Письма и записки Оммер де Гелль

№ 128. Г-ЖЕ СВЕЧИНОЙ

Одесса. Январь 184-1 года

I

Все знают, какое мистическое влияние имела г-жа Криденер в продолжение нескольких лет на восторженный ум императора Александра. Эта женщина, которая с такою прелестью описала себя в «Валерии», блистала своей красотой, умом и положением посланницы в аристократических салонах в Париже, была то светской женщиной, то героиней романа, то замечательной писательницей и пророчицей и оставила после себя много воспоминаний о Франции, которые никогда не изгладятся. Те, кто любит мистическую поэзию, прочтут «Валерию», это очаровательное произведение, появление которого наделало столько шума, несмотря на бюллетени великой армии (так как она появилась в самое блестящее время империи). Те, кто ищет грации, соединенной с красотою и умом, будут помнить эту молодую женщину, занявшую такое выдающееся положение во французском обществе; наконец, люди с восторженным воображением, мечтающие о взаимных чувствах, о религиозной экзальтации с истинной верой, не откажут в своем восхищении той, которая просила у сильных мира сего только средства на дела милосердия, этой евангельской добродетели, которой она была всегда самой ревностной проповедницей.

Из писем г-жи Кошле видно, с каким рвением г-жа Криденер разыскивала несчастных, чтобы им помочь. За свою доброту она заслужила в Петербурге имя «матери бедных». Все деньги, получаемые от императора, сейчас же распределялись между несчастными, равно как и ее имущество. Зато ее дом с утра до вечера был полон толпою мужиков и матерей семейств, которые получали от нее и утешение, и деньги.

При таком стремлении и средствах к благотворительности влияние ее в Петербурге сделалось так велико, что правительство начало его опасаться. Ее стали обвинять в слишком либеральных стремлениях, религию ее считали недостаточно православною, в милосердии видели скрытое честолюбие и, наконец, обвиняли в слишком большой жалости к этим несчастным мужикам, которых она спасла от нищеты. Но главная причина недовольства двора была в ее сообществе с двумя другими женщинами, религия которых по многим данным казалась подозрительною. Эти две женщины были: княгиня Голицына и г-жа Гвашер (мы после назовем ее настоящим именем). Внося в свои действия гласность, явно обращающую на себя внимание толпы, эти женщины могли только повредить чисто христианским делам г-жи Криденер. Первую из них ненавидели при дворе. Слишком умная, чтобы не высказывать своих мыслей, и знаменитая красотой, она своим едким умом и философскими идеями восстановила против себя и возбудила зависть, вследствие чего при всяком удобном случае старались повредить ей во мнении императора.

Что же касается г-жи Гвашер, славной героини нашего рассказа, то ее двусмысленное положение при русском дворе дало против нее оружие, когда она, покинув свое уединение, вдруг сделалась ревностною последовательницею г-жи Криденер. Но, прежде чем идти далее, необходимо привести некоторые подробности ее прибытия в Россию, чтобы понять ту странную роль, которую она будет играть в последующих событиях.

За два года до той эпохи, о которой я говорю, явилась в Петербург знатная дама с многочисленной свитой, назвавшая себя одной из жертв французской революции. Это звание дало ей право на радушный прием русского общества, и император Александр I своей благосклонностью обратил на нее всеобщее внимание. Узнали, что она приехала из Англии, где нашла убежище во время революционных смут, но причина ее появления в России осталась непроницаемой тайной. С самого появления в Петербурге она высказала большое отвращение к французским эмигрантам в столице, а они, с своей стороны, заявили, что имя ее совсем им неизвестно. Вскоре каждый догадался, что это был псевдоним, скрывающий знатное происхождение, но какое было настоящее имя этой женщины – никто не мог этого сказать, даже сам император. Вся проницательность придворных разбивалась о высокомерие графини, которая всегда упорно молчала, как только речь заходила о Франции. Александр I, всегда готовый быть защитником прекрасного пола, рыцарски уважал инкогнито иностранки. Более того, он объявил, что всякая попытка проникнуть в ее тайну будет ему неприятна. Этого было довольно, чтобы успокоить любопытство придворных относительно г-жи Гвашер. Ее имя стали произносить с осторожностью и вскоре перестали упоминать его при дворе, где она редко появлялась. Один только император, вероятно, заинтересованный таинственностью ее прошлого и, кроме того, пораженный утонченностью ее манер, сохранил к ней отношения, которым, казалось, придавал особенное значение. В его отношениях к ней ничуть не было волокитства; по крайней мере, ничто не указывает на то, что эта связь кончилась вульгарным образом. Романический ум Александра создавал разные предположения об этой женщине, благородное лицо и осанка которой производили некоторое влияние на его воображение.

