Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
1.2.3. Смысл как структурный элемент сознания и деятельности
Вторая большая группа теоретических подходов, к рассмотрению которых мы обратимся, апеллирует к смыслам во множественном числе, рассматриваемым как неотъемлемая часть самих механизмов функционирования сознания и деятельности человека. Приведенное ниже высказывание характеризует то общее, что объединяет эти подходы, и что отличает их от первой группы теорий, рассмотренных выше: «Человек устроен и функционирует так, что он перерабатывает и производит смыслы. В таком случае, пока человек жив и здоров, он не может не иметь дела со смыслами и не вычерпывать их из своего опыта. Говорить, что у него есть потребность найти смысл, столь же некорректно и столь же вводит в заблуждение, как и утверждение, что автоматическая вязальная машина обладает потребностью вязать, или что у семени есть потребность прорастать…Я убежден, что для структуры нервной системы человека, заложенной в организме, порождение смыслов столь же естественно, как и выделение пота потовыми железами» (Holt, 1976, р. 192).
Вместе с тем, разделяющие эту общую позицию авторы представляют не менее широкий спектр конкретных представлений о смысле, чем спектр теорий, рассматривающих смысл как интегративную основу личности. Условно «рассортировать» все эти подходы в целях удобства анализа нам помогает выдвинутое одним из авторов положение о трех источниках критериев для внутреннего оценивания субъективных смыслов: 1) внешний мир, включая других людей, рассматриваемых как объекты; 2) внутренний мир и
3) другие люди как носители общего смысла (Thomas, 1985, р. 246). Отталкиваясь от этого, нам представляется удобным разделить рассматриваемые нами подходы на три группы: 1) подходы, в которых смысл действий и ситуаций для субъекта задается объективными отношениями; 2) подходы, в которых смысл выступает как чисто субъективная интерпретация действительности и 3) подходы, в которых смысл задается социальной общностью, рассматривается в плоскости отношений с другими людьми. Содержательно это членение оказывается подобным членению теорий, рассмотренных в предыдущем разделе в соответствии со схемой Э.Вайскопф-Джолсон; более подробно мы остановимся на этом в конце главы.
Теоретическая основа исследований смысла под объективным углом зрения была заложена в 1920—1930-е годы авторами, не пользовавшимися понятием «смысл». Главная роль в этом принадлежит, несомненно, теории личности К. Левина, описывающего интересующие нас явления в терминах валентности или требовательного характера объектов. Теоретическое объяснение механизмов поведения в терминах валентности очень близко объяснению в терминах смыслов, например, теории Ж.Нюттена, которая будет рассмотрена несколько ниже. Поэтому мы включили в наш обзор некоторые теоретические подходы к объяснению механизмов поведения в терминах валентности и требовательного характера, относимые X. Хекхаузеном (1986 а) к числу теорий ожидания-привлекательности. Речь идет прежде всего о теориях К.Левина и Э.Толмена.
К.Левин уже в первой своей большой теоретической работе «Намерение, воля и потребность» (Lewin, 1926) вводит понятие требовательного характера, которое занимает одно из центральных мест в объяснении им механизмов поведения. Констатируя известный факт, что мы всегда воспринимаем предметы пристрастно, они обладают для нас определенной эмоциональной окраской, Левин замечает, что помимо этого они как бы требуют от нас выполнения по отношению к себе определенной деятельности. «Хорошая погода, определенный ландшафт влекут нас к прогулке. Ступеньки лестницы побуждают двухлетнего ребенка подниматься и спускаться; двери побуждают его открывать и закрывать их, мелкие крошки – собирать их; собака – ласкать ее; ящик с кубиками побуждает к игре; шоколад, кусок пирожного хочет быть съеден и т. д.» (там же, S. 60). Требовательные характеры могут различаться по интенсивности и по знаку (притягательный или отталкивающий), но это, по Левину, не главное. Гораздо более характерно то, что требования побуждают к определенным, более или менее узко очерченным действиям, и что эти действия могут быть чрезвычайно различными, даже если ограничиться только положительными требовательными характерами. На последующих страницах Левин дает богатое описание феноменологии требовательных характеров: они меняются в зависимости от ситуации, а также в результате осуществления требуемых действий. Так, например, как показали проведенные под руководством Левина эксперименты А.Карстен (Karsten, 1928), насыщение ведет к потере объектом и действием требовательного характера, а пресыщение выражается в смене положительного требовательного характера отрицательным; одновременно положительный требовательный характер приобретают посторонние вещи и занятия, особенно в чем-то противоположные исходному. Требовательный характер может фиксироваться на определенных объектах, которые в результате приобретают особенно сильный требовательный характер, а другие образования его полностью или частично утрачивают (Lewin, 1926, S. 67). Действия и их элементы также могут утрачивать свой естественный требовательный характер в результате автоматизации.
