Музей одной естественной истории

Редактор Марина Афанасьева

Иллюстратор Марина Кокуш

© Марина Кокуш, 2017

© Марина Кокуш, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-2450-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

посвящается моей маме

Август 2014, Стамбул

– Ты знаешь, сегодня я проснулся и понял, что хочу собаку, – сказал Илькер, закуривая десятую за день сигарету.

Мы сидели на террасе шумного кафе на набережной Босфора. Его название переводилось как «Любовь». Через пролив открывался вид на азиатскую часть города, откуда изредка с криками, похожими на кряканье велосипедных клаксонов, долетали до нас чайки. Они бесцеремонно садились на деревянные поручни «Любви» и, не найдя в ней ничего, чем можно поживиться, срывались с места и мгновенно исчезали из вида.

Дневная августовская жара начинала спадать. Мы лениво допивали турецкий кофе и ждали закат, который (мы проверили) должен был начаться между 18 и 19 часами.

– Боже, зачем тебе собака? – удивилась я.

– Ну, пока я дождусь от тебя детей, уж проще так, – улыбнулся он.

Мы оба, конечно же, знали, что это шутка, потому что дети у меня будут только с В. Однако Илькер не упускал возможности напомнить, что я давно уже обещала родить ему двойню. Он будет прекрасным отцом, в чем я ни капли не сомневалась, наблюдая, как он играет с детьми нашей однокурсницы. Ну а я не буду огорчаться из-за его встреч с хрупкими светловолосыми мальчиками или чернокудрыми восточными мужчинами постарше, которых он вечно ждал то в парке, то в кафе, а то и просто на углу какой-нибудь улицы в Марэ еще несколько месяцев назад, до того как окончил университет в Париже и вернулся в Стамбул.

– Можно купить собаку размером с пони, – продолжал Илькер, – и она будет жить у меня на даче. Представляешь, как здорово: гигантский пес будет встречать меня, виляя хвостом!

– Но ты же там почти не бываешь! По-моему, ему будет очень тоскливо одному, – возразила я. Так трогательно, что Илькер выдумал всю эту чепуху прямо на ходу, просто чтобы развлечь меня; захотелось ему подыграть.

– Ну что ж… Решено. Тогда никакой собаки… – Он резко сменил тему. – Дождемся захода солнца, я завезу тебя в отель, ты переоденешься, и поедем танцевать. Идет?

– Идет! – радостно согласилась я.

На следующий день Илькер снова заехал за мной. Он знал, что после утомительной экскурсии по Старому городу, когда я изнывала от жары и даже прекрасные мозаики Голубой мечети не радовали меня, я твердо решила не выезжать за пределы современного квартала Бебек. Туда мы и отправились. Мы гуляли по набережной, мимо нас проносились хохочущие дети и, скидывая на бегу рубашки, прыгали в море. Иногда брызги соленой воды долетали до нас. Мне тоже очень захотелось окунуться. Словно почувствовав это, Илькер крепко сжал мою руку и повел дальше.

Мы дошли до подвесного моста через Босфор и сели в первом попавшемся кафе. Я углубилась в меню и долго водила взглядом то вверх, то вниз, не зная, что выбрать. Особой решительностью я никогда не отличалась. «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича», – приблизительно так я рассуждала, перепрыгивая с одного названия блюда на другое. Мне хотелось взять сыр из салата «Али-Баба» и добавить его в салат «Тысяча и одна ночь». Об этом я и сказала Илькеру, тяжело вздохнув, потому что чудес не бывает. Он улыбнулся.

– Любовь моя, ты не в Париже, где всем наплевать на твои прихоти. Не беспокойся, я сейчас договорюсь. – Он одним лишь взглядом подозвал официанта и стал объяснять ему что-то на турецком языке, небрежно разбрасывая непривычные моему слуху буквосочетания «кз», «шк», «угру», «юкь». Мне нравилось наблюдать за волшебным преображением моего милого Илькера, который еще недавно так беззаботно вышагивал с фотоаппаратом наперевес, раскачивая бедрами, по мощеным тротуарам улицы Вьей-дю-Тампль в Париже. У себя дома, в Стамбуле, он любил степенно, по-хозяйски откинуться на спинку стула в ресторане, заказать стакан мутно-белой ракии, небрежно закатать рукава рубашки и опустить руки на стол, сложив ладони домиком. Даже его брови почему-то казались мне здесь еще чернее и гуще, а лицо с трехдневной щетиной – еще мужественнее.

