Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Пролог
Это была ночь перед Рождеством 19** года. Самый конец ночи. Помню, утром я спустилась в гостиную к елке, чтобы подсмотреть, съел ли Санта печенье и не забыл ли о моих подарках. Часы показывали 6:30 – я всегда вставала примерно в это время, а мои мама и папа – еще раньше. Им очень нравилось встречать рассвет, а особенно – зимний, но зимой он наступал позже. В нашей семье любили зиму, да и в городе ее любили. Это теперь она вызывает только страх.
В каникулы мама давала мне поспать и подольше, но в то утро я не могла долго оставаться в кровати: чувство радостного предвкушения буквально выпихивало меня из-под теплого пледа. Наверно, его можно было бы даже назвать рождественским, я его хорошо знала – это постукивание сердца и какую-то щекотку под коленками. С этим чувством вскакиваешь с постели и бежишь по ступенькам вниз, громко топая и оповещая всех, что ты уже проснулась и… И ждешь чуда. Ведь я совсем не знала, какой «подарок» ждал меня внизу.
В доме пахло индейкой и было очень светло. Мама лежала в кухне, а отец – на улице, со снегоуборочной лопатой в окоченевшей руке. Они выглядели совсем как обычно… Просто умерли. Мама даже была еще теплой из-за того, что отец успел натопить камин, чтобы я не замерзла, – он всегда так делал по утрам. Я звала их. Кричала. Потом звонила в полицию и слушала длинные гудки. Потом бежала в участок. Чтобы и там увидеть двух мертвецов в синей форме. Ночных дежурных, наверно. Они тоже еще не остыли.
С тех пор я ненавижу запах любой жареной птицы. Ненавижу до спазмов в животе, до рвоты. А еще с тех пор у меня нет дома.
Конечно, люди из правительства пытались справиться с этим. Иначе как это случившееся тогда никто не называл. Просто они осознали все довольно поздно. Да и самих их к тому моменту осталось не так много: у большинства тоже были дети. Дети, из-за которых они умерли. В ту же ночь.
Подозревали множество разных вещей – эпидемии, нашествие инопланетян, заговор вражеского режима – тогда ведь все и на всех уголках шептались о красных… Уже на второй день все трупы были вывезены, а расследование – начато. Правда, оно длится до сих пор.
Умерли мамы, папы, дедушки, бабушки и даже приемные родители. Умерли содержатели детских приютов. Умерли многие учителя в школах. Это не захватило только самые окраины, откуда люди сразу начали уезжать, едва увидев первые заметки в газетах. И многим удалось убежать, а потом закрыли границу. Навсегда.
Ближе к центру в живых остались лишь взрослые, у которых вообще не было детей, и мы, у кого не стало родителей… Еще небольшое число одиноких стариков. Совсем небольшое, ведь наша страна была такой благополучной…
Взрослые не сразу проследили эту связь. Они не верили, что всему виной я и мне подобные. Люди из правительства, Госпожа Президент – ее тогда только-только выбрали – пытались сделать единственное, что было в их силах, – пристроить нас в новые семьи. И многие нас жалели, удочеряли, усыновляли. Никто ничего не заподозрил, пока спустя еще несколько месяцев не умерли все те, кто решился приютить нас. Моя новая мама тоже умерла. Она работала судьей и носила парик. Больше я почти ничего про нее не помню. Кажется, у нас была кошка.
После этого мы перестали быть детьми и на страницах газет постепенно превратились в «этих существ». Женщины стали прерывать беременности, мужчины – уходить из семей. Никто ведь не захочет жить с монстром, из-за которого умрет… да?
Говорят, в прошлые века люди во всех бедах винили колдовство и сжигали на кострах тех, кого в нем подозревали. Или вешали, топили, рубили головы. Потом люди поумнели и начали заниматься наукой – она стала им хорошим другом и помощником. Но и теперь, стоит случиться какой-нибудь необъяснимой беде, они с радостью отворачиваются от своего нового друга Науки. И призывают старых добрых друзей: Суеверия и Святую Инквизицию.
Сначала оставшиеся в живых ученые, конечно, искали болезни, мутацию или еще что-то подобное. И хотя ничего очевидного они не нашли и отпустили тех, кого исследовали, многие уже считали, что мы разносим какую-то неизвестную заразу. С нами старались меньше контактировать. Мы тоже умеем жалеть. Мы поняли, что бо́льшая часть взрослых заразилась – они заразились страхом и начали охоту на ведьм. Нет, я ошибаюсь. Охоту на детей. Охоту, из-за которой от нашей страны окончательно отвернулся весь остальной мир.