Когда княгиня Голицына, возвратясь из продолжительного путешествия по Италии, появилась в Петербурге, император, который искренно восхищался ею, постарался сам сблизить этих двух женщин, считая их достойными оценить друг друга. Как он предвидел, так и случилось: тесная дружба восстановилась между ними, но, к великому огорчению императора, благодаря влиянию г-жи Криденер, присоединившейся к ним, эта дружба сделалась основанием сообщества, стремящегося только к распространению учения Христова.

Сначала смеялись над таким стремлением, потом встревожились, наконец, разными интригами заставили императора, находящегося под обаянием этих трех женщин, удалить их от двора и выслать пожизненно в Тавриду.

Это решение, так мало соответствующее снисходительному характеру Александра, как говорят, было вынуждено статьею английского журнала, в котором император и дамское трио было предметом едких насмешек. Возмущенный взводимым на него обвинением, что он находится под опекой трех полусумасшедших женщин, император, к великой радости придворных и завистников, подписал их изгнание. Эти женщины видели в случившемся факте только проявление божественной воли, предназначающей их к распространению истинной веры между последователями Магомета. Они из христианского смирения не захотели иметь другого конвоя, кроме унтер-офицера, служба которого состояла охранять их во время пути. Их отъезд произвел настоящее смятение в Петербурге. Все хотели видеть этих знатных дам в простой, грубой одежде. Двор насмехался, но народ, всегда впечатлительный относительно религии и притом терявший в г-же Криденер преданную покровительницу, с уважением и сожалением сопровождал наших путешественниц до берегов Невы, откуда они отправились 6 сентября 1822 года.

Два месяца спустя после этого странного отъезда, который каждым объяснялся по-своему, в холодное ноябрьское утро пришла в Таганрог одна из больших барок, употребляемых в России на всех судоходных реках для перевозки товаров. Эта лодка, по-видимому, временно была назначена для приема пассажиров, и это не ускользнуло от внимания матросов, работавших на рейде Таганрога; они сейчас же заметили особенное устройство моста и тот порядок, в котором были уложены тюки с товарами вдоль бортов. К тому же большой ковер, покрывавший переднюю часть лодки, подтверждал их догадку. Барка была широкая, плоская, с палубой и четырехугольным парусом. Ее острый нос изображал грубо вырезанное и раскрашенное изображение св. Николая. На корме возвышался деревянный крест, увешанный полинявшими лентами и ветвями ели, указывающими на суеверную набожность судовщиков. Экипаж, состоящий из 5–6 человек, отличался от прочих экипажей, прибывающих обыкновенно в Азовское море. Белый цвет кожи, рыжая борода, плетеная обувь из березовой коры и формой похожая на римские сандалии, в особенности же правильные черты новоприбывших указывали на великорусское происхождение. Это открытие увеличило любопытство обычных посетителей порта, тем более, что в это время года новые путешественники были редки.

Вид унтер-офицера, лежащего на ковре, дал повод к разным предположениям и долго занимал праздное воображение матросов; но сколько они ни бросали любопытных взглядов на мост и палубу, они не видали никого из таинственных пассажиров, находящихся на барке, и весь день прошел в тщетных ожиданиях. Правда, унтер-офицер сошел на берег и отправился к полицмейстеру и английскому консулу; узнали даже, что эти представители власти были на барке, но этим все и ограничилось, и публика никогда не узнала, откуда прибыла эта барка, куда она отправлялась и кто на ней находился. Вечером того же дня, по прибытии этого судна в таганрогский рейд, английскому консулу дано было знать через унтер-офицера барки, что одна дама-иностранка явится к нему в 8 часов вечера. Он с любопытством ожидал этого свидания и относительно его терялся в догадках. Как имя дамы, так и поводы к ее посещению были покрыты таинственностью, как будто рассчитанной на то, чтобы в высшей степени заинтересовать консула. Наконец пробило 8 часов, и через несколько минут дверь кабинета отворилась и в ней показалась особа, наружность которой, на первый взгляд, не могла оправдать любопытство британского представителя.