Несколько минут мы молчали. Было немного грустно, потому что вечером я улетала домой и мы не знали, когда увидимся в следующий раз. Илькер не собирался в Европу, да и я не знала, когда снова окажусь в Стамбуле.

– Как жаль, что мы так и не успели сходить в Музей невинности, – заговорил он.

– Да уж… – протянула я. – Ну ничего, зато будет повод вернуться.

Этот музей не давал мне покоя с тех самых пор, как Илькер впервые рассказал о нем: напротив входа – во всю стену панно из сигаретных окурков со следами красной губной помады; золотые сережки в форме бабочек, которые когда-то принадлежали юной турчанке сказочной красоты; вывеска магазина «Шанз Элизэ» – центра высокой моды Стамбула семидесятых годов. «Боль ожидания», «Я собирался предложить ей стать моей женой», «Можно ли бросать невесту перед свадьбой?» и еще больше полусотни экспонатов с загадочными названиями. Каждый из них – маленький фрагмент истории любви, увековеченной в этом музее и в одноименной книге турецкого писателя, о котором Илькер говорил с той особой национальной гордостью, с какой отзываются о спортивной команде, вопреки всем ожиданиям победившей на чемпионате мира.

Музей этот настолько будоражил мою фантазию, что я все чаще стала думать о том, как выглядела бы моя собственная коллекция, в которой я могла рассказать нашу с В. историю. Воплотить эту идею в жизнь я решилась только год спустя, когда осталась одна в своей парижской квартире в окружении вещей, напоминавших о человеке, которого уже нет рядом. В те дни, когда я только привыкала спокойно чистить зубы перед зеркалом, где раньше отражалась не одна, а две фигуры с зубными щетками в руках.

Экспонаты я решила расположить не в хронологическом, а в алфавитном порядке, потому что… Впрочем, едва ли стоит дольше задерживать посетителей в холле, где только и есть, что вступительное слово куратора, напечатанное крупным шрифтом на двух языках.

Абонемент в Лувр

Пластик, офсетная печать, февраль 2014

Это, пожалуй, единственный в моем музее экспонат, который напрямую не связан с нашей с В. историей. Его стоило поместить сюда хотя бы справедливости ради, чтобы показать, что не вся моя жизнь состояла из одного В. Не вся жизнь, то есть не все ее физическое проявление. Мысли же мои, о чем бы я ни думала, неизменно возвращались в одну и ту же точку: к запечатленной в памяти фигуре улыбающегося В., стоящего с широко разведенными руками, готового прижать меня к своей груди. Каждый раз при виде его мое сердце замирало и падало, глухо ударяясь о землю.

Абонемент был нужен мне, чтобы раз в неделю ходить на занятия по рисованию. Я записалась на них во время нашей долгой размолвки с В., чтобы вычеркнуть из жизни хотя бы несколько бесполезных часов, из которых состояли мои однообразные недели. Впрочем, я довольно быстро втянулась. Мне нравилось оживлять нарисованные глаза, оставляя на черных зрачках маленькие белые пятнышки, или растушевывать линию между верхней и нижней губой, придавая объем едва обозначенному пухлому рту.

Моя преподавательница настаивала, чтобы я «тренировала глаз», ища прекрасное в повседневном. Тогда я завела воображаемую шкатулку с надписью «Ускользающая красота», куда стала складывать мельчайшие детали, подсмотренные мною то тут, то там: изящный завиток кованого балкона; розовый оттенок неба, пролившегося на асфальт после дождя, и плавающее в луже отражение сероватого облачка; ожившая рука с микеланджеловской фрески «Сотворение Адама» – рука официанта, только что поставившего передо мной чашку кофе.

Наша первая встреча с Изабель, моей учительницей по рисованию, была назначена на субботнее утро. Я проснулась за десять минут до начала занятия и, даже не успев умыться, побежала в Лувр, который, к счастью, находился совсем недалеко от моего дома.

