Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глубинное государство
С февраля 1925 года в переписке Трубецкого с другими евразийцами появляются странные, словно вырванные из контекста слова: «нефть», «Аргентина», «машинисты», «музыканты». «Сержусь я не на то, что брошюра вообще вышла, а на то, что ее пустили в мануфактуру несмотря на то, что я просил этого не делать и пустить ее только в Аргентину», – писал Трубецкой в июльском письме Сувчинскому.
Группа единомышленников начала шифроваться. «Мануфактурой» называли русскую диаспору в Европе, «Аргентина» обозначала Россию, «нефть» – евразийство, Трубецкой будет называться Йохельсоном. Эти меры предосторожности, пусть и наивные, свидетельствовали о том, что сообщество ученых утратило прежнюю аполитичность и прибегало к шифру, поскольку пыталось превратиться в секретную организацию. Обитателям башни из слоновой кости стало очевидно, что если они хотят сделаться серьезным политическим движением, то придется заняться политикой. Так начался новый этап самопровозглашенной миссии евразийцев, они прошли сквозь зеркало в мир эмигрантских интриг, и за каждым их шагом зорко следили различные тайные полиции Европы, а также советская ЧК или ОГПУ, – это состязание теней породило едва ли не самые мрачные шпионские сюжеты XX века. В этом мире буквально ни один человек не был тем, за кого себя выдавал, многие добывали себе пропитание, служа информаторами в той или иной тайной полиции, и каждый второй агент работал на многих хозяев одновременно. Единственный способ преуспеть в этом мире – всегда опережать хотя бы на шаг стремительные игрища предательства и двойной измены. Стоило евразийцам пересечь эту границу – и они были обречены.
Все это началось в 1922 году, вскоре после публикации «Исхода», когда к Трубецкому обратилась группа белых офицеров, выразившая желание присоединиться к его движению. За тот год в движение вошло немало новых людей, по большей части ученых, покоренных либо аргументацией «Исхода», либо авторитетом его авторов.
Отец Флоровский вышел из движения, но с 1922 года начали прибывать русские интеллектуалы-единомышленники, такие как ориенталист, бывший российский консул в Персии Василий Никитин; историк Лев Карсавин; историк-медиевист из Одессы Петр Бицилли; граф Дмитрий Святополк-Мирский, сын бывшего министра иностранных дел, позднее преподававший в Лондонской школе славянских и восточноевропейских исследований. Историк Георгий Вернадский, сын Владимира Вернадского, одного из самых выдающихся ученых-естественников старой России, также присоединился к евразийцам. Впоследствии он преподавал историю в Йельском университете.
На фоне такого пополнения офицеры отнюдь не выглядели интеллектуалами, но Трубецкой воспринимал их интерес как возможность рекрутировать кадры, способные заняться необходимой, на его взгляд, политической работой, объединить антибольшевистское подполье и поддерживать связь с другими эмигрантскими движениями, где основную силу составляли бывшие офицеры, и таким образом приобретать все новых приверженцев. Именно такие люди – молодые, лишенные корней ветераны, ищущие, к чему прислониться, – послужат готовым материалом для всех политических движений Европы между двумя войнами.
В их числе был и Петр Агапов, родственник генерала Врангеля, того самого, у которого Савицкий служил вместе со Струве. Агапов, двадцати с небольшим лет от роду, мог считаться образцом русского офицера: прекрасные манеры, «замечательная красота», свободно говорил на четырех языках, по свидетельству Савицкого, и умел внушить к себе уважение. Хотя он не мог состязаться с учеными на академическом поприще, зато разбирался в «мирских» делах намного лучше, чем они. Агапов увидел возможность поставить свои способности на службу достойной цели, а интеллектуалы уже ощущали себя мыслителями в поисках деятелей. Как Трубецкой разъяснял Савицкому, группа «ни на какую самостоятельность не претендует и отдает себя в наше распоряжение. Поэтому я бы считал, что их предложение следует принять… Судя по всему, они на нас смотрят как на авторитет, искренне хотят и сами стать настоящими евразийцами, и нам помочь в нашей работе».