В своем длинном сером платье, настолько широком, что оно совершенно скрывало ее фигуру, в белой повязке на голове, она походила на русскую монахиню, собирающую подаяние на монастырь. Такое было мнение о ней г. Д‹жемса›, собиравшегося уже выпроводить ее, как вдруг иностранка, заговорив с ним прекрасным английским языком, превратила его дурное расположение в удивление, вскоре сменившееся глубоким интересом. Изящная фигура, благородный вид и обращение посетительницы сразу указывали ему на ее высокое происхождение. Сначала речь зашла об Англии. Незнакомка сообщила ему, что, прожив долго в этой стране, она пожелала видеть ее представителя в Таганроге. Потом, говоря об английском обществе, она осуждала его недостатки, называла самые аристократические имена совершеннейших джентльменов, доказывая этим, что долго была очень близка этому миру. Наконец, она приступила к главному предмету своего посещения, состоявшему в том, чтобы получить от консула подорожную для продолжения путешествия сухим путем. Консул, более занятый ее наружностью, чем разговором, был поражен изяществом ее выражений, видом достоинства, проглядывавшим во всей ее фигуре. Насколько он мог видеть, ей было около 50 лет. Черты ее лица, хорошо сохранившегося, носили следы красоты: профиль Бурбонов, большие голубые глаза, строгие линии, несколько высокомерная непринужденность обращения – все это придавало ее особе такой величественный вид, что г. Д‹жемс› не мог не почувствовать к ней симпатии, смешанной с почтением. Разговор сделался более откровенным. Эта странная женщина, наконец, призналась, что, увлеченная и обращенная баронессой Криденер и княгиней Голицыной, она была выслана вместе с ними в Крым, где и думает проповедовать христианскую веру.

Это неожиданное признание увеличило, конечно, удивление консула, который, естественно, сделал несколько замечаний относительно подобного намерения.

– Вот, сударыня, поистине примерная преданность, и Бог, конечно, благословит такое рвение служить ему! Разве у вас нет ни семьи, ни друзей, никого, кто бы более нуждался в вашей любви, чем эти грубые люди, которые не в состоянии оценить ваших побуждений и между которыми, я полагаю, не много вы найдете приверженцев, несмотря на все ваши обольстительные средства?

Эти последние слова, произнесенные, может быть, с намерением, произвели на иностранку ужасное действие. Она побледнела, смутилась и пролепетала едва слышным голосом, что все узы, связывающие ее с миром, порваны, так как гнев небесный давно обрушился на ее голову. Несколько минут молчания последовало за этим признанием. Консул, пристально смотря на это бледное и гордое лицо, выражающее какой-то страх, не знал, что делать. Смущение его так было сильно, что его светскость разом исчезла. Надо было во что бы то ни стало возобновить разговор, прерванный таким странным образом, но иностранка сама вывела его из затруднения, простившись с ним и возобновив свою просьбу о подорожной на следующее утро.

Понятно, что г. Д‹жемс› не стал дожидаться следующего дня, чтобы удовлетворить свое любопытство относительно этих незнакомок, которые приехали к Черному морю с берегов Невы, влекомые непреодолимым чувством проповедничества.

Не прошло еще часа после ухода посетительницы, как он, пораженный только что слышанным и жаждущий увидеть г-жу Криденер, которая заинтересовала всю Россию, направился к порту. Он без труда нашел лодку. Палуба была пуста, но яркий свет привлек его внимание к одному из люков. Каково же было его удивление, когда, заглянув в каюту, он увидал трех женщин, вернее сказать – трех привидений, сидящих за столом, заваленным книгами и бумагами. Их неподвижность, серые платья, белые головные уборы, строгость лиц, наконец, освещение, падающее на них, – все это придавало картине фантастический вид. После молитвы они начали петь духовные гимны мерным и тихим голосом. Эта строгая гармония, нарушающая глубокую тишину, которая царствовала на барке, поразила консула. Долго ему мнилось, что это какой-то сон, и впечатление, им испытанное, было настолько сильно, что через 20 лет после этого он все еще с восторгом вспоминал об этой картине.

Графиня Гвашер стояла к нему спиной, но зато он мог свободно рассмотреть двух других женщин, стоявших против люка. Г-жа Криденер была маленькая, слабая блондинка; ее вдохновенный взгляд и кроткое выражение лица показывали чрезмерную доброту ее души. Лицо княгини Голицыной, напротив, дышало благородством и величием, но с примесью хитрости, аскетизма, строгости и иронии. Долго пели они по-славянски церковные псалмы, таинственный смысл которых согласовывался с восторженным настроением их ума; прежде чем они кончили, на мосту послышались шаги, прервавшие восторг г. Д‹жемса›. Это был не кто иной, как русский унтер-офицер. Консул воспользовался его появлением, чтобы велеть доложить о себе, хотя поздний час и мало давал надежды быть принятым. Против ожидания, его пригласили; путешественницы встретили консула так непринужденно, как будто бы находились в богатом салоне.

