Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Солнечный свет и лунное сияние
Для званого обеда Глория забронировала стол в «Каскадах» отеля «Билтмор». Когда мужчины встретились в холле в начале девятого, «тот самый Блокман» попал под прицел трех пар мужских глаз. Он был полнеющим, румяным евреем около тридцати пяти лет с выразительным лицом под гладко зачесанными соломенными волосами. Без сомнения, на большинстве деловых совещаний его внешность сочли бы располагающей. Он не спеша подошел к троим молодым людям, которые стояли отдельной группой и курили в ожидании хозяйки вечера, и представился со слегка преувеличенной самоуверенностью. Можно усомниться, воспринял ли он ответную реакцию в виде легкой и ироничной холодности; во всяком случае, это никак не отразилось на его манерах.
– Вы родственник Адама Дж. Пэтча? – осведомился он у Энтони, выпустив в сторону две узкие струйки дыма из ноздрей.
Энтони признал это с призрачной улыбкой.
– Он замечательный человек, – с серьезным видом провозгласил Блокман. – Прекрасный образец американца.
– Да, – согласился Энтони. – Определенно, это так.
«Ненавижу таких недоделанных мужчин, – холодно подумал он. – У него вареный вид! Его следовало бы вернуть обратно в духовку; подержать еще минуту, и будет достаточно».
Блокман взглянул на часы.
– Девушкам пора бы появиться…
…Энтони ждал затаив дыхание и дождался:
– …хотя, впрочем, – с широкой улыбкой, – вы же знаете, каковы эти женщины.
Трое молодых людей кивнули. Блокман небрежно огляделся по сторонам; его взгляд критически остановился на потолке, потом скользнул ниже. Выражение его лица сочетало физиономию фермера со Среднего Запада, оценивающего урожай пшеницы, и мину актера, задающегося вопросом, наблюдают ли за ним в этот момент, – публичную манеру всех добропорядочных американцев. Завершив осмотр, он быстро повернулся к сдержанной троице, вознамерившись нанести удар в самое сердце их бытия.
– Вы из колледжа?… Гарвард, да. Как я понимаю, парни из Принстона обыграли вас в хоккей.
Бедняга. Он вытащил еще один пустой номер. Они закончили университет три года назад и с тех пор интересовались только значительными футбольными матчами. Трудно сказать, что после неудачи с этой тирадой мистер Блокман оказался бы в циничной атмосфере, потому что…
Появилась Глория. Появилась Мюриэл. Появилась Рейчел. После торопливого «Общий привет!», брошенного Глорией и эхом подхваченного ее спутницами, они удалились в гардеробную.
Минуту спустя появилась Мюриэл в старательно полураздетом состоянии и крадучись направилась к ним. Она находилась в своей стихии. Ее черные волосы были гладко зачесаны на затылок, глаза подведены темной тушью; она источала густой аромат духов. Это было венцом ее способностей в образе сирены, или, проще говоря, «женщины-вамп», подбирающей и выбрасывающей мужчин, беспринципно и совершенно равнодушно играющей с чужими чувствами. Что-то в исчерпывающей полноте ее попытки с первого взгляда зачаровало Мори: женщина с широкими бедрами, изображающая грациозную пантеру! Пока они еще три минуты ждали Глорию и (по вежливому предположению) Рейчел, он не мог оторвать глаз от нее. Она отворачивала голову, опускала ресницы и покусывала нижнюю губу в изумительной демонстрации застенчивости. Она клала руки на бедра и покачивалась из стороны в сторону в такт музыке, приговаривая:
– Вы когда-нибудь слышали такой безупречный регтайм? Я не могу совладать со своими плечами, когда это слышу.
Мистер Блокман любезно похлопал.
– Вам следует выступать на сцене.
– Мне бы хотелось! – воскликнула Мюриэл. – Вы поддержите меня?
– Обязательно.
Мюриэл с подобающей скромностью прекратила свои телодвижения и повернулась к Мори с вопросом, что он «видел» в этом году. Он истолковал это как обращение к миру драматургии, и между ними завязался оживленный обмен мнениями и названиями, выглядевший примерно так:
МЮРИЭЛ: Вы видели «Сердце на привязи»?
МОРИ: Нет, не видел.
МЮРИЭЛ (с жаром): Это замечательно! Вы должны посмотреть!
МОРИ: А вы видели «Омара-палаточника»?