– Ты опоздала. В будущем, пожалуйста, постарайся следить за временем, – этими словами меня встретила сухощавая пятидесятилетняя женщина с короткой стрижкой и голубыми глазами, подведенными темно-синим карандашом. Казалось, что она вот-вот рухнет под тяжестью огромной сумки с принадлежностями для рисования, которая висела у нее на плече.

Не могу сказать, что это была любовь с первого взгляда.

Отчитав меня, Изабель быстро и уверенно зашагала вглубь храма искусства, а я едва поспевала за ней. Мы остановились напротив мраморной статуи греческой богини. Она возлежала на морском берегу, опираясь локтем на неправдоподобных размеров рыбу с выпученными глазами.

– Она прекрасна, не правда ли? – спросила Изабель и, не дав мне ответить, скомандовала: Садись! – и плюхнулась на ступеньки напротив Амфитриты. – Я всегда на первом занятии заставляю рисовать эту скульптуру. Ну, рисуй, чего же ты ждешь? – она положила мне на колени альбом и вручила карандаш.

Я растерялась. Рисовать совсем не хотелось, я думала лишь о том, что еще не завтракала и с самого утра не сделала ни глотка кофе.

– Но я же не умею, – полувопросительно, полуутвердительно пробормотала я.

– Конечно, не умеешь. А иначе зачем бы ты сюда пришла? – парировала моя учительница. – Да не бойся, сейчас нарисуешь, как сможешь, а потом я покажу тебе, как надо, – уже более благосклонно добавила она и даже подтолкнула меня локтем.

Мне хотелось, чтобы эта неловкая сцена как можно скорее закончилась, но было ясно, что злодейка так просто от меня не отстанет. Я взяла карандаш и за тридцать секунд изобразила нечто с головой, руками и в самом деле опирающееся на лупоглазое морское создание. Впрочем, даже сейчас, когда я смотрю на этот рисунок, рыба мне все еще нравится.

– Ну вот и замечательно! А ты волновалась! – подбодрила меня Изабель. – Здесь все, конечно, не очень точно, но линия плеча тебе хорошо удалась. Между прочим, мало кто ее так правильно располагает. Я тебе говорю: через месяц будешь рисовать как Рембрандт. Сомневаешься? В следующий раз принесу его эскизы – у него есть несколько на редкость неудачных работ, ни за что не догадаешься, что это он.

На втором занятии Изабель подвела меня к статуе двух римских борцов. Сначала я подумала, что это шутка. Их тела настолько сплелись, что было невозможно не то что их нарисовать, но даже просто понять who’s dick is in who’s ass, как говорится в одной неприличной арабской пословице (которой, кстати, меня научил В.).

Над этими мраморными атлетами я билась три занятия кряду. Изабель не переставая хвалила мою работу, но мне почему-то казалось, что она лукавит. Не может человек в здравом уме так восхищаться этой уродливой треугольной головой и лимонно-желтым бликом на левой ягодице юного римлянина.

Уже законченный рисунок я скрутила в рулон наподобие подзорной трубы, закрепила резинкой и отправила на покой в темную картонную коробку, где он будет обречен вместе с угловатой Амфитритой, обхватившей пучеглазую рыбу, дожидаться часа, когда наши с В. пока еще не появившиеся на свет внуки извлекут его, разложат на полу в кладовой и станут, переглядываясь, показывать пальчиком на выведенную в правом нижнем углу цифру 2013, такую же невероятную, какими были они сами в том далеком году.

Впрочем, борцы напомнили о себе намного раньше. Как-то раз во время путешествия по Америке я забрела в одну частную галерею современного искусства. У самого выхода я невольно подняла глаза. В груди у меня что-то встрепенулось, как бывает, когда в толпе прохожих кто-то невидимый вдруг выкрикнет твое имя. С полотна, висевшего под самым потолком, на меня смотрели пустыми, явно позаимствованными у Модильяни глазами два римских борца. Их тела так сплелись, будто были завязаны в тугой узел. Поразительно, но голова одного из них тоже была слегка треугольной, как и на моем рисунке. Картина стоила три тысячи долларов.

Вернувшись в Париж, я не преминула рассказать об этом Изабель и показать фотографию. Она только презрительно хмыкнула: «А я говорила тебе, дуреха, что нормальные люди зарабатывают на этом деньги».