Кровь и золото

Глава 6

Целый месяц я не осмеливался приближаться к святилищу Тех, Кого Следует Оберегать. Я знал, что Маэл и Авикус все еще в Риме. Мысленный дар давал мне возможность урывками наблюдать за их скитаниями, а иногда я даже ухитрялся проникнуть в их мысли. Время от времени я улавливал звук их шагов.

Мне даже казалось, что Маэл специально мучает меня своим присутствием, пытаясь отравить мое существование и заставить отказаться от жизни в большом городе, и мне становилось обидно.

Я ломал голову, придумывая способы прогнать их с Авикусом из Рима.

Правда, мысли об Авикусе не шли у меня из головы. Я не мог забыть его лицо. «Каков нрав у этого странного существа, – гадал я, – что у него на душе? Как он отнесся бы к предложению остаться со мной, сделаться моим спутником?» Я боялся, что никогда этого не узнаю.

Тем временем в город то и дело забредали чужаки. Я безошибочно ощущал их присутствие. А однажды ночью между сильным, враждебно настроенным пришельцем и моими бывшими гостями – Авикусом и Маэлом – произошла жестокая стычка. Благодаря Мысленному дару я увидел полную картину произошедшего. Авикус и Маэл так напугали незнакомца, что тот исчез до наступления рассвета и дал себе слово никогда не возвращаться в Рим.

Я задумался. А что, если Авикус и Маэл взяли на себя миссию охранять город от посторонних и теперь оставят меня в покое?

Шли месяцы, и я все больше убеждался, что так оно и есть. В наши охотничьи угодья попыталась вторгнуться небольшая группа христиан. Они принадлежали к тому самому племени змеепоклонников, которое приходило ко мне в Антиохию с требованием открыть им древние тайны. Мысленный дар показал мне, с каким рвением они возводят храм, в котором намереваются приносить человеческие жертвы, и я испытал глубокое отвращение.

Но Авикус и Маэл не поддались безрассудной идее служения сатане – впрочем, нашим язычникам это имя ничего не говорило – и быстро обратили безумцев в бегство. Город снова принадлежал нам.

Наблюдая за ними издали, я отметил, что ни тот ни другой не осознают всю мощь собственной силы. Сверхъестественные способности помогли им сбежать от друидов, но пока не раскрыли уже известный мне секрет: наши силы возрастают с течением времени.

Я считал себя намного сильнее любого из них, потому что испил крови Матери. Однако со временем моя сила увеличивалась сама по себе. Я с относительной легкостью мог вспрыгнуть на крышу четырехэтажного строения – а в Риме таких домов было немало. И никаким смертным солдатам в жизни не удалось бы взять меня в плен: слишком быстро я передвигался.

Осваивая искусство убивать, я столкнулся с проблемой древнейших: необходимостью управлять собственными силами, так чтобы могучими руками не выдавить из тела жизнь, накачивающую кровь в мой рот. А крови мне хотелось все больше и больше!

Однако, увлеченный тайными наблюдениями за происходящими в городе событиями – например, за отступлением приверженцев сатаны, – я совсем забросил святилище Акаши и Энкила.

Наконец как-то вечером, самым тщательным образом замаскировавшись, я решился отправиться к холмам, ибо чувствовал, что пора навестить царственную чету. Я никогда не оставлял их без присмотра так надолго и не знал, насколько серьезны будут последствия подобного пренебрежения.

Теперь-то я понимаю всю абсурдность моих опасений. С годами стало очевидно, что я могу не приходить в святилище столетиями. Ничего не случится. Но в то время я многого не знал.

Итак, я пришел в новый храм и оглядел пустые стены. Я принес с собой все необходимое: цветы, благовония, несколько бутылей с духами, чтобы разбрызгивать их на одежды Акаши. Но едва я зажег лампы и воскурил благовония, как почувствовал жуткую слабость, заставившую меня опуститься на колени.

Пока я жил с Пандорой, мне практически никогда не доводилось молиться в такой позе. Но теперь Акаша принадлежала только мне.

Я поднял глаза, чтобы взглянуть на неподвижные лица, на длинные черные волосы, заплетенные в косы, на свежие льняные одеяния в египетском стиле: плиссированное длинное платье Акаши и короткую юбку Энкила. Вокруг глаз Акаши до сих пор сохранилась черная краска, умело наложенная Пандорой. А на голове царицы поблескивала золотая диадема, надетая любящими руками моей спутницы. Даже золотые змейки на предплечьях нашей Матери были даром Пандоры. И сандалии на ноги царя и царицы тоже надела она.

В сияющем свете мне показалось, что кожа моих царственных подопечных стала бледнее. Теперь, спустя столетия, я понимаю, что был прав: они быстро исцелялись от страшных солнечных ожогов.

В тот раз я очень пристально следил за выражением лица Энкила, ибо слишком хорошо сознавал, что не испытываю по отношению к нему особой преданности, и понимал всю неразумность такого поведения.

Когда я – в то время юное, пылкое создание, воспламененное просьбой Акаши вывезти их из Египта, – впервые увидел их, Энкил преградил мне путь к царице.

Потребовалось немало усилий, чтобы заставить его вернуться на место и принять прежнюю позу. В тот решающий момент мне помогла Акаша, но оба они двигались неестественно медленно, отчего мне даже стало жутковато.

Это случилось триста лет назад, и с тех пор Акаша пошевелилась при мне только однажды: она протянула руку, чтобы призвать к себе Пандору.

Благословенна Пандора, удостоенная царственного жеста! Я помнил его все эти долгие годы.

Интересно, а что на уме у Энкила? Ревнует ли он, когда я обращаю свои молитвы к Акаше? Или, может быть, он вообще ничего не сознает?

Как бы то ни было, я безмолвно поклялся царю в вечной преданности и пообещал, что бы ни случилось, всеми силами защищать его и царицу.

Я не сводил с них глаз и в конце концов окончательно утратил способность рассуждать.

Я дал Акаше понять, как почитаю ее и какими опасностями чреват каждый мой приход, объяснил, что никогда я не оставил бы святилище в запустении по собственной воле и только из соображений безопасности так долго держался в стороне. Давно нужно было прийти и начать расписывать стены или выкладывать их мозаикой. Надо сказать, что в смертной жизни я не обладал художественными талантами, но благодаря вампирским способностям вполне сносно сумел украсить святилище царственной четы в Антиохии.

Но здесь Акашу и Энкила окружали лишь голые побеленные стены, и только цветы, которые я в изобилии принес с собой, хоть как-то оживляли обстановку.

– Помоги мне, царица, – молился я.

И тут, пока я объяснял, что рядом с теми, кого случайно встретил на своем пути, чувствовал себя абсолютно несчастным, мне в голову вползла ужасная, но вполне очевидная мысль: «Авикус никогда не станет моим спутником. Просто потому, что я не имею права иметь таковых. Ибо любой, кто умеет читать мысли, вскоре узнает тайну Тех, Кого Следует Оберегать. А потому глупо и бессмысленно было предлагать кров Авикусу и Маэлу. Я обречен на одиночество».