Агапов интенсивно переписывался с руководителями евразийского движения, в особенности с Сувчинским и Савицким, но не раскрывал некоторые аспекты своей личности, не упоминал о том, чем занимался прежде. Один из немногих намеков на эту темную сторону Агапова сохранился на полях письма, полученного от него Савицким: тот написал примечание, предупреждая, что Агапов, когда служил у Врангеля, принимал участие в массовых казнях Гражданской войны и по этой причине его душевное здоровье пошатнулось. Савицкий также отметил, что Агапов пользовался немалым успехом у женщин, но по какой-то темной, циничной потребности эксплуатировал их и обирал.
Врожденное обаяние Агапова и исключительные способности обзаводиться связями быстро принесли свои плоды. Он наведался в Англию, гостил в доме князя Владимира и княгини Екатерины Голицыных (там останавливалась и его мать). Голицыны представили Агапова богатому английскому предпринимателю Генри Норману Сполдингу, и Агапов сумел внушить ему интерес к евразийству. В итоге Сполдинг согласился вложить в это движение 10 тысяч фунтов.
В 1923 году у Агапова появилось еще одно знакомство – загадочное, соблазнительное. Его близкий друг Юрий Артамонов, также бывший офицер, служивший теперь переводчиком в британском посольстве в Польше, свел Агапова с неким Александром Ланговым. Ланговой сказал Агапову, что состоит в тайной, подпольной организации под названием «Трест», цель которой – свергнуть правительство большевиков. Агапов привел нового знакомца к товарищам по евразийскому движению, и те проглотили его наживку вместе с леской, поплавком и удилищем. «Он предан «Тресту», но в то же время очень предан и нам, проявляет некоторое искреннее преклонение перед основоположниками, и мне кажется, что наш авторитет способен перевесить авторитет «Треста» в его глазах», – писал Трубецкой Сувчинскому (эту пачку писем недавно обнаружил историк Сергей Глебов). «Вся задача заключается именно в том, чтобы из «Треста» сделать нефтяную организацию, способствующую разрешению нефтяных целей, – писал Арапов Савицкому в 1924 году. – Так как, по существу, «Трест» является очень хорошим механизмом, но без души, то такой механизм может явиться оружием в руках любой группировки… нам надлежит этим положением воспользоваться».
Но как он заблуждался насчет Лангового, сына знаменитого московского врача! На самом деле Ланговой был агентом ЧК, преданным коммунистом с юных лет. Он сражался в Гражданской войне на стороне большевиков, был награжден орденом за храбрость. После Гражданской войны он служил делу коммунизма как офицер ГПУ (переименованной ЧК) – ГПУ охотно принимала представителей интеллигенции, владевших языками, тех, кто мог с легкостью проникнуть в эмигрантские круги. Ему не составило труда убедить доверчивых ученых в своей приверженности евразийству и предложить им сотрудничество с «Трестом».
Мифический «Трест» на самом деле представлял собой полную противоположность тому, что рассказывал о нем Ланговой. Эту интригу состряпали сами большевики, чтобы выманить на поверхность и уничтожить эмигрантские группировки. Предвидя смертельную угрозу неокрепшему советскому режиму со стороны западных спецслужб, которые-де вступят в сотрудничество с группами российских эмигрантов, чекисты ухитрились создать целый вымышленный заговор, «участники» которого являлись к различным эмигрантским группам в качестве представителей антисоветского движения в самом логове большевизма. Это была заурядная ловушка.
«Трест» как реальная монархическая организация, монархическое объединение Центральной России, действительно одно время существовал, но его руководитель Александр Якушев, возглавлявший прежде департамент водных путей в царском Министерстве внутренних дел, был арестован в 1921 году. Чекисты не расстреляли Якушева, а обработали его и перевербовали, и с тех пор «Трест» работал на них под фальшивым флагом антибольшевизма. Якушев путешествовал по Европе, встречаясь с монархистами и вербуя сторонников. Он якобы представлял подпольный заговор антикоммунистов непосредственно в большевистском правительстве. Один из его давних знакомых имел доступ к генералу Кутепову, который вместе с другими высшими чинами Белой гвардии готовил теракты внутри СССР. Этот человек когда-то служил вместе с харизматическим гвардейцем Агаповым, и в конечном счете Агапов помог «Тресту» проникнуть в евразийские круги.
Такими операциями, как «Трест», чекисты старались убедить эмигрантов Европы отказаться от массированного выступления против режима и предоставить подполью сделать свою работу внутри страны. На самом деле, пойдя на поводу у представителей «Треста», эмигранты дали большевикам время для укрепления власти.