Охотились на нас довольно долго, лет пять. К тому времени все мы уже привыкли к отсутствию нормальной жизни. Нас постоянно и отовсюду гнали – мы селились в заброшенных подвалах, на свалках, в лесах. Нас отстреливали – мы научились отнимать или красть оружие и стрелять в ответ. Нам не продавали в магазинах еду – мы маскировались под взрослых, чтобы ее купить. Или просто воровали, такое случалось чаще.
Сейчас войны уже нет, и нас оставили в покое. Новых детей практически не рождается. Очень мало кто решается. Даже несмотря на то, что за последние одиннадцать лет не было ни одной смерти из-за nuоvа – так называют всех, кто родился после той страшной ночи. А нас называют undeаd-unalive – потому, что мы не растем. Или просто крысятами – потому что почти сразу после второй волны смертей нас всех начали отлавливать и клеймить – выжигать на правом запястье между большим и указательным пальцем изображение крысы.
Взрослые живут, стараясь забыть о существовании таких существ, как дети. А мы – брошенные и нестареющие – стараемся меньше попадаться им на глаза. Некоторые иногда все же жалеют нас: дают еду или деньги – просто оставляют возле мест, где мы прячемся. Они боятся к нам прикасаться, но поддерживают хотя бы так. По мере своих сил, которых у них теперь не многим больше, чем у нас.
Итак, мое имя – Вэрди Варденга. И я стою перед главным комиссаром Городского надзорного управления Рихардом Ланном.
Часть I. Гайки, шестеренки
Комиссар
Ночь сегодня выдалась поганая – дождливая и холодная. Больше всего на свете ему хотелось поскорее оказаться в своей однокомнатной, пахнущей старыми обоями, квартире. Выпить пару стаканов чего-нибудь, оставшегося от старых хороших времен, и отключиться до утра. А утром вернуться и написать отчет о том, почему задержанный крысенок умер от побоев. Это было бы не так сложно, существовала ведь даже стандартная формулировка для таких случаев. «Попытка сопротивления». Кривая, косая, но работающая.
Рихард посмотрел на часы и скривился: он знал, что такому простому желанию осуществиться не дано.
Вэрди Варденга стояла перед ним, обхватив правой ладонью левое запястье. Мокрые лохмотья, бывшие когда-то спортивной толстовкой и джинсами, прилипли к ее телу, с темно-каштановых волос капала вода. Уголки ярко-алых, будто накрашенных, губ слегка подрагивали – то ли насмешливо, то ли нервно. На столе между следователем и Маленькой Разбойницей – иначе он ее про себя почти не называл – лежал кошелек.
– Снова за старое? – спросил комиссар.
Девочка спокойно кивнула. Ланн невольно остановил взгляд на ее пальцах – бледных, с отчетливо выраженными фалангами, но удивительно изящных. Как она ему осточертела. Как осточертели все они. Вскочив, он зарычал:
– Я тебя к чертовой матери закопаю, дрянь!
Она только чуть подняла голову. И провела языком по губам. По ярко-алым полным губам: нижняя слегка выступала вперед, придавая лицу – даже сейчас – капризный и кокетливый вид. А глаза смотрели холодно и надменно.
– Знаете, а я не против оказаться тут. У вас тепло. И вы не станете бить меня, поскольку боитесь заразиться.
Он стоял неподвижно, опершись ладонями о высокий засыпанный пеплом стол. Комиссар не отводил взгляда от решительного хмурого лица. Лица четырнадцатилетней девчонки, которая была четырнадцатилетней уже четырнадцать с половиной лет. А ее взгляд равнодушно скользил от его глаз ниже – по шее, плечам, груди. И Ланн чувствовал себя так, будто она водит по нему раскаленным прутом. Рука невольно поднялась для привычного защитного жеста – поправить собранные в хвост волосы, почти полностью седые, хотя ему было всего сорок девять лет. И в течение последних трех он почти каждый месяц хотя бы раз ловил Вэрди Варденгу на кражах. Раз за разом он отпускал ее после почти одинаковых бессмысленных диалогов.
Вэрди усмехнулась и сделала один маленький шажок вперед. Комиссар тут же опустился на свой стул и поставил локти на столешницу. Она приблизилась еще немного и склонила к плечу голову:
– Вы, видимо, устали…
– Не дыши на меня.
– Бросьте… я все же на самом деле не крыса. И не болею чумой.