МЮРИЭЛ: Нет, но слышала, что это замечательно. Очень не терпится посмотреть. А вы видели «Женщину и грелку»?
МОРИ (оптимистично): Да.
МЮРИЭЛ: По-моему, скверная пьеска.
МОРИ (слабо): Да, правда.
МЮРИЭЛ: Но вчера вечером я смотрела «По закону» и решила, что это чудесно. А вы видели «Маленькое кафе»?.
Это продолжалось до тех пор, пока они не исчерпали список постановок. Между тем Дик, повернувшись к мистеру Блокману, решил извлечь то золото, которое он мог намыть из этой малообещающей россыпи.
– Я слышал, что все новые романы предлагаются киностудиям сразу же после выхода в свет.
– Это правда. Разумеется, главная вещь в кинокартине – это сильный сценарий.
– Полагаю, что так.
– Во многих романах полно отвлеченных разговоров и психологии. Естественно, они не имеют для нас особой ценности. Большую часть из них нельзя интересно представить на экране.
– В первую очередь вам нужны сюжеты, – сказал Дик, осененный гениальной догадкой.
– Ну конечно, сюжеты в первую… – он помедлил и посмотрел в сторону. Пауза затянулась и распространилась на всех остальных, властная, как поднятый палец. Из гардеробной вышла Глория в сопровождении Рейчел.
Наряду с другими вещами за обедом выяснилось, что Джозеф Блокман никогда не танцевал, но проводил время танцев, наблюдая за остальными с утомленной снисходительностью пожилого человека среди детей. Он был гордым и представительным мужчиной. Родившись в Мюнхене, он начал свою карьеру в Америке с торговли вразнос арахисом при странствующем цирке. В восемнадцать лет он работал зазывалой в балагане, потом стал управляющим балагана, а вскоре после этого владельцем второсортного варьете. Когда кинематография вышла из стадии курьезной новинки и превратилась в многообещающую индустрию, он был амбициозным мужчиной двадцати шести лет с кое-какими средствами для вложения капитала, высокими материальными устремлениями и хорошими рабочими познаниями в области популярного шоу-бизнеса. Киноиндустрия вознесла его туда, откуда она низвергла десятки людей с большими финансовыми способностями, более развитым воображением и большим количеством практических идей… Теперь он сидел здесь и созерцал бессмертную Глорию, ради которой молодой Стюарт Холком ездил из Нью-Йорка в Пасадену, – он наблюдал за ней и знал, что вскоре она перестанет танцевать и усядется по левую руку от него.
Он надеялся, что она поторопится. Устрицы уже несколько минут стояли на столе.
Тем временем Энтони, усаженный по левую руку от Глории, танцевал с ней, всегда строго в определенной четверти бального зала. Это – в том случае, если бы рядом оказались кавалеры без дам, – было деликатным намеком: «Не влезай, куда не просят, черт побери!» Такая близость была выбрана совершенно осознанно.
– Сегодня вечером вы выглядите чрезвычайно привлекательно, – начал он, глядя на нее.
Она встретила его взгляд через полфута, разделявшие их по горизонтали.
– Спасибо… Энтони.
– В сущности, вы так красивы, что испытываешь неловкость, – добавил он, на этот раз без улыбки.
– А вы весьма обаятельны.
– Разве это не замечательно? – Он рассмеялся. – Мы, фактически, апробируем друг друга.
– А разве вы обычно этого не делаете? – Она быстро ухватилась за его замечание, как всегда делала при любом необъясненном намеке на себя, даже самом легком.
Он понизил голос, а когда заговорил, то в его тоне угадывался лишь отзвук добродушной насмешки.
– Разве священник апробирует папу римского?
– Не знаю… но, наверное, это самый невнятный комплимент, который я когда-либо слышала.
– Пожалуй, я смогу измыслить пару банальностей.
– Не хочу напрягать вас. Посмотрите на Мюриэл! Вон там, рядом с нами.
Он бросил взгляд через плечо. Мюриэл положила свою сияющую щеку на лацкан смокинга Мори Нобла, а ее напудренная левая рука обвилась вокруг его затылка. Оставалось лишь гадать, почему она не догадалась обнять его за шею. Ее глаза, устремленные в потолок, закатывались вверх-вниз; ее бедра раскачивались в танце, и она все время тихо напевала. Сначала это казалось переводом песни на какой-то иностранный язык, но потом стало ясно, что это попытка заполнить песенную ритмику единственными словами, которые она знала, – словами из названия:
…и так далее, все более странными и примитивными фразами. Когда она ловила довольные взгляды Энтони и Глории, то отвечала лишь слабой улыбкой с полузакрытыми глазами, показывая, что музыка льется ей прямо в душу и приводит ее в состояние экстатического восторга.