Эмигранты поверили, что «Трест» обеспечит им связь с агентской сетью внутри СССР, готовящей свержение большевизма. Эта «сеть» предоставляла реальную информацию, вербовала агентов, выполняла поручения внутри СССР – все что угодно, лишь бы внушить эмигрантам максимальное к себе доверие. Например, в 1925 году Ланговой поехал в СССР и в дороге получил от Агапова паническое сообщение об аресте агента Демидова-Орсини. Ланговой сходил в ГПУ, и Демидов-Орсини (который, по-видимому, был агентом Врангеля и не имел отношения к евразийцам) был освобожден. Этот эпизод подтвердил всемогущество «Треста» и укрепил его отношения с эмигрантами. Постепенно эмигрантские деятели, хоть вовсе и не новички в ремесле провокаций, уверовали в реальность «Треста», его представители вошли в их организации. А затем таинственным образом их агентов в СССР – настоящих, а не «трестовских» – начали арестовывать. Лидеров, находившихся в Европе, похищали. Оказывается, в их ряды проникли шпионы…
На руку чекистам сыграл и повальный оптимизм эмигрантов: они все еще ждали со дня на день коллапса большевистского режима и верили в скорое возвращение на родину. Когда появились представители «Треста», для них словно сбылось наконец-то пророчество. Сергей Глебов, описывая начальную пору эмигрантского движения, рассуждает:
Каково же было отношение евразийцев к «Тресту»? Прежде всего, сам факт его появления вполне укладывался в идеологические построения евразийцев. Согласно их теории революции, должен был появиться новый слой людей, которые изнутри захватят власть в России. Задача лишь состояла в том, чтобы обратить этих людей в евразийскую веру.
Евразийцы произвели горы брошюр, предсказывающих неизбежное падение большевиков, когда в России на смену коммунизму придет евразийская идеократия. Среди риторики, полной эсхатологических пророчеств и религиозной мистики, звучали и предсказания о заговоре внутри самого большевистского правительства. И вот, казалось, сбылось, более того – заговорщики сами искали связи с евразийцами. Слишком хорошо, в жизни так не бывает, и, разумеется, это была неправда, но исступленная мечта эмигрантов о возвращении домой затмила здравый смысл и в итоге погубила евразийское движение.
Сегодня нам известно, что Агапов, скорее всего, не служил в ГПУ, он всего лишь оказался слишком легковерным, не способным к глубокому анализу простофилей. В 1930 году, после возвращения в СССР, его арестовали, в 1934-м приговорили к десяти годам заключения, а в 1938-м расстреляли за контрреволюционную деятельность (почти все сотрудники ГПУ, имевшие отношение к операции «Трест», также были казнены в 1937-1938 гг.). Текст допроса, найденный в Особом архиве Литвы, опубликовала историк Ксения Ермишина. Там рассказывается, как Агапов поддался на обман Лангового: «…у меня осталось тогда впечатление, что A.A. Ланговой не вполне понимает нашу евразийскую позицию, – причины такого «непонимания» мне, конечно, совсем не были ясны, как они стали ясны потом, когда вскрылось, что Трест есть ГПУ». С помощью Лангового Агапов проникал в СССР в 1924 и 1926 годах.
Руководители евразийцев поначалу выжидали, пока надежность Лангового подтвердится вполне, однако благодаря настойчивым уговорам Агапова в январе 1925 года Лангового пригласили выступить перед собранием на берлинской квартире. «Врал немилосердно, – вспоминал впоследствии Ланговой. – Несусветная чушь здесь сошла за глубочайшую истину. Например: «Евразийство – синтез культуры славянской, европейской, монгольской. Основа – монархическая». Затем выступали евразийцы, ругались между собой… Главная тема споров – что лучше: капитализм или государственное плановое хозяйство». В итоге терпение Лангового и его труды вполне окупились: в том же году его пригласили на встречу в Праге. Он «проскользнул через границу» в Польше. В Праге он произнес очередную речь, и, выслушав его до конца, евразийцы единодушно постановили: нужно попытаться обратить целиком весь «Трест» в свою веру. Лангового включили в Совет Семи, возглавлявший организацию евразийцев, и назначили главой партии евразийцев (ЕАП) в СССР. Так он получил доступ ко всей информации о сподвижниках евразийцев на территории Советского Союза. Вся корреспонденция между тамошними членами организации и ее штабом проходила через его руки. «Если же все пойдет благоприятно, то окажется, что достигнут большой результат – образование самостоятельной нефтяной [евразийской] организации в Аргентине [России]… Денисов, во всяком случае, производит впечатление человека искреннего», – заявил Трубецкой.