Меня бросило в холод. Я смотрел на царицу и долго не мог облечь молитвы в слова, однако в конце концов нашел в себе силы обратиться к своей повелительнице:

– Верни мне Пандору. Если ты дала мне Пандору однажды, молю, верни ее вновь. Поверь, я никогда больше не буду с ней ссориться. И никогда ее не обижу. Одиночество невыносимо. Мне необходимо слышать ее голос. Необходимо ее видеть...

Я мог бы бесконечно изливать свои горести и неустанно просить царицу о помощи, но мольбы мои прервала мысль о том, что Авикус и Маэл могут оказаться поблизости. Я поднялся, расправил одежды и направился к выходу.

– Я вернусь, – пообещал я Матери и Отцу. – Ваше святилище станет еще прекраснее, чем в Антиохии. Нужно только подождать, пока они уйдут.

На выходе я резко обернулся, решив вдруг, что должен вкусить Могущественной Крови Акаши, дабы стать еще сильнее и смело противостоять врагам. Кто знает, какие испытания ждут меня впереди.

Видишь ли, до тех пор мне только один раз довелось попробовать кровь Акаши. Это случилось в Египте, когда она приказала мне увезти ее из страны. Больше мне такой возможности не представилось.

Даже в ночь перерождения Пандоры, когда она пила кровь нашей Матери, я не осмелился подойти и последовать ее примеру, поскольку знал, что Мать сразит любого, кто захочет получить первородную кровь без приглашения.

И теперь, стоя перед возвышением, на котором восседала царственная чета, я возжаждал Могущественной Крови.

Я безмолвно испросил разрешения и замер в ожидании хоть какого-то знака. После создания Пандоры Акаша подняла руку в призывном жесте. И сейчас я надеялся на повторение чуда.

Никакого знака не последовало. Однако наваждение не отпускало меня, и я двинулся вперед, исполненный твердой решимости испить Могущественной Крови или умереть.

Наконец я одной рукой обнял холодную, но прекрасную Акашу, а другую положил ей на затылок.

Я придвигался к шее все ближе и ближе и в конце концов прижался губами к ледяной, лишенной жизни плоти. Царица даже не шевельнулась, чтобы помешать мне. Я каждое мгновение ожидал рокового удара, но ничего не случилось. Я держал ее в объятиях – молчаливую и недвижимую.

Наконец зубы мои пронзили кожу царицы, и в рот мне потекла густая, ни с какой другой не сравнимая кровь. Я погрузился в грезы и оказался в небывалом райском саду, залитом солнцем. Зеленела трава, деревья стояли в цвету. Картина, представшая моим глазам, бальзамом пролилась на мои душевные раны. Я словно вновь вернулся в легендарные времена Древнего Рима, в знакомый с детства сад, не ведающий зимы, благоухающий прекраснейшими бутонами...

Кровь накладывала на мою плоть свой отпечаток: я чувствовал, что тело становится жестче, как в самый первый раз. Солнце в саду светило все ярче и ярче, пока цветущие деревья не начали исчезать в ослепительном сиянии лучей. Какая-то часть меня, мелкая и слабая, побаивалась солнца, но в целом я наслаждался теплом и покоем...

И вдруг ни с того ни с сего сон закончился.

Я лежал на холодном жестком полу на расстоянии нескольких ярдов от подножия трона. Лежал на спине.

Я не сразу понял, что произошло. Я ранен? Меня ожидает ужасное возмездие? Но через несколько секунд я осознал, что цел и невредим, а кровь, как я и надеялся, вселила в меня новые силы.

Я встал на колени и внимательно оглядел царственную чету. В их облике ничто не изменилось. Какая же сила отбросила меня от Акаши?

Потом я долго изливался в немых благодарностях. Только окончательно уверившись, что все в порядке, я встал и, вновь клятвенно пообещав вскоре вернуться и достойно украсить святилище, ушел.

Домой я вернулся в состоянии невероятного возбуждения, не переставая радоваться новой гибкости тела и остроте ума.

Ради испытания я взял кинжал и вонзил его в левую руку, а когда вытащил, рана немедленно затянулась.

Разложив перед собой свиток тончайшего пергамента, я подробно изложил все события прошедшей ночи, воспользовавшись для этого своей личной тайнописью, дабы никто не смог прочесть написанное. Однако я так и не понял, почему, испив Могущественной Крови, очнулся на полу святилища.

«Царица даровала мне свою кровь, – размышлял я. – Если это будет случаться часто, если моя божественная повелительница позволит мне и впредь питаться ее священной кровью, я обрету поистине невероятное могущество. Даже Авикус со мной не сравнится, хотя до сегодняшней ночи наши силы были равны».

Как выяснилось впоследствии, я был совершенно прав, и в грядущие столетия мне не раз приходилось молить Акашу о крови.

Молить не только ради исцеления глубочайших ран – ту историю я расскажу тебе позже, – но и из прихоти, словно я вдруг оказывался во власти желания, охватившего меня по воле самой царицы. Но ни разу, ни разу, как ни горько мне в том признаться, не коснулась она меня своими зубами и не пила мою кровь.

Эту почесть она приберегла для вампира Лестата.

В последующие месяцы я успешно пользовался новообретенными способностями. Мой Мысленный дар стал намного мощнее. Даже на большом расстоянии я мгновенно улавливал присутствие Маэла и Авикуса, и хотя в таких случаях неизбежно открывается своего рода коридор, позволяющий увидеть наблюдателя и прочесть его мысли, я научился моментально закрывать собственный разум.

Я также с легкостью узнавал о том, что они пытаются меня разыскать, и, разумеется, отчетливо слышал их шаги вокруг своей виллы.

А еще я открыл свой дом для смертных!

Однажды вечером, лежа на траве в саду, я предавался мечтам и размышлениям. И внезапно принял решение: я стану регулярно принимать гостей. И не просто гостей, а самых отъявленных негодяев и всех, кто пользуется в этом городе дурной славой. В доме и в саду зазвучит музыка, а свет будет приглушенным.

Я обдумал идею со всех сторон и понял, что можно отлично устроиться, ибо одурачить смертных относительно моей истинной сущности несложно; а человеческое общество избавит меня от одиночества и успокоит сердце. Мое дневное убежище располагалось вдалеке от дома, так что и с этой стороны никакая опасность мне не грозила.

Конечно, я никогда не позволю себе пить кровь гостей. Под крышей моего дома они всегда будут в полной безопасности. Я стану охотиться на удаленных территориях, под покровом темноты. А мой дом всегда будет полон тепла, музыки и жизни.

Итак, я решился.

Все оказалось гораздо проще, чем мне представлялось.