– Мне все равно, чем ты болеешь. Я знаю лишь, что я этим болеть не хочу.
– Неужели вы так боитесь умереть? – Она приподняла брови и огляделась: – Вам есть за что держаться? Тут довольно тухло.
– Найдется.
– Хорошо… – Вэрди зевнула. – Я вас пощажу. Дадите кошелек?
– Забирай, – устало отозвался он.
Девочка протянула руку. Склонила голову, и мокрая прядь волос упала на лоб. Комиссар нервно закусил губу. Он молился о том, чтобы она ушла как можно скорее. Но она медлила. Взяла кошелек и постучала по столу короткими ноготками с облупленным лаком. Тихо рассмеялась:
– Мне иногда жаль вас – взрослых…
И Рихард Ланн мысленно взвыл, а вслух лишь холодно ответил:
– Мне вас тоже. Пошла вон. Немедленно.
Она некоторое время, казалось, сомневалась. Потом поднесла ладонь к губам и подула на нее:
– Пока.
Она вышла за дверь. Но комиссар почему-то не сомневался, что очень скоро вновь ее увидит.
Маленькая разбойница
Я шла обратно. Наш заброшенный поезд стоял на Восточной железнодорожной колее, рядом с лесополосой. С одной стороны путей было старое кладбище с покосившимися крестами, а с другой – большое озеро почти идеально круглой формы. Взрослые давно уже оставили эти места, и теперь здесь жили только мы. О временах, когда к озеру приезжали отдыхать семьями, напоминали только проржавевшие остовы летних кафе, откуда мы давно уже растащили все, что годилось для использования, и несколько прогнивших деревянных причалов, уходивших в грязную илистую глубину.
Некоторые вагоны нашего «дома» были сильно покореженными и даже без стекол, но некоторые вполне подходили для того, чтобы в них спать. Здесь временами даже бывало уютно. А засыпая, можно было представлять, что ты в дороге и куда-то едешь. Как в старые времена, когда родители возили на юг, к морю.
Из первого вагона до меня сразу донеслись требовательные визгливые крики. Этот вагон был теплее всех, и там спали живые овощи – так мы называли детей, которым не было еще трех лет. Выброшенных на улицу, не успевших умереть и вовремя подобранных. За ними ухаживала Маара – недоразвитая дылда с бельмом на левом глазу, внучка машиниста, который когда-то водил этот поезд. Вот и сейчас я сразу увидела ее массивную фигуру, отделившуюся от группки силуэтов, окружавших горевший неподалеку костер, – видимо, ребята пекли картошку, оставшуюся от наших скромных запасов еды. Маара боится меня как огня, она знает, что я не люблю крики. Поэтому я притворилась, что не увидела ее, и замедлила шаг, позволив дылде скрыться в темноте.
– Вэрди! – светловолосый мальчишка в продранном джинсовом комбинезоне подлетел ко мне. Лицо его было измазано золой. – Как все?
– Привет, Ал, – я тряхнула кошельком перед его глазами. – Нам сегодня подвезло.
– Круто! – на секунду он просиял. Но тут же нахмурился: – Ты велела докладывать, так вот… Карвен снова плохо, она только что убежала.
Я вздохнула и направилась в хвост поезда.
– Приходи потом. Я тебе картошки оставил! – крикнул он вдогонку.
Я не обернулась и лишь ускорила шаг. Картошка была сейчас последним, что меня волновало. Хотя еще минут пятнадцать назад я просто умирала от голода.
Карвен сидела на траве, низко опустив голову. Увидев меня, она приподнялась и вымученно улыбнулась:
– Все уже в порядке. Не надо было бежать. Ты запыхалась.
Я молча села рядом и положила руку на ее спину, сразу почувствовав выпирающие лопатки. Ночная тишина мягко окутывала нас, и даже голоса ребят уже почти не доносились со стороны головы поезда. Карвен трясло. И все же она нашла силы еще раз улыбнуться и спросить:
– Ну… как господин Ланн?
– Был кроток и благодушен, как и всегда, – хмыкнула я. – Не отобрал деньги, так что завтра сможем нормально поесть.
– Здорово…
Энтузиазма в ее голосе не было. Что неудивительно для человека, которого…
Новый спазм заставил Карвен со стоном согнуться пополам. Она успела лишь бросить: «Отойди!» и резко отвернуть голову. Рука ее взметнулась к груди, точно она хотела еще сильнее продавить свою и без того впалую грудную клетку. А потом я услышала звуки рвоты. И даже в темноте отчетливо увидела, что трава окрасилась в красный цвет.