Главным образом благодаря заблуждению благодушного Агапова, всячески рекламировавшего «Трест», евразийское движение было вывернуто наизнанку и поставлено под контроль ГПУ. Движение было инфильтровано агентами до такой степени, что единственный уцелевший ветеран «Треста» Борис Гудзь в интервью 2004 года назвал евразийцев фиктивным движением левого крыла, детищем «Треста». Эта версия вполне может оказаться недалека от истины: количество проникших в организацию агентов было столь велико, что после 1925 года уже трудно разобраться, кто принимал решения – прежние лидеры или ГПУ. Владимир Стерна, замдиректора контрразведки ГПУ, отчитывался начальству об успешном захвате евразийского движения: ««Трест» сросся с евразийством… отдельные члены евразийского совета выполнят любое наше поручение».
Однако не все уверовали в «Трест». Интересным источником информации могут послужить записи допросов Льва Карсавина – философа, участника евразийского движения, который в 1940 году переехал в Вильнюс и в 1949-м был там арестован НКВД. Его показания были обнаружены после падения коммунизма и опубликованы в 1992 году. Карсавин описал внутреннюю структуру евразийской организации и говорил о своих подозрениях в отношении Лангового – не из ГПУ ли он. «Я понял, что связь с единомышленниками в Советском Союзе, поддерживаемая через Лангового, несерьезная и что это просто комбинация органов Советского Союза». Он также сказал, что Сувчинский разделял, по крайней мере отчасти, его подозрения, однако они оба сочли, что Ланговой «сочувствует» целям евразийства и потому помог им наладить связь со сторонниками в СССР.
«Трест» шел на все более дерзкие меры, стараясь укрепить доверие к себе и обмануть эмигрантов. В феврале 1927-го Ланговой устроил Савицкому возможность через польскую границу попасть на тайный «конгресс» евразийцев в Москве, на котором должен был также присутствовать Якушев. Савицкий поехал в качестве «сочетания философа с воином», как он сам это определил, по подложным документам на имя Николая Петрова из Витебска. Позднее он опишет Сувчинскому («обмороженной рукой») всевозможные маневры, совершавшиеся для того, чтобы обойти пограничный заслон, в том числе ему пришлось в страшный холод проскакать сто верст на коне. Подробного письменного отчета о самом конгрессе он Сувчинскому не отправил, пообещав отчитаться устно при встрече. 24 февраля 1927 года он писал Сувчинскому, что нашел «нефть», которой должно хватить в избытке, и уточнял, что группа невелика (около 200 человек), но это «нравственно здоровая нефть».
ГПУ организовало «конгресс евразийцев» с размахом, использовав для этого сотни агентов, в том числе Якушева, который согласился основать тайную «евразийскую партию». «Конгресс» увенчался самым настоящим богослужением, Савицкого причастил самый что ни на есть подлинный архиерей, по всей видимости завербованный для этого случая. Все «евразийцы», с которыми Савицкий познакомился в Москве, отлично разбирались в основных догматах движения. Этот изощренный спектакль был поставлен с единственной целью: убедить Савицкого, а через него руководство евразийского движения, которому он с энтузиазмом отчитывался по возвращении, в подлинности «Треста» и в растущей поддержке евразийства внутри СССР.
Но торжество Савицкого длилось недолго. В апреле 1927 года, через несколько недель после его возвращения из командировки, ключевой сотрудник ГПУ Эдуард Уппелин («Опперпут») бежал в Финляндию, сдался финским спецслужбам и полностью разоблачил «Трест»; его признания опубликовала рижская газета «Сегодня». После поездки в Москву Савицкий увлеченно отстаивал подлинность «Треста» перед скептически настроенными товарищами по партии и, по-видимому, не был готов поверить в то, что он пал жертвой скрупулезно выстроенного мошенничества. Он по-прежнему считал настоящими евразийцами всех тех, с кем встречался в Москве, и опасался, не скомпрометировал ли он Якушева. Когда в конце 1930-х годов в ходе сталинских чисток Якушев был арестован, Савицкий счел себя лично ответственным: должно быть, это он подверг опасности жизнь единомышленника. В конце 1960-х сыновья Савицкого поспорили, стоит ли показывать отцу недавно вышедшую книгу «Мертвая зыбь». Сюжет ее был основан на документах Якушева, и в ней впервые раскрывалась история «Треста», именно с целью реабилитировать подвергшихся репрессиям офицеров ГПУ – Артузова, Лангового и других. В итоге решено было книгу не показывать, и спустя год Петр Савицкий умер, так ничего и не узнав.