Приказав безропотным рабам накрыть столы, я привел на виллу философов, пользовавшихся недоброй славой. Они проболтали всю ночь напролет, а я слушал их бессвязные речи. Следующим вечером я с не меньшим интересом внимал рассказам старых, всеми забытых солдат, чьи военные истории давно надоели их детям.

Как чудесно было впустить смертных в комнаты! Как чудесно было сознавать, что они считают меня живым, слушать бесконечные разговоры и подливать гостям вина, чтобы они чувствовали себя свободнее. Душа моя отогрелась. Единственное, что меня угнетало, это отсутствие Пандоры – ей такие вечера непременно пришлись бы по душе.

Мой дом никогда не пустел, а я со временем сделал потрясающее открытие: если опьяневшая, разгоряченная компания мне надоедала, можно было просто встать и вернуться к своим делам, например к рукописям, – подвыпившие гости даже не заметят отсутствия хозяина, разве что привстанут, приветствуя мое возвращение.

Видишь ли, я не заводил себе друзей среди этих бесчестных, низменных созданий. Я оставался лишь добросердечным хозяином и зрителем, никого не критиковал и никому не отказывал в приеме. Но пиршества длились только до рассвета.

Тем не менее былое одиночество осталось позади. Конечно, без крови Акаши, влившей в меня новые силы, и без ссоры с Авикусом и Маэлом я никогда не предпринял бы подобный шаг.

Итак, в моем доме воцарилось шумное веселье, виноторговцы наперебой предлагали мне лучшие сорта, а юные певцы умоляли послушать последние песни.

Время от времени у моей двери появлялись даже немногочисленные модные философы, а иногда – знаменитые учителя, чьим обществом я наслаждался безмерно, предварительно приглушив свет и затенив комнаты, ибо боялся, как бы чей-то острый ум не обнаружил, что я не тот, за кого себя выдаю.

Я продолжал навещать святилище Тех, Кого Следует Оберегать, но плотно закрывал мысли и тщательно соблюдал все возможные предосторожности.

В те ночи, когда мои гости продолжали пировать, прекрасно обходясь без меня, когда я считал себя в полной безопасности от возможных вторжений, я уходил в святилище и посвящал себя делу, которое, по моим соображениям, должно было обеспечить покой и утешение Акаше и Энкилу.

Я отбросил мысль о мозаике: в Антиохии, несмотря на очевидные успехи, этот вид искусства давался мне с трудом. Поэтому я начал расписывать стены фресками, изображая шаловливых богов и богинь в садах вечной весны, изобилующих цветами и фруктовыми деревьями. Такие фрески весьма часто встречались в римских домах.

Однажды вечером, увлеченный работой, чувствуя себя совершенно счастливым в обществе горшочков с краской, я напевал про себя и вдруг обнаружил, что старательно изображаемый мною сад в точности копирует тот, что явился мне в видениях, посланных Акашей.

Я отложил в сторону кисти, сел на пол, по-детски скрестив ноги, и обратил взгляд на царственную чету. Что бы это значило?

Я пребывал в полном недоумении. Сад казался смутно знакомым. Бывал ли я там до того, как выпил кровь Акаши? Я не припоминал. А ведь я, Мариус, так гордился своей памятью! Я вернулся к работе: заново отштукатурил стену и начал все сначала, стараясь как можно лучше передать свежесть кустов и деревьев. Солнечный свет на моей фреске играл бликами на зеленых листьях.

Когда уходило вдохновение, я призывал на помощь свои вампирские способности и без труда проникал в самые современные виллы, расположенные за пределами бесконечно расширяющегося города. Там при самом слабом освещении я исследовал роскошные фрески в поисках новых тем, новых фигур, новых танцев, новых выражений лиц и улыбок.

Конечно, я действовал скрытно, осторожно и ни разу не разбудил хозяев, а зачастую об этом вообще не приходилось беспокоиться: дома никого не было.

Рим оставался огромным оживленным городом, но из-за войн, интриг, политических переворотов и смены императоров людей регулярно отправляли в изгнание или призывали ко двору, поэтому, к моему вящему удовольствию, большие дома нередко стояли пустыми.

Тем временем празднества, устраиваемые в моем жилище, стали так популярны, что в комнатах было не протолкнуться. И вне зависимости от ночных планов я начинал свой вечер в теплой компании пьянчуг, к моему приходу уже пировавших и ссорившихся.

– Мариус, милости просим! – выкрикивали они, едва я переступал порог комнаты.

Я неизменно улыбался в ответ, ибо дорожил обществом своих новых знакомцев.

Ни один человек ни разу меня ни в чем не заподозрил, и я даже полюбил некоторых членов моей восхитительной компании, однако ничем не проявлял своих особых привязанностей, помня о том, что я хищник, поэтому люди никогда не ответят мне взаимностью.

Так, в окружении смертных, шли годы. Я с энергией безумца заполнял свободное время ведением дневников, которые впоследствии неизменно предавал огню, или расписыванием стен святилища.

Тем временем к Риму подобрались жалкие змеепоклонники – они совершили абсурдную попытку основать храм в заброшенных катакомбах, куда больше не заглядывали смертные христиане, – но Авикус и Маэл прогнали юнцов прочь.

Я наблюдал за ними со стороны, испытывая невероятное облегчение от того, что не приходится вмешиваться самому, и с болью вспоминал, как уничтожил подобную юную стайку в Антиохии и поддался помешательству, стоившему мне любви Пандоры, возможно потерянной навеки.

«Навеки? Нет! Она непременно придет ко мне», – думал я.

И даже записал эти слова в дневник.

Я отложил перо и закрыл глаза. Я не мог без нее и молился, чтобы она пришла. Я представлял себе ее волнистые волосы и печальное овальное лицо, старался вспомнить точную форму и оттенок темных глаз.

Как она со мной спорила! Как хорошо разбиралась в поэзии и философии! Как логично рассуждала! А я... Я только и мог, что насмехаться над ней.

Не вспомню точно, сколько лет я так прожил.

Хотя мы друг с другом не разговаривали и даже не сталкивались лицом к лицу, Маэл и Авикус стали моими незримыми спутниками. И я чувствовал себя в долгу перед обоими, поскольку они очистили Рим от пришлых чужаков.

Ты уже понял, что я не проявлял интереса к событиям, происходившим в правящих кругах империи.

Но в действительности судьба Рима меня страстно волновала, ибо империя олицетворяла для меня цивилизованный мир. Я все же оставался римлянином и, будучи ночным охотником и грязным убийцей, в остальном вел цивилизованный образ жизни.

Наверное, я, как и многие старые сенаторы, считал, что бесконечные драки между императорами рано или поздно утрясутся сами собой, что появится великий человек, обладающий силой Октавиана, и объединит мир.

Между тем армии охраняли границы, сдерживая угрозу со стороны варваров, и раз уж право выбора императора принадлежало армии, то так тому и быть. Главное – целостность империи.