И в самом деле, не удивительно ли, что женщины, столь различные по положению и происхождению, как-то: русская, немка и француженка, отреклись от своих убеждений, вкусов, предрассудков и антипатий, соединились, чтобы по примеру первых христиан подвизаться на поприще обращения язычников.

Несмотря на свой религиозный восторг и роль вдохновленных, к которой они считали себя призванными, эти три светские женщины, привыкшие к роскоши, все-таки подчас должны были раздражаться лишениями и утомлением продолжительного путешествия, что и проглядывало иногда в их взаимных отношениях. Поэтому не удивительно, что они пожелали разойтись по приезде в Таганрог. В особенности же графиня Гвашер, менее своих подруг проникнутая святостью, не раз возмущалась против строгих правил, которым должна была подчиняться; впрочем, эти порывы к независимости были непродолжительны, и когда на другой день ее посещения консул вернулся в порт объявить ей, что подорожная готова, барка с тремя путницами исчезла и никто ничего не мог сообщить о ней.

Появление этих женщин в Крыму встревожило весь полуостров. Горячо желая приобрести приверженцев, они всходили на горы в своем монашеском костюме, с крестом и евангелием в руках, пробирались в долины и татарские деревни и, наконец, в своем поучительном экстазе доходили до того, что проповедовали на открытом воздухе перед последователями корана, удивленными присутствием подобных миссионерок. Однако, несмотря на их мистическую ревность, убедительный голос и оригинальность предприятия, наши героини, как и предсказывал английский консул, мало имели успеха. Они достигли только того, что сделались положительно смешными не только в глазах татар, но и всех живущих на южном берегу. Вместо того, чобы помогать им или хотя бы относиться снисходительно к их побуждениям, они видели в них только сумасбродных мечтательниц, способных поучать малых детей. Полиция, с своей стороны, всегда готовая ударить тревогу и получившая, кроме того, инструкцию относительно пребывания этих женщин, стала препятствовать всем их миссионерским предприятиям. И, в конце концов, добилась того, что не успело пройти двух месяцев со дня их приезда, как они принуждены были бросить проповедничество и все прекрасные мечты, которыми себя убаюкивали во время тяжелого путешествия. Понятно, им очень тяжело было отказаться от желания заставить восторжествовать слово божие в этих горах, обращенных ими в новую Феваиду. Г-жа Криденер, движимая глубоким убеждением и той силой воли, которая делает героев или мучеников, не могла перенести разочарования; ее здоровье, уже подкошенное многими годами аскетической жизни, быстро расстроилось. Не прошло и года после ее прибытия в Тавриду, как уже не было никакой надежды на ее спасение. Она умерла в 1823 году на руках дочери, баронессы Беркгейм, которая жила несколько лет на южном берегу и сделалась хранительницею многих документов, относящихся к последнему периоду ее жизни, столь богатой романтическими событиями; к несчастию, документы эти не могли получить гласности. Так кончила в изгнании свою жизнь эта избранная натура, вкусившая все великосветские удовольствия, по влечению посвятившая себя всем христианским добродетелям и явившая в России редкое зрелище женщины, влияющей на царя не молодостью, не любовью, а истинною верою, умилительною добротой и мистическим вдохновением, долго разделяемыми ее царственным учеником.

Княгиня Голицына, не столь искренняя в своих религиозных верованиях, бросила мысль об обращении, как только переселилась в свою прелестную виллу на южном берегу. Оставив навсегда сермяжное платье, она избрала не менее эксцентричный костюм, который и сохранила до самой смерти. Костюм этот состоял из юбки-амазонки с суконным камзолом, совершенно мужского покроя; польская шапочка, обшитая мехом, довершала костюм, который как нельзя более согласовался с оригинальным умом княгини. В этом костюме можно видеть ее портреты и в настоящее время, находящиеся в салонах Кореиза.

Едкий ум, поссоривший ее с петербургским двором, величественное обращение, громкое имя, удивительная память и большое богатство – все это привлекло к ней самых знатных людей южной России. Знаменитые иностранцы добивались чести быть ей представленными; вскоре около нее образовался маленький двор, в котором она председательствовала с достоинством настоящей царицы. Но, причудливая и капризная, она иногда на несколько месяцев запиралась в полнейшем уединении; хотя она и была заражена философскими и даже вольтерьянскими идеями, но воспоминание о баронессе Криденер сейчас же возвращало ее к прежней набожности, резко противоречащей с ее обычным обхождением. В один из припадков такой набожности она водрузила высокий крест на возвышенности Кореиза.