Музыка отзвучала, и они вернулись к столу, где одинокий, но исполненный достоинства клиент встал и предложил им занять свои места с такой любезной улыбкой, словно он пожимал им руки и благодарил за блестящее представление.
– Блокхэд никогда не танцует! Думаю, у него деревянная нога, – заметила Глория, обращаясь к собравшимся в целом. Трое молодых людей вздрогнули, а джентльмен заметно скривился.
Это было главным чувствительным местом в отношениях между Блокманом и Глорией: она все время подшучивала над его именем. Сначала она называла его «Блокгаузом», а в последнее время перешла на более обидный вариант «Блокхэд». Он с завидной выдержкой и иронией настаивал на том, чтобы она обращалась к нему по имени, и она несколько раз послушно делала это… но затем с покаянным смехом возвращалась к «Блокхэду», не в силах совладать с собой.
Это было очень прискорбно и легкомысленно.
– Боюсь, мистер Блокман считает нашу компанию распущенной, – вздохнула Мюриэл, махнув в его сторону ловко подцепленной устрицей.
– Он производит такое впечатление, – прошептала Рейчел. Энтони попытался вспомнить, говорила ли она что-либо раньше, и решил, что нет. Это была ее первая реплика.
Мистер Блокман внезапно кашлянул и произнес громким, проникновенным голосом:
– Как раз наоборот. Когда говорит мужчина, он лишь соблюдает традицию. За ним, в лучшем случае, стоит несколько тысяч лет истории. Но женщина – это дивный рупор нашего потомства.
В потрясенной тишине, наступившей за этим поразительным заявлением, Энтони вдруг подавился устрицей и торопливо закрыл лицо салфеткой. Рейчел и Мюриэл отреагировали сдержанным, немного удивленным смехом, к которому присоединились Дик и Мори, оба с покрасневшими лицами от едва сдерживаемого хохота.
«Боже мой! – подумал Энтони. – Это же субтитры к одному из его фильмов. Он просто запомнил их!»
Только Глория не издала ни звука. Она устремила на мистера Блокмана тихий укоризненный взгляд.
– Ради бога, откуда вы это выкопали?
Блокман неуверенно взглянул на нее, пытаясь угадать ее намерение. Но секунду спустя он восстановил равновесие и нацепил на лицо иронично-снисходительную улыбку интеллектуала в окружении избалованной и неискушенной молодежи.
Из кухни принесли суп, но одновременно с этим дирижер оркестра вышел из бара, где он настраивал тембр с помощью кружки пива. Поэтому суп остался остывать на столе во время исполнения баллады под названием «Все осталось в доме, кроме вашей жены».
Затем подали шампанское, и вечеринка приобрела более непринужденный характер. Мужчины, за исключением Ричарда Кэрэмела, пили без стеснения; Глория и Мюриэл осушили по бокалу; Рейчел Джеррил воздержалась. Они пропускали вальсы, но танцевали под остальные мелодии, – все, кроме Глории, которая как будто немного устала и предпочитала сидеть за столом с сигаретой. Ее взгляд становился то ленивым, то оживленным в зависимости от того, слушала ли она Блокмана или наблюдала за хорошенькой женщиной среди танцующих. Несколько раз Энтони гадал, о чем ей рассказывает Блокман. Он перекатывал сигару во рту и после обеда настолько разоткровенничался, что позволял себе энергичные, даже бурные жесты.
В десять вечера Глория и Энтони приступили к очередному танцу. Когда они оказались за пределами слышимости от стола, она тихо сказала:
– Дотанцуем до двери. Я хочу спуститься в аптеку.
Энтони послушно направил ее через толпу в указанном направлении; в холле она ненадолго оставила его и вернулась с пальто, перекинутым через руку.
– Мне нужны мармеладные шарики, – объяснила она шутливо-извиняющимся тоном, – и вы не догадаетесь, зачем на этот раз. Мне хочется обкусывать ногти, и я буду это делать, если не достану мармеладные шарики. – Она вздохнула и снова заговорила, когда они вошли в пустой лифт: – Я постоянно кусаю их, – видите ли, я немного кусачая. Прошу прощения за остроту. Она неумышленная, просто так сложились слова. Глория Гилберт, женщина-юморист.