Христианство распространилось повсюду, и это приводило меня в полное недоумение. Для меня оставалось великой тайной, как заурядный культ, причем зародившийся не где-нибудь, а в Иерусалиме, смог вырасти в религию такого масштаба.

Успехи христианства изумляли меня еще в Антиохии – и само учение, и процветание религии, несмотря на бесконечные споры между ее почитателями и зачастую полное расхождение во взглядах.

Но Антиохия, я уже говорил, дитя Востока. А капитуляция Рима перед христианством не снилась мне и в самых страшных снах. Адептами новой религии становились не только рабы, но и люди благородного происхождения, занимавшие весьма высокое положение в римском обществе. Преследования не возымели никакого эффекта.

Перед тем как продолжить, я, если не возражаешь, повторю то, что отмечали и другие историки: до наступления эры христианства весь древний мир жил в религиозной гармонии. Никто не преследовал людей за принадлежность к иной вере.

Греки и римляне приняли даже иудеев, не желающих ни с кем объединяться, и позволили им практиковать чрезвычайно антисоциальные религиозные обычаи. Во всем мире царили терпимость и согласие.

В такой обстановке прошла вся моя смертная жизнь, и, впервые услышав проповеди христиан, я решил, что их религия не имеет шансов на выживание. Она возлагала на последователей слишком большую ответственность, запрещала им обращаться к богам, почитавшимся в Греции и Риме, и потому я был уверен, что эта секта исчезнет сама по себе.

К тому же христиане никак не могли прийти к единому мнению относительно того, во что же они все-таки верят. Я не сомневался, что они попросту перебьют друг друга, а масса выдвинутых ими идей – не знаю даже, достойны ли они так называться – в конце концов просто забудется.

Но ничего подобного не произошло, и в четвертом веке Рим наводнили христиане. Свои магические церемонии они устраивали в катакомбах и в частных домах.

Я продолжал жить независимо, наблюдая за ходом событий со стороны и принимая происходящее слишком близко к сердцу, однако два происшествия все-таки выбили меня из колеи.

Сейчас расскажу какие.

Я уже говорил, что борьба за имперский престол велась бесконечно. Не успевал Сенат одобрить назначение очередного императора, как тот погибал от руки или по приказу другого претендента. А римские воины только и знали, что маршировать по отдаленным провинциям империи, приводя к власти нового правителя, когда люди начинали бунтовать против предыдущего.

В триста пятом году два суверена именовали себя Августами, а еще двое – Цезарями. Я смутно представлял себе, что означают данные титулы, а точнее, скажем так, слишком презирал всех участников событий, чтобы выяснять, о чем речь.

Так называемые «императоры» имели привычку вторгаться в Италию чаще, чем мне хотелось, а один из них, по имени Север, даже дошел в триста седьмом году до ворот столицы.

А я, более всего на свете пекшийся о величии Рима, не хотел, чтобы мой родной город был отдан на разграбление!

Заинтересовавшись, я вскоре выяснил, что вся Италия, а также Сицилия, Корсика, Сардиния и Северная Африка находятся во власти «императора» Максенция, который отразил удар Севера и теперь сражался с Галерием, преследуя его обратившиеся в бегство легионы.

Этот Максенций, проживавший в каких-то шести милях от городских стен, был по сути своей настоящим чудовищем. Однажды он даже приказал преторианцам, своей личной армии, устроить резню среди горожан. Он был резко настроен против христиан и преследовал их с бессмысленной жестокостью. Ходили даже слухи, что он надругался над женами свободных римских граждан и тем самым нанес им величайшее оскорбление. Кроме того, он бесчеловечно обошелся с сенаторами и позволил своим солдатам вытворять в городе все, что тем заблагорассудится.

Однако лично меня политика никак не затрагивала, пока я не услышал, что на Рим идет еще один император – Константин. За последние годы над моим любимым городом в третий раз нависла угроза. Узнав, что решающая битва состоится вдалеке от городских стен, я, однако, испытал некоторое облегчение. Конечно, Максенций принял такое решение, зная, что римляне не окажут ему никакой поддержки.

Кто знал, что битва Константина и Максенция окажется судьбоносной для западного мира? Конечно, сражение произошло днем, но я узнал о нем, лишь когда проснулся после захода солнца. Выбравшись из дневного укрытия, я помчался домой, обнаружил, что мои философствующие гости пьяны, и поспешил на улицу, чтобы узнать исход битвы. Константин наголову разбил Максенция. Поверженный полководец утонул в Тибре. Но для собиравшихся в группы горожан самым важным было другое: говорили, что, перед тем как отправиться на битву, Константин увидел в небе знак, ниспосланный Иисусом Христом.

Знак появился сразу после полудня. Константин взглянул на небо и прямо над стоявшим в зените солнцем увидел крест и надпись: «С этим победишь».

Я не поверил. Как могло римскому императору явиться христианское видение? Я поскорее вернулся к письменному столу, чтобы записать в дневник все подробности, и приготовился ждать, какие еще сюрпризы преподнесет мне история.

Гости, собравшиеся в моем доме, пришли в себя и бурно обсуждали последние новости.

Никто не верил в знамение.

«Константин – христианин? Подлейте-ка еще вина», – слышалось со всех сторон.

Но, ко всеобщему изумлению, Константин оказался-таки христианином.

Вместо того чтобы отпраздновать великую победу, по обычаю щедро одарив храмы, он сделал пожертвования христианским церквам, причем повелел всем наместникам поступить точно так же. Потом император преподнес в подарок христианскому Папе дворец на одном из холмов, носившем название Целий. Отмечу, что впоследствии дворец тот переходил от Папы к Папе на протяжении тысячи лет. Я знавал его обитателей, самолично заглядывал внутрь, чтобы посмотреть, как устроился наместник Христа, и строил домыслы о том, чем все это закончится.

Вскоре появились законы, запрещавшие казнь через распятие, а также проведение гладиаторских боев, столь популярных у римлян. Воскресенье объявили праздником. Император даровал последователям Христа всяческие привилегии, и не успели мы оглянуться, как те пригласили правителя Рима принять участие в религиозных диспутах!

В африканских городах споры о доктрине зашли настолько далеко, что поднялись бунты и христиане принялись убивать друг друга. Народ потребовал вмешательства императора.

На мой взгляд, в том, что касается истории христианской религии, необходимо учесть один очень важный факт. С самого начала христианство несло с собой жестокие споры и войны, привлекая на свою сторону светские власти в надежде использовать их силу в разрешении многочисленных конфликтов.

Я в изумлении наблюдал за происходящим. Конечно, мои гости тоже яростно спорили. Выяснилось, что некоторые из них давно уже перешли в христианство. Теперь они могли не скрывать своих убеждений. Но что бы ни случалось, вино продолжало течь рекой под неустанные звуки музыки.

Видишь ли, я не испытывал по отношению к христианству ни страха, ни врожденного отвращения и, как уже сказал, изумленно следил за его развитием и распространением.