Карвен никто даже и не пытался удочерить, и бо́льшую часть времени она жила на улице. Она сразу оказалась изгоем и среди ребят – даже в нашей разбойничьей компании многие считали ее слишком странной. Во-первых, она была очень худой. То есть все мы из-за постоянного голода выглядели тощими, но даже в сравнении с нами она казалась скелетом. Скелетом с растрепанными волосами, местами поседевшими и похожими на волосы старой женщины. В сочетании с милым, почти кукольным детским личиком это выглядело пугающе.
Во-вторых, Карвен за свою жизнь прочла очень много книг и была нашим мозговым центром – логичная, строгая и аккуратная, она могла просчитать любую операцию так, чтобы она не провалилась. Если Карвен сама шла на воровство, ее никогда не заметали быки – удача любила эту девчонку больше, чем всех нас вместе взятых.
Ну и в-третьих… Карвен видела мертвых. Как и когда к ней пришла эта способность, она не говорила. Но мне казалось, именно с этим была связана непонятная болезнь, сгибавшая ее пополам.
Каждый раз, когда это случалось, Карвен убегала. Однажды я догнала ее… впервые увидела кровь и потом видела ее всякий раз. До дрожи боюсь вида крови. И все равно с самого первого дня я упрямо стараюсь не оставлять Карвен в такие моменты – из страха, что однажды она выблюет свою печень, сердце или еще какой-нибудь нужный орган. Хотя чем я ей в таком случае помогу…
Вокруг нас задрожал воздух, и я привычно зажмурилась. Открыв глаза, увидела, что над Карвен склонился высокий светловолосый мужчина в блестящем шлеме и красной форме, кое-где обугленной. От него исходило слабое свечение, а сквозь его голову я видела маячащий вдалеке лес. Я вздохнула: он был одним из тех, кто приходил довольно часто. Некоторые, например высокая дама в синем дождевике, являлись значительно реже, а этот был постоянным гостем… пожарный, погибший семь лет назад, как говорила Карвен… Их пальцы – живые девчоночьи и мертвые мужские – сплелись, лбы соприкоснулись… а потом призрак исчез. Я взглянула на Карвен: она улыбалась, на щеках появился слабый румянец.
– Карвен… – с дрожью в голосе позвала я.
– Теперь все хорошо, Вэрди.
Но мне не казалось, что регулярное общение с мертвецами хотя бы как-то можно обозначить словом «хорошо» – и даже то, что после этих встреч ей обычно становилось лучше, меня не успокаивало. Насколько же мне было легче от мысли, что Карвен просто чокнулась. Именно так я и считала, когда мы только познакомились. Пока сама не увидела это.
Карвен была для призраков помощником, хранителем, другом – черт знает кем еще, но в обмен они подпитывали ее, давали ей какие-то силы, непонятные мне. И мне совсем не хотелось знать об этом больше. Только в одном ужасно хотелось увериться, но никак не получалось, – что Карвен не умрет когда-нибудь прямо у меня на руках.
– Ты не хочешь поесть? – тихо спросила я. Она покачала головой:
– Не стоит. Я немного побуду одна, а потом лягу спать. Иди.
– Может быть, ляжешь со мной? Ночь холодная, недавно была гроза.
– Нет, Вэрди. Спасибо, но я как обычно – до снегопадов сплю тут, ты же знаешь.
Карвен жила в этом последнем, наиболее сильно пострадавшем багажном вагоне. В нем почти ничего не было, кроме толстого матраца, где она спала, магазинной тележки без колес, заменявшей ей книжный шкаф, и сломанного старого рояля, который, видимо, перевозили на этом поезде – он почему-то выпирал из покореженного вагона, и лишь половина находилась внутри. Последней достопримечательностью жилища была статуя какого-то политического деятеля, на которую Карвен вешала часть своей одежды.
– К тебе… никто больше не придет?
По интонации она поняла, что я имею в виду, и, улыбнувшись, покачала головой:
– Ты бы это почувствовала. Никто не придет. Не волнуйся. О Карвен я знала и еще одну вещь: с ней не стоит спорить.
Да и усталость давала о себе знать, снова вернулось чувство голода. Я поднялась, отряхнула джинсы и сказала:
– Зови, если что.
– Спасибо, милая.
Я уходила, точно зная, что она меня не позовет, даже если духи захотят утащить ее в преисподнюю или где они там обитают. Она никогда никого не звала.