Фил! Ты творец нашего счастья!

– Неправда, – скромно возражаю я, – творец вашего счастья – тот старый монах с вязанкой дров. Ну и немного – Мария-Магдалина…

– Ты всё-таки веришь в этого старика?

– Я верю в то, что вижу сейчас.

– А мы с Сюзи даже пытались его найти, – выдаёт мне Ромыч семейную тайну.

– И как успехи?

– Да где там! – безнадёжно вздыхает Ромыч. – Всю Лавру обшарили – нет этой двери в стене. Стена есть, а двери нет. Монахи нас ещё на смех подняли: – «Какие дрова! У нас здесь давно всё газифицировано…» Тут наш разговор прерывает появление невесты. Она белым лебедем вплывает на веранду, что-то напевая подходит к своему суженому и берёт его за руку. Сюзи смотрит на Ромыча, как язычница на верховного идола, а я смотрю на неё и она кажется мне уже такой же русской, как какой-нибудь мордвин, осетин или еврей.