Но теперь, спустя десять лет, в течение которых Константин и Лициний, правя империей, поддерживали шаткий мир, наметились перемены, мысль о которых доселе не приходила мне в голову. Былые верования канули в прошлое, гонения на христиан прекратились, последователи этой религии добились оглушительного успеха.

Я вдруг обнаружил, что идеи христианства коренным образом изменили образ мыслей римлян. Можно сказать, произошло смешение стилей и мировоззрений.

Со смертью Лициния Константин стал единственным правителем империи, и все провинции заново объединились. Константина очень волновала разобщенность христиан, и в Риме поползли слухи о проведении на Востоке христианских Соборов. Первый такой Собор состоялся в Антиохии, где когда-то я жил вместе с Пандорой. Антиохия оставалась великим городом и, возможно, во многих отношениях была оживленнее и интереснее Рима.

Арианская ересь вызвала недовольство Константина. Сыр-бор разгорелся из-за мелочи, на взгляд Константина не стоившей выеденного яйца, – из-за фрагмента Писания. Тем не менее некоторые епископы были отлучены от развивающейся церкви, а спустя два месяца в Никее собрался новый Вселенский собор под председательством Константина.

Там, на Никейском соборе, был принят «Символ веры» – краткий свод догматов христианской ортодоксии, которых по сию пору придерживаются ревностные последователи этой религии. Епископы, ее подписавшие, снова заклеймили как еретика и отлучили от церкви христианского теолога и писателя Ария, а творения его приговорили к сожжению. Ария изгнали из Александрии. Решение Собора обжалованию не подлежало.

Но стоит отметить, что Арий, оставаясь изгнанником, продолжал отстаивать свои позиции.

Другой важной причиной созыва Никейского собора стал вопрос, до сих пор не решенный христианами: какова точная дата Пасхи – воскрешения Христа. Участники Собора решили, как они будут впредь вычислять эту дату, основываясь на западной системе. И закрыли Собор.

Епископов, однако, попросили задержаться и присутствовать на праздновании двадцатилетней годовщины правления императора Константина. Естественно, об отказе не могло быть и речи. Епископы остались.

Долетевшие до Рима рассказы о роскошных празднествах породили в душах его граждан недовольство и зависть. Рим чувствовал, что его обошли стороной. Поэтому, когда в январе триста двадцать шестого года император снова направился к нашему городу, римляне испытали облегчение и радость.

Однако прежде чем Константин достиг стен Рима, город наводнили слухи об ужасных злодеяниях императора. По никому не известным причинам на пути к Риму он сделал остановку, чтобы предать смерти своего сына Криспия, пасынка Лициниана и собственную жену, императрицу Фаусту. Историки могут до хрипоты спорить, почему он так поступил, но истинная причина никогда не станет известна. Возможно, император узнал о существовании заговора против него. А может, случилось что-то другое...

Замечу, что описанные события омрачили радость горожан. Долгожданное прибытие императора не пролило бальзама и на души приверженцев старых порядков. Одевался Константин в экстравагантном восточном стиле: в шелка и дамаст. К тому же вопреки ожиданиям народа он не изъявил желания принять участие в традиционной процессии к храму Юпитера.

Конечно же, христиане его обожали. Люди всех сословий слетались посмотреть на правителя, облаченного в восточные одеяния, усыпанные драгоценностями. А щедрость, с которой он выделял средства на новые церкви, поражала всех без исключения.

Хотя император почти не жил в Риме, бывая там лишь время от времени, он повелел завершить строительство нескольких светских зданий, начатое еще при Максенции, и возвел просторные общественные бани, названные его именем.

Потом поползли отвратительные сплетни. Константин намеревался построить новый город. Император решил, что Рим пришел в упадок и лишился подобающего столице блеска, а потому собирался возвести другой центр империи – воздвигнуть его на Востоке и назвать своим именем.

Можешь себе представить, как это было воспринято?

Конечно, за последний век императоры переезжали из провинции в провинцию. Они боролись друг с другом, заключали двойные и тройные союзы, встречались в одном месте и убивали друг друга в другом.

Но отказаться от Рима? Воздвигнуть новый город и сделать его столицей империи?

Немыслимо!

Кипя от ненависти, я предавался мрачным мыслям. Я впал в отчаяние.

Ночные гости разделяли мое негодование. Новости привели в уныние пожилых солдат, один из старых философов горько плакал. Другая столица? Молодежь впадала в ярость, но не могла скрыть горького любопытства и, ворча, гадала, где вырастет новый город.

Я не осмеливался плакать, поскольку слезы мои были бы кровавыми.

Я научил музыкантов играть старые песни, те, которых они и не слыхивали, и наступил странный момент, когда вместе со смертными гостями мы затянули медленную скорбную песню о непреходящей славе поверженного Рима.

В тот вечер веяло прохладой. Я вышел в сад и посмотрел на склоны холма. То там, то здесь в темноте мерцали огоньки. В других домах звучали голоса и смех.

– Вот он, Рим... – прошептал я.

Как мог Константин отвергнуть город, тысячу лет остававшийся столицей империи, ставший свидетелем ее борьбы, триумфа, поражений и побед? Неужели некому его вразумить? Такого не может быть!

Но чем дольше бродил я по городу, чем внимательнее прислушивался к разговорам, чем чаще выходил за городские стены и навещал окрестные городки, тем отчетливее понимал мотивы, руководившие императором.

Константин хотел, чтобы центр христианской империи располагался в месте, обладавшем огромными преимуществами, и не мог ограничить свое пребывание полуостровом, в то время как культура его народа была столь многим обязана Востоку. К тому же ему приходилось защищать восточные границы. Персия была и оставалась угрозой для империи. И Рим не мог оставаться резиденцией человека, обладавшего неограниченной властью.

Поэтому Константин выбрал далекий греческий город Византию и решил, что здесь будет построен его новый дом – Константинополь.

А я был обречен наблюдать, как мой дом, священный Рим, приходит в упадок по вине человека, которого я как римлянин отказывался признать.

Ходили слухи, что план строительства Константинополя создается с невиданной быстротой и новые здания вырастают буквально на глазах.

Вслед за императором в расцветающий новый город отправились и многие жители Рима. По приглашению императора или по собственному желанию сенаторы собирали накопленное богатство и вместе с семьями перебирались в блистательный Константинополь, на долгое время ставший объектом пересудов и сплетен.

Вскоре я узнал, что в новую столицу стекаются сенаторы и из других городов империи. По мере того как там вырастали бани, цирки и здания общественного значения, возникла мода украшать архитектурные сооружения прекрасными статуями, вывезенными из Греции и государств Азии.

«Рим, любимый Рим, какая же судьба тебя ожидает?» – с тревогой в сердце думал я.

Разумеется, мои вечерние пиршества не прекратились. Бедные учителя и историки, не располагавшие средствами на переезд в Константинополь, любопытные беззаботные юноши, пока что не склонные к принятию благоразумных решений, и многие другие римляне по обыкновению заглядывали к Мариусу.