Весь обман строился на одной величайшей человеческой слабости – на склонности людей верить в то, во что им хочется верить. Этот весьма известный когнитивный сбой именуется «потребностью в подтверждении». Любой факт, свидетельствующий против любимой теории, сбрасывается со счетов или как-то обрабатывается разумом, чтобы в итоге утвердить собственную точку зрения. Именно такая человеческая слабость способствовала дальнейшей работе «Треста». И эта склонность к самообману столь сильна, что и после разоблачения многие отказывались поверить; Агапов продолжал отстаивать «Трест» и написал руководству евразийцев, что «Опперпут» – провокатор из ГПУ и необходимо возобновить сотрудничество со «здоровой», не инфильтрированной частью «Треста». Он продолжал верить, что пусть даже Ланговой и состоит в ГПУ, его интерес к евразийству был искренним. В 1930 году Агапов вернулся в СССР и бесследно исчез.
«Трест» стал одной из самых успешных, поразительно успешных операций за всю историю разведслужб, но и поныне о нем известно очень мало. Если бы «Опперпут» не разоблачил эту игру, вероятно, она бы и вовсе осталась в тени. Артузов, как отмечает его биограф, за всю свою карьеру лишь однажды получил формальный выговор, именно в связи со срывом операции «Трест» (впрочем, позднее он был казнен). Но к тому времени, как с «Треста» были сорваны маски, советской разведке уже не требовались специальные меры, чтобы проникнуть глубже в евразийское движение: многие евразийцы, во главе с Сувчинским в Париже, мало-помалу начали проявлять все большую симпатию к СССР. Сувчинский никогда не был настолько убежденным евразийцем, как другие основатели движения. «Евразийство не съело Сувчинского», – скажет друг его более поздних лет Вадим Козовой (аллюзия на выражение из романа Достоевского «Бесы», где одного из главных героев, Ставрогина, идея «съедает»). Кроме того, Сувчинский, по словам Козового, отчаянно скучал в эмиграции. А еще его очаровал Сталин, который, придя к власти, провозгласил возможность «построить социализм в одной отдельно взятой стране» и, похоже, поощрял русский национализм. Сувчинский счел это первым шагом к отказу от доктрины коммунизма и переходу на позиции евразийства. По свидетельству Козового, он все чаще заговаривал о возвращении на родину.
Между Сувчинским, возглавлявшим левое крыло евразийства, и Савицким, который представлял правое, еще в 1925 году начались столкновения. Последний на дух не принимал коммунизм и атеизм и отказывался доверять Советам. Савицкий настаивал: нельзя поступаться евразийской догмой ради временного подлаживания под Сталина. Трубецкой же, первоначально один из самых энергичных, полных энтузиазма членов этой группы, постепенно стал отходить от движения, он был разочарован и предпочитал все силы сосредоточить на научной работе, которая начала наконец приносить плоды.
Раскол произошел в тот самый момент, когда пришли в движение тектонические пласты советской идеологии. По мере того как Сталин консолидировал всю власть на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б), его подручные начинали осознавать, что пантеон марксизма не годен для привлечения и мобилизации населения. Среди официальных «икон» Советского Союза часть составляли иностранцы (Маркс, Энгельс, Марат), малоизвестные народу герои (Фрунзе, Котовский) или малоизвестные иностранцы (Роза Люксембург, Карл Либкнехт).
Вместо национальных героев, великих битв, общей истории советские комиссары предлагали рассуждения о социальных силах и стадиях экономического развития. Поначалу попытки использовать этот коктейль в пропагандистских целях выглядели смехотворно. Осознав, что требуется более действенная пропаганда, иерархи компартии принялись подыскивать альтернативы коммунистической идеологии, которые могли бы сплотить народ. Советская национальная политика строилась на понятии самоопределения народов, пусть и в значительной степени фиктивного: этнические группы получали свои национальные (союзные) или автономные статусы, отдельные парламенты и правительства, национальные языки, а также обычаи признавались и культивировались, и все это – в искусственном пузыре коммунистического режима.