Этот вызолоченный крест виден издалека. Среди скал, покрывающих весь этот берег, вид этого символа любви и милосердия, возвышающегося над деревьями, привлекая взоры, свидетельствует даже в пустыне о религиозном настроении княгини.

Эта женщина умерла в 1839 г., надолго оставив пробел в русском обществе. Княгиня Голицина, воспитанная в XVIII столетии, хорошо знавшая нашу литературу, владевшая французским языком с остроумною легкостью, которой он некогда так славился, свидетельница многих переворотов, она знала всех выдающихся деятелей империи; кроме того, она, одаренная наблюдательным и критическим умом, придававшим ее разговору столько же разнообразия, сколько и остроты, была мужчиной по уму и разносторонним познаниям; женщиной – по грации и легкомыслию. Вообще по своим блестящим качествам и прелестным недостаткам она принадлежала к типу, в настоящее время все более и более исчезающему.

В настоящее время, когда блестящий разговорный язык окончательно утратил свое значение во Франции и поддерживается лишь в некоторых редких салонах Европы, трудно понять, какое влияние имели некогда женщины с блестящим умом. Современные наши женщины, стремящиеся более к известности в прессе, нежели к господству в салонах, скрывают все сокровища своего воображения и ума под покровом щепетильной сдержанности, которая, без сомнения, не может не повредить обществу. Писать фельетоны, романы, стихи бесспорно прекрасно, но господствовать в салонах, как женщины XVIII столетия, не лишено также своей цены. Однако не будем обвинять исключительно женщин в том, что французское общество потеряло первенство; современные мужчины, более серьезные и думающие о материальных интересах, стали относиться равнодушнее к тому, что прежде считали предметом поклонения и восхищения.

Но мы потеряли совсем из вида графиню Гвашер, не менее интересную из наших героинь. Она, еще до разлуки со своими сообщницами, оставила проповедничество, наняла на берегу моря уединенный домик, где и поселилась с горничной. По примеру княгини Голицыной она сбросила монашеское платье и оделась в мужской костюм. Некоторое время графиня ушла в такое уединение, что никто из соседей не знал о ее существовании. Ее можно было видеть только во время верховых прогулок вдоль берега, для которых она выбирала самое ненастное время.

Несмотря на это, она не спаслась от любопытства, которое естественно возбудила. Некто полковник Иванов, бывший свидетелем приезда наших путешественниц в Крым, их странного поведения и пораженный оригинальностью г-жи Гвашер, шаг за шагом следил за этою последнею и в конце концов нанял домик поблизости убежища, где она скрывалась, в надежде таким образом подстеречь ее тайну. Но, чтобы не испугать ее своим присутствием, он в продолжение нескольких недель довольствовался тем, что издали сопровождал ее в уединенных прогулках, предоставляя случаю – этому покровителю влюбленных и любопытных – сблизить их. Наконец его настойчивость увенчалась успехом.

Однажды вечером, возвратясь ранее домой, полковник, облокотясь на окно, наблюдал за приближающимися предвестниками бури. Морские волны, поднимаемые порывами ветра, издавали глухие стоны, предвещающие сильную бурю. Это было время равноденствия.

Тяжелые свинцовые тучи, казалось, соединяли небо с землей. Все в такую минуту располагает к меланхолическому созерцанию, к тем неопределенным грезам, которым предаешься, когда видишь море с его бурями и когда в сердце таится романическая мечта.

Полковник с наслаждением предавался влиянию стихий, как вдруг его созерцание было нарушено неожиданным происшествием. Он увидел вдали всадника, который, в надежде найти у него убежище, направлялся галопом в его сторону. В эту самую минуту буря разразилась с страшною яростью, море выбрасывало груды пены; все это ставило незнакомца в критическое положение, которое сильно тревожило полковника. Но неожиданное открытие еще более усилило его интерес: он узнал в этом всаднике таинственную соседку и вскоре вполне убедился в своем предположении. Обрадованный случаем, который как нельзя более согласовался с его мыслями, он поспешил оставить свой наблюдательный пост, чтобы принять гостью, столь неожиданно посылаемую ему судьбой.

Но я предоставляю ему самому рассказать об этом первом свидании.