Я по-прежнему много времени проводил в обществе смертных и даже получил в наследство нескольких сообразительных греческих философов, оставленных мне семьями, уехавшими в Константинополь и уверенными, что там они найдут более образованных учителей для своих сыновей.

Но компании, пировавшие на вилле, мало меня волновали.

По правде говоря, по прошествии стольких лет я был совершенно сломлен духом.

Больше всего меня угнетало отсутствие рядом бессмертного спутника, способного понять мои чувства. Интересно, думал я, могли бы Маэл с Авикусом постичь всю глубину происходящего? Я слышал их и знал, что оба до сих пор бродят, словно призраки, по тем же улицам, что и я.

Мне так не хватало Пандоры, что я даже не мог вспоминать ее лицо и старался не думать о ней.

Но если Константин сумеет сохранить целостность империи, если христианство сплотит провинции и не даст им разъединиться, если император сможет сдерживать натиск варваров, способных только грабить и убивать, ничего не оставляя после себя взамен, то кто я такой, чтобы судить его? Я, изгой, навсегда выброшенный из жизни?

Когда мне становилось особенно тоскливо, я возвращался к своим записям.

А если был уверен, что Маэла с Авикусом поблизости нет, то уходил из города и отправлялся в святилище и продолжал там работать над росписями. Покрыв фресками все святилище от пола до потолка, я заново белил стены и начинал все сначала. Созданные нимфы и богини не удовлетворяли меня: фигуры выглядели недостаточно гибкими, руки недостаточно грациозными, волосы не такими, как следовало. А в нарисованных садах было слишком мало прекрасных цветов.

И меня ни на миг не покидала мысль, что я где-то видел этот сад, причем еще до того, как Акаша позволила мне испить ее крови. Я видел эти каменные скамьи, фонтаны...

Рисуя, я не мог отделаться от ощущения, что стою прямо в саду. Не уверен, что это мне помогало. Скорее расстраивало.

Но по мере того, как я набирался опыта и становился искуснее – а мои способности и в самом деле развивались, – меня начали беспокоить другие аспекты творчества.

Мне вдруг стало казаться, что есть нечто неестественное, нечто в основе своей отталкивающее в том, как безупречно передаю я человеческие фигуры, в том, как необычно сверкают мои краски, в том, как я добавляю множество мелких деталей. Особенно мне претила собственная страсть к обилию декоративных элементов.

Труд художника неодолимо привлекал меня и одновременно в той же степени вызывал отвращение. Я создавал сады, полные прелестных мифологических существ, и тут же уничтожал их. Иногда я рисовал так усердно и быстро, что в изнеможении падал на пол святилища и засыпал там на весь день – беспомощный и неподвижный. У меня не оставалось сил, чтобы добраться до убежища – гроб был спрятан неподалеку от виллы.

«Мы чудовища», – думал я всякий раз, когда рисовал или придирчиво рассматривал собственные росписи. Я и сейчас в этом убежден. Да, я хочу продлить свое существование в этом мире – ну и что? Мы существа противоестественные, бесстрастные и одновременно чересчур эмоциональные свидетели происходящего. Предаваясь таким раздумьям, я видел перед собой двоих безмолвных свидетелей – Акашу и Энкила.

Им нет никакого дела до того, чем я занимаюсь.

Раза два в год я сменял на них одежды, заботливо и аккуратно расправлял на Акаше платье. Я приносил новые браслеты и медленными, нежными движениями, дабы не оскорбить царицу своими прикосновениями, украшал ее холодные, безвольно лежащие на коленях руки. Я вплетал золото в волнистые черные волосы Матери и Отца. Я накладывал великолепное ожерелье на обнаженные плечи царя.

И никогда не говорил с ними всуе – обращался только в молитве, ибо трепетал перед их царственным величием.

За все время пребывания в святилище я не произносил ни слова: молча работал и так же молча с отвращением смотрел на результат этой работы – не с горшками же и кистями разговаривать!

Однажды ночью, после долгих лет усердного труда, я отступил на шаг и попытался увидеть всю картину новыми глазами. Голова у меня шла кругом.

Я отошел к входу, представил себя человеком, впервые оказавшимся в святилище, и, будто забыв о божественной чете, внимательно оглядел стены.

И тогда на меня с болезненной ясностью снизошла истина: я рисовал Пандору – только ее, всегда и везде. Каждая нимфа, каждая богиня была Пандорой. Как же я не заметил этого раньше?

Изумленный, сраженный своим открытием, я решил, что меня подводит зрение. Я потер глаза, совершенно так же, как трет их любой смертный, чтобы лучше видеть, и взглянул еще раз. Сомнений не оставалось: повсюду была моя прекрасная Пандора – в разных нарядах, с разными прическами и украшениями, но она и только она. А я лишь сейчас обратил на это внимание!

Конечно, бескрайний сад тоже казался знакомым, но он меня не интересовал, потому что не имел никакого отношения к Пандоре. Но Пандора... Она останется со мной навеки и всегда будет источником совершенно особенных чувств и ощущений. От Пандоры я не избавлюсь никогда. И в этом состоит мое проклятие.

По обыкновению спрятав краски и кисти за царским троном – оставив их на виду, я проявил бы неуважение к Отцу и Матери, – я вернулся в Рим.

До рассвета оставалось еще несколько часов, и я знал, что проведу их в тоске по Пандоре.

Пьяная компания заметно поредела, как и всегда бывало ближе к утру. Несколько гостей сладко спали в саду на траве, а остальные, собравшись вместе, горланили песни.

Никто не заметил, как я прошел в библиотеку и сел за стол.

За распахнутыми дверями темнели силуэты деревьев. Оглядывая погруженный в сон сад, я вдруг отчаянно пожалел, что жизнь моя продолжается.

Должно быть, запасы моего мужества иссякли. Я повернулся и принялся рассматривать росписи на стенах. Естественно, я сам когда-то одобрил эти фрески и много раз платил, чтобы их обновляли и вносили изменения.

Но сейчас я смотрел на них глазами не богача Мариуса, способного получить все, что пожелает, а художника Мариуса, монстра, нарисовавшего на стенах святилища Акаши двадцать один портрет Пандоры.

И вдруг увидел, что фрески, украшающие стены виллы, посредственны, что богини и нимфы, населявшие мой кабинет, статичны и блеклы. Немедленно разбудив рабов, я велел им на следующий день побелить стены, а также купить и принести мне самые лучшие краски и пояснил, что новыми росписями займусь сам.

Привыкшие к эксцентричности хозяина рабы не выказали удивления и, уверившись, что правильно поняли приказание, удалились спать.

Я и сам не понимал, почему принял такое решение. Знал лишь, что должен рисовать, и чувствовал, что живопись поможет мне успокоиться и жить дальше.

Тоска и отчаяние в моей душе становились все глубже.