Оказавшись внизу, они простодушно обошли стороной кондитерскую стойку отеля, спустились по широкой парадной лестнице, миновали несколько проходов и нашли аптеку в здании Центрального вокзала. После тщательного осмотра витрины с ароматическими средствами она совершила покупку. Потом, повинуясь взаимному невысказанному порыву, они рука об руку направились не туда, откуда пришли, а на Сорок Третью улицу.
Вечер журчал ручейками талой воды; было так тепло, что ветерок, дующий над тротуаром, вызвал у Энтони видение нежданной весны с цветущими гиацинтами. Наверху, в продолговатом объеме темно-синего неба, и вокруг них, в ласкающих прикосновениях воздуха, иллюзия нового времени года приносила освобождение от душной и давящей атмосферы, которую они покинули, и в какой-то приглушенный момент звуки уличного движения и тихий шепот воды в сточных желобах показались призрачным и разреженным продолжением той музыки, под которую они недавно танцевали. Энтони заговорил с уверенностью в том, что его слова исходят от чего-то заповедного и желанного, порожденного этим вечером в их сердцах.
– Давайте возьмем-таки и немного покатаемся! – предложил он, не глядя на нее.
О, Глория, Глория!
Дверь такси широко зевнула у тротуара. Когда автомобиль отчалил, как лодка в лабиринтообразном океане, и затерялся в зыбкой массе темных зданий посреди то тихих, то резких криков и перезвонов, Энтони обнял девушку, привлек ее к себе и поцеловал ее влажные, детские губы.
Глория молчала. Она повернула к нему лицо, бледное под пятнами и проблесками света, скользившими по стеклу, как лунное сияние сквозь листву. Ее глаза были мерцающей рябью на белом озере ее лица; тени ее волос окаймляли лоб пеленой наступающих сумерек. Там не было никакой любви, не было даже отражения любви. Ее красота была прохладной, как напоенный влагой ветерок, как влажная мягкость ее собственных губ.
– В этом свете вы так похожи на лебедя, – прошептал он через какое-то время.
Периоды тишины были такими же шелестящими, как звуки. Казалось, паузы были готовы вот-вот разбиться, но возвращались в забвение его руками, которые теснее смыкались вокруг нее, и ощущением, что она покоится там, как пойманное легкое перышко, прилетевшее из тьмы. Энтони рассмеялся, беззвучно и ликующе, подняв голову и отвернувшись от нее, наполовину поддавшись непреодолимому торжеству, наполовину опасаясь, что его вид нарушит великолепную неподвижность его черт. Такой поцелуй был подобен цветку, поднесенному к лицу, неописуемый и почти не поддающийся запоминанию, как будто ее красота излучала собственные эманации, которые мимолетно проникли в его сердце и уже растворялись в нем.
…Здания отдалились в растаявших тенях; они уже проезжали Центральный парк, и спустя долгое время огромный белый призрак музея Метрополитен величественно проплыл мимо, звучным эхом отзываясь на шум мотора:
– Глория! Ну же, Глория!
Ее глаза смотрели на него из тысячелетней дали. Любые чувства, которые она могла испытывать, все слова, которые она могла бы произнести, казались неуместными по сравнению с уместностью ее молчания, косноязычными по сравнению с красноречием ее красоты… и ее тела рядом с ним, грациозного и холодного.
– Велите ему повернуть назад, – прошептала она, – и пусть как можно быстрее едет обратно…
Атмосфера в обеденном зале была горячей. Стол, усеянный салфетками и пепельницами, казался старым и несвежим. Они вернулись между танцами, и Мюриэл Кейн смерила их необыкновенно проказливым взглядом.
– Ну, где же вы были?
– Позвонили матери, – невозмутимо ответила Глория. – Я обещала, что сделаю это. Мы пропустили танец?
Затем произошел инцидент, сам по себе незначительный, но подаривший Энтони причину для размышлений на много лет вперед. Джозеф Блокман, далеко откинувшись на спинку стула, уставился на него особенным взглядом, в котором странно и нерасторжимо сплелись самые разные чувства. Глорию он приветствовал лишь легким подъемом из-за стола и сразу же вернулся к разговору с Ричардом Кэрэмелом о влиянии литературы на кинематограф.