«Подстрекаемый любопытством, я пошел навстречу графине, которая переступила через порог, не удостоив меня взглядом. Казалось, она была в дурном расположении духа и все свое внимание сосредоточила на черепахе, которую держала в левой руке. Не говоря ни слова и не обращая внимания на мокрую одежду, она направилась к дивану и несколько минут сидела в глубокой задумчивости. Я долго ждал, когда она заговорит со мною, и, пользуясь ее задумчивостью, стал рассматривать свою гостью. На ней была длинная амазонка, зеленый суконный камзол, застегнутый на груди, поярковая шляпа с широкими полями, пара пистолетов за поясом и черепаха в руках. Строгое и прекрасное лицо графини привело меня в восторг. Из-под шляпы выбивались на лоб пряди седых волос, которые свидетельствовали не столько о ее летах, сколько о горе, пережитом ею.

Не снимая шляпы, поля которой наполовину скрывали ее лицо, она дыханием старалась согреть черепаху, давая ей несколько раз нежное название «душеньки», что по-французски значит «petite ame». Наконец она подняла глаза и увидела меня. Первым ее движением было сильное удивление. Не обращая до сих пор никакого внимания на окружающую ее обстановку, в полной уверенности, что находится у татар, она вдруг была поражена при виде моей комнаты, библиотеки, фортепиано, наконец, моей собственной персоны.

– Где же это я? – спросила она с некоторым беспокойством, намереваясь встать.

– Сударыня, вы находитесь у человека, давно живущего отшельником, – ответил я совершенно серьезно, – любящего, как и вы, уединение, море, созерцание природы, отказавшегося от общества и живущего привольно в этом уголке.

Эти слова сильно поразили ее.

– И вы также, – сказала она поспешно, – вы также разошлись со светом, отчего? Да, отчего? – повторила она, как бы обращаясь сама к себе и воодушевляясь понемногу. – Зачем схоронили себя здесь без друзей, родных, без близкой вам души? К чему умирать в такой медленной агонии, когда свет так близок, с своими радостями, балами, спектаклями, увлечениями, придворным соблазном, милостью королевы!..

Каково же было мое удивление! Эта женщина, без сомнения, занятая одной только мыслью, неумышленно раскрывала передо мной весь внутренний мир. В этих немногих словах мне представилась вся ее жизнь – жизнь женщины, прекрасной, богатой, привыкшей к лести и блеску двора. Не берусь передать всех предположений, явившихся у меня после этого странного монолога, произнесенного с увлечением. Что за причины, побудившие эту женщину, созданную для света и удовольствий, появиться на берегу Черного моря? Была ли это жертва любви, тщеславия или придворной интриги? Я терялся в догадках. Но, несмотря на желание раскрыть ее тайну, предпринимал все возможное, чтобы немного успокоить и развлечь графиню. Сняв с нее шляпу и оружие, я предложил ей приблизиться к огню, обсушить платье и, видя, с какой благосклонностью она принимала мои заботы, попробовал даже взять у нее черепаху, но она движением руки остановила меня. Поблагодарив за заботы, она, наконец, заговорила со мною, расспрашивая о том, как провожу время, о моих вкусах, о здешнем неудобстве к занятию искусствами и т. п. Мы проболтали более часу, как старые знакомые, и казалось, что она совсем забыла о вырвавшихся у нее странных словах с самого начала. Желая узнать, зачем она берет с собою на прогулку черепаху, я спросил ее об этом. Принимая серьезный вид, показавшийся мне странным, так как вопрос касался только черепахи, она ответила, что дала обещание никогда не расставаться с нею.

– Это подарок императора Александра, – прибавила она, – и пока черепаха со мною, я не буду считать себя совершенно одинокою.

После этого признания я решился заговорить с нею о тех причинах, которые привели ее на полуостров; но она, тотчас же прервав меня, сказала, что, познакомившись поближе с татарами, совершенно отказалась от обращения их в христианство.

Это люди благочестивые, с непорочным сознанием, – сказала она, – зачем же требовать, чтобы они меняли веру, когда они живут в строгих правилах нравственности и своей религии? Если добросовестно исполняешь свой долг, не все ли равно, кому поклоняться: Иисусу Христу, Магомету или великому Ламе?

На это я заметил, смеясь, что ее слова сильно отзывают ересью и что если она проповедует подобное учение, то может случиться в один прекрасный день, что булла его святейшества отлучит ее от церкви.