Я вынул тонкий пергамент, чтобы продолжить записи в старом дневнике, и попытался выразить словами те чувства, которые испытал, увидев повсюду изображение своей возлюбленной. Наверное, писал я, здесь не обошлось без колдовства...

Мое занятие было прервано хорошо знакомым звуком...

К воротам подошел Авикус и безмолвно испросил у меня разрешения перебраться через стену.

Он с подозрением относился к смертным, пирующим в зале и отдыхающим в саду, однако хотел поговорить со мной.

Я мысленно позволил ему войти.

Много лет я видел его разве что мельком, в темных переулках, и меня отнюдь не удивило, что он одевается как римский воин и привычно носит у пояса кинжал и меч.

Авикус метнул опасливый взгляд в сторону все еще веселившихся гостей, но я жестом дал ему понять, что на смертных можно не обращать внимания.

Его густые, вьющиеся темные волосы были чистыми и ухоженными, а от всего облика веяло благополучием и процветанием. Однако вся одежда была залита кровью. Не человеческой кровью. Выражение лица Авикуса свидетельствовало о том, что он пребывает в полном отчаянии.

– В чем дело? Я могу помочь? – спросил я, пытаясь скрыть радость от того, что он нарушил мое одиночество, и желание коснуться его руки.

«Ты такой же, как я, – хотелось мне сказать. – Оба мы чудовища, но мы можем обнять друг друга. Что мне все эти гости? Они всего лишь жалкие смертные».

Но я молчал.

Заговорил Авикус:

– Случилась ужасная вещь. Не знаю, как все исправить, не знаю даже, возможно ли это. Умоляю тебя, пойдем со мной.

– Куда? – с тревогой и сочувствием спросил я.

– К Маэлу. Его серьезно ранили, и, боюсь, он уже не сможет восстановить силы.

Не медля ни минуты, мы покинули виллу.

Я последовал за Авикусом. Вскоре мы оказались в квартале, застроенном новыми домами, отстоявшими друг от друга на пару футов, не более, и вышли к самой его окраине.

Я увидел перед собой солидное современное жилое здание с тяжелыми воротами; Авикус провел меня внутрь, в красивый широкий атриум – внутренний дворик.

Отмечу, что, передвигаясь по городу, Авикус не в полной мере использовал свои возможности, однако я не хотел указывать ему на этот факт и послушно шел за ним.

Из атриума мы попали в главное помещение дома – обеденный зал, и там при свете лампы я увидел Маэла, беспомощно распростертого на выложенном плиткой полу.

В его глазах отражался свет.

Я поспешно опустился на колени рядом с ним.

Его голова нелепо свернулась на сторону, а одна рука была вывихнута, словно плечо вывернули из сустава. Маэл чудовищно исхудал, а кожа его выглядела болезненно бледной. В обращенном на меня взгляде не было ни злобы, ни мольбы.

Одежда, очень похожая на наряд Авикуса, но чрезмерно просторная для изможденного тела, пропиталась кровью. Ею же были испачканы и длинные светлые волосы, а губы Маэла дрожали, словно он пытался заговорить, но не мог.

Авикус беспомощно развел руками. Я наклонился, чтобы лучше разглядеть Маэла, а Авикус поднес поближе масляную лампу и держал ее так, чтобы она отбрасывала теплый яркий свет прямо на Маэла.

С губ Маэла слетел необыкновенно низкий и резкий звук. Только теперь я обратил внимание на жуткие красные раны, зиявшие на его горле и обнаженном плече. Рука определенно торчала под неправильным углом, а шея перекрутилась.

В ужасе я осознал, что и голова, и рука сдвинулись и находятся совсем не там, где им предназначено быть.

– Что произошло? – спросил я у Авикуса. – Ты видел?

– Ему отрубили голову и руку, – отвечал Авикус. – Компания пьяных солдат нарывалась на неприятности. Мы хотели обойти их стороной, но тут же подверглись нападению. Теперь-то я понимаю, что следовало уйти по крышам. А тогда... Да что говорить! Мы оказались слишком самоуверенными: считали, что сильны и неуязвимы.

– Ясно, – отозвался я.

Я сжал здоровую ладонь Маэла и почувствовал ответное пожатие. По правде говоря, я был потрясен до глубины души. Но показать свое состояние при них не мог, чтобы не испугать обоих еще больше.

Мне всегда было интересно, можно ли нас уничтожить посредством расчленения тела, и теперь мне открылась ужасная истина: чтобы освободить душу, этого недостаточно.

– Не успел я оглянуться, как его окружили, – рассказывал Авикус. – Я отбился от тех, кто нападал на меня, а он... Сам видишь, что с ним сделали.

– Ты принес его сюда и попробовал вернуть на место голову и руку?

– Он же не умер! – воскликнул Авикус. – Пьяные мерзавцы убежали. Я сразу увидел, что он еще жив. Он лежал на улице, кровь лила рекой, но он смотрел на меня! И... И тянулся здоровой рукой к голове.

Во взгляде Авикуса была мольба о понимании и, возможно, прощении.

– Он был жив, – повторил Авикус. – Из шеи хлестала кровь, из головы тоже. Там, на улице, я приложил голову к шее. А здесь соединил руку и плечо. Что я наделал!

Маэл крепче ухватился за мою руку.

– Можешь отвечать? – спросил я Маэла. – Если нет, издай хоть какой-нибудь звук.

Снова раздался резкий шум, но на сей раз мне послышалось короткое слово «да».

– Ты хочешь жить? – сказал я.

– Нет, не надо спрашивать! – взмолился Авикус. – Может быть, сейчас у него недостанет на это мужества. Просто помоги мне, если знаешь, что следует делать.

Он встал на колени рядом с Маэлом, склонился, осторожно придерживая лампу сбоку, и прижался губами ко лбу Маэла.

Маэл повторил прежний ответ:

– Да.

– Мне понадобится больше света, – сказал я Авикусу. – Но пойми вот что: я не волшебник и не имею каких-то особенных навыков в этой области. Кажется, я знаю, что произошло и как все исправить. Но и только.

Авикус тотчас собрал по всему дому несколько ламп, зажег их и поставил вокруг Маэла. Он напоминал мне колдуна, очертившего овал для исполнения ритуала, но я не позволил себе отвлекаться и раздражаться. Выбрав наиболее удобное место для осмотра, я опустился на колени, чтобы обследовать раны и все съежившееся, обескровленное, скелетообразное тело Маэла.

Наконец я выпрямился и взглянул на Авикуса, застывшего напротив.

– Расскажи подробнее, как все получилось.

– Я как можно лучше прикрепил голову к шее, но получилось плохо, видишь, я все сделал неправильно. Откуда мне знать, как правильно? – вскинулся он. – Ты знаешь, как правильно?

– И рука тоже не на месте, – отметил я.

– Что же делать?

– Ты давил на руку и голову? – спросил я.