Постепенно Сталин начал реабилитировать имена и символы из русского прошлого, сочетая их со средствами массового искусства, особенно кино. Сталинский «национал-большевизм» с виду весьма напоминал политическую программу евразийцев. Нет никаких указаний на то, что Сталин хоть в какой-то мере находился под влиянием работ евразийцев, но сам факт, что в Союзе почти сразу же стало происходить то, что они предсказывали, наводит на мысль о едином источнике.
Решительный крен вправо, осуществленный Сталиным, вроде бы подкреплял аргументы Сувчинского и других левых евразийцев, которые все более сомневались, стоит ли вообще оставаться в евразийском движении, не будет ли правильнее принять СССР в его новом обличий. Левые евразийцы все активнее искали такого сближения. Им казалось, что проводимые Сталиным реформы подтверждают основную их мысль, говорят о реальности евразийской революции, направленной против Запада. Агапов даже писал Сувчинскому, что лучше было бы предоставить Сталину спокойно делать то, что и самих евразийцев устраивает в его деятельности.
Переписка левого крыла евразийцев той поры пестрит восхвалениями сталинских реформ, и с каждым шагом Сталина по направлению к национал-большевизму решимость евразийцев свергнуть советский режим ослабевала. В 1927 году Сувчинский даже вступил в переговоры с советским представителем во Франции, хотя цель этих переговоров осталась неясной. В том же году он связался с писателем Максимом Горьким, близким другом Сталина, в ту пору проживавшим в Италии, и предложил работать на Советский Союз: он утверждал, что его группа евразийцев на три четверти поддерживает советскую идеологию. Горький передал это предложение Сталину и готов был его поддержать, но Сталин не проявил интереса.
Правое крыло партии, которое возглавлял Савицкий, неодобрительно следило за полевением парижской фракции (неизвестно, однако, в какой мере они были осведомлены о контактах левых евразийцев с советскими властями). Вскоре они уже спорили обо всем – от марксистской экономики до эстетики, – по мере того как парижская фракция евразийцев окончательно сползала к ортодоксальному марксизму. Некоторое время, в 1927-1928 годах, оба крыла пытались даже взаимно блокировать публикации друг друга.
Поляризация внутри евразийского движения усиливалась, а Трубецкой практически утратил интерес к этому движению, его влияние в сужающемся кругу ученых, бывших офицеров и агентов ГПУ под прикрытием, падало. Он понимал, что предсказанный им крах советского режима произойдет еще не скоро: «Мы работаем не в настоящем, но на отдаленное будущее». В 1927 году Трубецкой успел разочароваться в движении, как свидетельствует письмо Сувчинскому: «Когда нас упрекают в том, что у нас нет системы, а есть механическая смесь, ералаш совершенно разнородных, друг с другом не связанных идей, из которых каждый может выбирать себе подходящую, – то упреки эти справедливы».
Мне же, наоборот, евразийство только мешает осуществлять мое призвание. Если бы вы только знали, каким тяжелым бременем лежит в моем сознании этот постоянный балласт евразийских обязательств, как он мешает моей научной работе… Евразийство для меня тяжелый крест, и притом совершенно без всяких компенсаций. Поймите, что в глубине души я его ненавижу и не могу не ненавидеть. Оно сломало меня, не дало мне стать тем, чем я мог бы и должен бы стать. Бросить его, уйти из него, забыть про него – было бы для меня высшим счастьем.
В октябре того же года он впервые поднял в письме Сувчинскому вопрос о «разводе»: пусть себе левое крыло в Париже продолжает углублять связи с Советами, а пражское правое крыло сохранит правоверное евразийство. Конфликт усугубился, когда парижская группа вздумала издавать газету «Евразия» с явно просоветским уклоном. В восьмом номере этой газеты Трубецкой опубликовал официальное письмо об «отставке».
Это означало конец движения. В январе 1929 года Савицкий встретился с Сувчинским и его союзником Львом Карсавиным. Он заявил им, что редакторская линия газеты «неприемлема и противоречит моральным принципам». Карсавин и Сувчинский оскорбились. Газета вскоре обанкротилась, но разрыв к тому времени был непоправим. Савицкий попытался вдохнуть новую жизнь в пражскую группу, но его усилия, продолжавшиеся до начала тридцатых, так и не принесли плодов.