– Все эти мысли пришли ко мне после, когда я уже перестала проповедовать, – отвечала она наивно. – Живя в уединении, смотришь на вещи совершенно иначе, нежели в свете. Три месяца тому назад я считала католическую веру выше всех других, теперь же мечтаю о новой, еще более совершенной и возвышенной. Хотите быть моим первым последователем? – прибавила она полушутя, полусерьезно, что меня сильно смутило, и я не знал, шутит она или нет.

Когда она собиралась домой, я проводил ее и должен был дать обещание прийти к ней на следующий день».

Второе свидание было не менее оригинально: полковник, которому наконец открыт был доступ в ее святилище, застал свою соседку за выделыванием мелких стеклянных вещиц. С лампой и паяльной трубкой в руках, она работала с усердием настоящего ремесленника. Приход полковника не прервал ее работы. При нем она выделала столько, что можно было составить целое ожерелье. Потом ему показала несколько ящиков, наполненных жемчугом разной величины, ее собственной работы.

– Если я когда-нибудь вернусь в свет, – сказала она совершенно серьезно, – у меня не будет других украшений, как только этот жемчуг. Носить настоящий – глупо. Посмотрите, какой в них блеск, чистота отделки и величина! Кто поверит, что этот жемчуг не добыт со дна Индийского океана? Точно так же и во всем: к чему сущность, когда наружность прекрасна и приятна для глаз?

Эту странную мораль, впрочем, довольно распространенную в XVIII столетии, полковник только что собирался оспаривать, как вдруг графиня с легкостью, свойственной светским людям, сразу переменила разговор, сняла шпагу, висевшую над кроватью, и положила ее на колени своего соседа.

– Вы видите это оружие, полковник? Оно дано мне вандейским начальником, который был восхищен моею храбростью: хотя я и женщина, но сражалась за правое дело, неоднократно стреляя из засады вересковых кустарников. Не удивляйтесь же моему пристрастию к оружию и мужскому костюму: это воспоминание моей молодости. Вандейка в сердце, я долго сопровождала геройские отряды, которые сопротивлялись республиканским войскам; жизнь партизанов, с ее случайностями, усталостью и волнениями, мне хорошо известна.

– Но, – прервал ее полковник, с жадностью слушая это странное признание, – как же это при такой преданности к царствующему дому вы не возвращаетесь в свое отечество теперь, когда монархия восстановлена?

– Шш, – сказала тихо графиня, – шш! Оставим в покое настоящее и в особенности прошедшее. Спросите у кустарника, сломанного бурей, отчего весенний ветерок не оживляет его? Оставим лучше вещи так, как они есть, и не будем стараться изгладить неизгладимое. Людское правосудие свершилось, отдадимся суду божьему, милосердному и бесконечному, вечно справедливому и благому!

Все попытки полковника разузнать о ее таинственном прошедшем были тщетны; она оставалась безмолвною и уходила в другую комнату, не желая возобновлять разговор.

После этих двух свиданий, во время которых графиня в минуты невыразимой скорби с горечью возвращалась к своему прошлому, полковнику не представлялось более случая подкрепить своего суждения. Находясь под впечатлением тех же предположений, которые некогда имел и император Александр, Иванов виделся с нею почти каждый день в течение 2 месяцев, но, несмотря на это, г-жа Гвашер не давала ни малейшего повода к большему сближению. Часто она рассказывала ему о своем пребывании в Лондоне, о дружеских отношениях к русскому императору, о своих путешествиях, богатстве, но о Франции – ни слова. Ни малейшего сожаления, ни одного имени, ни одного намека, наконец, никакого указания, по которому бы полковник мог догадаться, что его соседка оставила у себя на родине что-либо, достойное внимания.

Общество такой романической женщины почти лишило рассудка нашего офицера. Его оскорбленное самолюбие и желание разрешить такую трудную загадку не давали ему ни минуты покоя. В отчаянье он стал справляться с историей французской революции, надеясь найти в ней какую-нибудь путеводную нить в своих предположениях, – все было напрасно. Как разобраться среди такой массы неудач и несчастий? Много великих имен пронеслись в его уме, связанных с такими обстоятельствами, которые совершенно сбивали его с толку, как только он хотел применить которое-нибудь из них к своей таинственной соседке.

Ум более положительный, может быть, и добрался бы до истины, но полковник, как человек увлекающийся, пускался в самые несбыточные предположения. По его мнению, графиня была незаконным отпрыском королевской крови. На основании этого он оставлял в стороне все имена изгнанников революции и надолго привязывался к какому-нибудь мифу. Наконец, утомленный тщетными поисками, он решил предоставить случаю, уже раз услужившему ему, разъяснить его недоумение. Будучи постоянным свидетелем странностей этой женщины, он недоумевал – сожалеть ли ее или восхищаться ею, хотя в глубине души он сознавал себя не совсем равнодушным к ней.