Он призадумался и потом ответил:

– Да, кажется, давил. Я понял, о чем ты говоришь. Я сильно надавил – хотел, чтобы они приклеились. Слишком сильно.

– Ну вот, наверное, есть шанс все исправить, но пойми, что я не обладаю какими-то тайными знаниями, а руководствуюсь тем фактом, что он до сих пор жив. Думаю, нам следует оторвать голову и руку и посмотреть, не захотят ли они, оказавшись вблизи от тела, присоединиться под нужным углом.

До Авикуса постепенно дошел смысл сказанного, и лицо его прояснилось.

– Да, – сказал он, – наверное, они присоединятся как надо! Если уж они приклеились в таком положении, то под правильным углом они точно встанут на место.

– Верно, – ответил я, – но тебе придется действовать самому. Он только тебе доверяет.

Авикус посмотрел на друга, и я понял, что задача предстоит не из легких. Древний бог медленно перевел взгляд на меня.

– Нужно дать ему кровь, чтобы укрепить силы, – предложил он.

– Нет, потом, – ответил я. – Когда ему нужно будет исцелиться, тогда и дадим.

Обещание вырвалось у меня против воли, но я вдруг понял, что не хочу смерти Маэла и даже готов взять операцию на себя.

Но вмешиваться нельзя. Дальнейший ход событий зависит от Авикуса.

Тот неожиданно резко и твердо уперся левой ладонью в плечо Маэла и изо всех сил дернул за поврежденную руку. Рука отделилась от плеча, порванные окровавленные связки болтались, словно древесные корни.

– Теперь подноси руку к телу... – подсказывал я. – Да, вот так. И следи, не захочет ли она встать на место.

Он послушно сделал то, что я велел, но я уже помогал ему, не давая руке слишком приближаться к телу, ожидая, что она сама выберет нужное положение. Ощутив резкий спазм в руке Маэла, я разжал пальцы, и она быстро соединилась с плечом. Связки зашевелились, извиваясь, как змейки, проникли в тело, и разрыв окончательно сросся.

Значит, мои подозрения оказались верны. Тело живет по собственным сверхъестественным законам.

Я разорвал запястье зубами и полил рану кровью. Шрам начал исчезать прямо у меня на глазах.

Авикуса изумил мой нехитрый трюк, хотя он, несомненно, и сам им пользовался, поскольку целительное свойство бессмертной крови широко известно среди таких, как мы.

Тем временем от раны практически не осталось и следа.

Отстранившись, я обратил внимание, что Маэл не сводит с меня глаз. Голова его по-прежнему оставалась вывернутой – зрелище жалкое и нелепое. На лице отсутствовало какое бы то ни было выражение.

Я коснулся его ладони и ощутил ответное пожатие.

– Готов? – спросил я Авикуса.

– Крепче держи его за плечи, – ответил тот. – Ради всего святого, держи изо всех сил.

Я вцепился в Маэла что было мочи. Лучше бы упереться коленями ему в грудь, но он был слишком слаб, чтобы выдержать такую нагрузку, поэтому я оставался сбоку от тела.

Наконец Авикус со слабым стоном обеими руками потянул голову Маэла на себя.

Хлынул устрашающий поток крови, и, могу поклясться, я услышал, как рвется сверхъестественная плоть. Авикус упал на спину и перекатился на бок, сжимая в руках голову друга.

– Давай, подноси ее к телу! – крикнул я.

Я прижимал к полу плечи Маэла, но тело его вдруг резко дернулось, а руки метнулись вверх и потянулись к голове.

Авикус уложил голову в поток крови и подтолкнул ее к зияющей в шее дыре. Внезапно голова задвигалась как бы сама по себе, обрывки плоти задергались навстречу торсу, тело вновь содрогнулось – и голова прочно прилепилась к телу.

Я увидел, как дрогнули веки Маэла, как рот открылся и исторг из себя громкий вопль:

– Авикус!

Авикус склонился над ним, как чуть раньше и я, зубами разорвал запястье и направил струйку крови в рот Маэла.

Маэл потянулся к руке Авикуса, привлек ее к губам и яростно принялся высасывать кровь – спина его изогнулась, а исхудавшие ноги задрожали и выпрямились.

Я отошел в сторону и долго сидел в тени, не сводя с них глаз, а когда увидел, что Авикус обессилен от потери крови, что сердце его устало, вернулся и предложил Маэлу свою кровь.

Все мое существо яростно протестовало против такого поступка. Я не понимал тогда и до сих пор не знаю, почему это сделал.

Маэлу хватило сил, чтобы сесть. Тело его выглядело уже неплохо, но на лицо было страшно смотреть. Сверкающая лужица крови на полу высохла. Нужно будет отскоблить ее и сжечь.

Маэл вытянулся вперед, жутковатым интимным жестом обнял меня и поцеловал в шею. Он не осмеливался вонзить в меня клыки.

– Хорошо. Сделай это, – сказал я.

Несмотря на данное согласие, меня не покидали страшные сомнения. Тогда я вызвал в памяти образы Рима, его прекрасных новых зданий и храмов, потрясающей триумфальной арки в Константинополе, великолепных соборов и церквей, которые возводили теперь повсюду. Я думал о христианах и их необычных церемониях. Пусть пьет и смотрит. Пусть видит все, что угодно, кроме тайн моей жизни.

Я чувствовал его отчаянный голод и испытывал невыразимое отвращение. Я отказывался заглядывать ему в душу, а встретившись взглядом с Авикусом, поразился необъяснимо торжественному выражению его лица.

Все было кончено. Я дал ему всю кровь, какую мог. Почти светало, и нужно было, собрав остаток сил, поскорее отправиться в убежище.

Я поднялся на ноги.

Но меня остановил голос Авикуса.

– Может быть, станем друзьями? – спросил он. – Мы с тобой так долго враждовали.

Маэл, еще не оправившийся после тяжелых увечий и не способный обсуждать какие-либо проблемы, посмотрел на меня взором обвинителя и с трудом произнес:

– Ты таки нашел в Египте Великую Мать. Я увидел ее в твоем сердце, когда пил кровь.

От ярости и потрясения я буквально остолбенел.

Что делать? Убить его теперь же? Уничтожить это бесполезное существо, пригодное лишь на роль учебного пособия, наглядно демонстрирующего, как вернуть к жизни расчлененного вампира? Завершить дело, начатое пьяными солдатами?

Но я промолчал и, конечно, ничего не сделал.

Сердце мое превратилось в ледяную глыбу.

Авикус неодобрительно покачал головой, показывая, что крайне разочарован и расстроен.

– Благодарю тебя, Мариус, – печально и устало сказал он, провожая меня к воротам. – Что было бы, откажись ты мне помочь? Я в неоплатном долгу перед тобой.

– Никакой Великой Матери нет, – ответил я. – А теперь прощай.

Мчась по римским крышам к собственному дому, я твердо решил рассказать им правду.