Она проводила целые дни, выделывая жемчуг и выбирая лучшие из них для ожерелья, рисунок которого исключительно занимал ее, или же впадала в ханжество и апатию, из которых ее трудно было вывести. Часто, под впечатлением жажды движения, она делала дальние прогулки верхом, не чувствуя при этом ни малейшей усталости. Это были минуты ее откровенности или, как она шутя говорила, ее возврат к молодости. В подобных случаях она никогда не забывала своей черепахи, несмотря на шутки полковника.

Графиня часто получала письма из Петербурга, и казалось, что, несмотря на изгнание, сохранила некоторое влияние на государя. Однажды она показала своему соседу письмо от придворной дамы, которая приносила благодарность за ее ходатайство перед императором относительно получения полка ее сыном, чего она давно уже добивалась.

Наш офицер, занятый только мыслью о графине, по-видимому, забыл остальной мир. Но вдруг неожиданное событие прервало его романическую жизнь и вернуло к действительности.

В один прекрасный день приехал из Петербурга француз, назвавший себя бароном X. и поселившийся у графини в качестве ее фактотума. С этой минуты тесная связь, существовавшая между нею и полковником, порвалась. Холодное обращение, лукавый вид и постоянное присутствие барона заставили полковника удалиться. Быть может, покажется удивительным, что он так легко уступил свое место незнакомцу? Но военная служба давно призывала его; при том же, что он мог сделать с человеком, отношения которого к графине, казалось, были давние и к тому же ревниво охраняемые? Его отъезд почти не произвел никакого впечатления на г-жу Гвашер, тем более, что с приездом барона ее привычки совершенно изменились. Бессвязность ее рассудка стала более и более заметна. Теперь она редко ездила верхом, подвергая себя всевозможным лишениям.

Барон X. оставался в Крыму до самой смерти графини, последовавшей в 1823 году. Посвященный во все ее дела, он сделался единственным ее наследником; может быть, и незаконно, но сделался им. Покинув Крым, он отправился в Англию, где была большая часть имущества нашей героини; впоследствии же возвратился в Россию владельцем весьма значительного состояния.

Странное обстоятельство произошло после смерти графини. Государь, как только узнал о ее смерти, тотчас же отправил курьера в Крым с поручением вытребовать шкатулку, наружный вид и величина которой были с точностью определены. Посланный вместе с полицмейстером долгое время производили бесплодные розыски, но наконец, по указанию горничной, нашли эту шкатулку, припечатанную под кроватью покойницы. Через 10 дней шкатулка была уже в Петербурге и передана его величеству.

Государь, несмотря на то, что это было в присутствии придворных, с нетерпением открыл шкатулку, сломав замок. Но увы, какое жестокое разочарованье! В ней лежали только ножницы. Сомнительно, чтобы император посылал одного из своих казаков за 4000 верст, чтобы получить только ножницы… Как бы то ни было, барона X. обвинили в том, что он утаил очень важные бумаги и присвоил имущество графини Гвашер. Но так как в это время он уже был на пути к Лондону, гнев императора остался без последствий.

Позднее из разоблачений этого человека и открытия любопытной переписки стало известно настоящее имя графини. Но поздний свет, озаривший ее прошлое, не нашел ни в ком сочувствия. Император уже умер. Полковник Иванов сражался на Кавказе; не было никого, кто бы, узнав о настоящем ее имени, пожалел о ее несчастиях.

Похороненная в саду своего дома, эта таинственная женщина, о которой ходили такие разноречивые слухи, не имела на могиле даже камня, который указывал бы иностранцу или путешественнику, что под ним покоится графиня Ламот, высеченная и заклейменная на Гревской площади, как участница в скандалезном деле об ожерелье королевы.

Больше всего мы обязаны m-lle Жакмар, о которой говорится в путешествиях маршала Мармо, теми подробностями, которые мы сообщили о пребывании в Крыму наших трех героинь. У m-lle Жакмар мы видели собственными глазами шпагу, которая, по словам графини, служила ей во время вандейского восстания, а равно и некоторые письма, свидетельствующие о том сильном влиянии, которое она имела на императора Александра.

Все обстоятельства, которые мы сейчас рассказали о г-же Ламот, вполне достоверны и были переданы нам людьми, хорошо знакомыми с этою женщиною и, кроме того, имевшими веские доказательства.