Понятие требовательного характера являлось у Левина отнюдь не описательным. Оно органично вставало в ряд основных объяснительных понятий теории поля. В этом контексте Левин описывает эффект требовательного характера так: «Уже существующее состояние напряжения, проистекающее из намерения, потребности или наполовину завершенной деятельности, направляется на определенный предмет или явление, которое воспринимается, например, как нечто привлекательное, так что именно эта напряженная система получает теперь господство над моторикой… Подобные требовательные характеры… действуют как силы поля в том смысле, что они оказывают регулирующие влияния на психические процессы, в частности на моторику» (Lewin, 1926, S. 28).
Источником требовательного характера объектов внешнего окружения для Левина выступает потребность (или квазипотребность, что, как он неоднократно оговаривает, несущественно в данном контексте). Фактически требовательный характер объектов оказывается оборотной стороной потребности, однозначно указывая на ее наличие. «До известной степени выражения “существует такая-то и такая-то потребность” и “такое-то и такое-то множество объектов обладает требовательным характером, побуждающим к тем-то и тем-то действиям” эквивалентны» (Lewin, 1926, S. 63). В определенных случаях вещи, обладающие требовательным характером, есть не что иное как прямые средства к удовлетворению потребностей. Однако наряду с такими самостоятельными или первичными требовательными характерами, Левин выделяет также производные требовательные характеры объектов, которые прямо не удовлетворяют никакую потребность, но находятся в определенном отношении к ее удовлетворению, например, приближают его. Левин, впрочем, подчеркивает относительность границы между первичными и производными требовательными характерами, поскольку требовательный характер вообще подвержен изменениям. Приводимые Левином факты свидетельствуют о прямой связи изменений требовательного характера объектов с динамикой потребностей и квазипотребностей субъекта, а также его жизненных целей. Более того, с повышением интенсивности потребностей не только усиливается требовательный характер отвечающих им объектов, но и расширяется круг таких объектов (голодный человек становится менее привередливым).
Развитие взглядов Левина в последующих работах было, как известно, связано прежде всего со стремлением к формализации описания поведения. Формализация коснулась и понятия «требовательный характер», которое уступило место понятию валентности. Новое понятие сохранило в себе основное содержание старого, за исключением одной вещи – того, что Левин считал в 1926 году наиболее существенным. Если понятие «требовательный характер» учитывало качественную определенность действий, совершения которых требовал данный предмет, то понятие «валентность» указывало лишь на сам факт притягательной или отталкивающей силы.
Из круга вопросов, связанных с понятием валентности, в 1930-е годы Левина интересует преимущественно влияние валентности на поведение и вообще система факторов, детерминирующих поведение индивида в конкретной ситуации. Так, например, в экспериментальном исследовании С.Фаянс (Fajans, 1933) было обнаружено, что у младенцев в возрасте от шести месяцев до года сила валентности (интенсивность аффективных реакций) прямо связана с физическим расстоянием до цели, в то время как для детей постарше такой прямой зависимости не обнаружилось. Оказалось, что для них экспериментальная ситуация выступает не как чисто инструментальная, а как социальная: ребенок обращается за помощью к присутствующему в помещении экспериментатору, и, не дождавшись от него этой помощи, реагирует на его поведение либо как на розыгрыш, либо как на проявление недружелюбия, либо как на нечто не вполне для него понятное.
Факт социальной обусловленности поведения ребенка нашел отражение, в частности, во введенном Левином понятии «индуцированная валентность» (Lewin, 1935). Левин указывает, что многие объекты внешнего окружения, многие формы поведения и многие цели приобретают валентность не на основе собственных потребностей ребенка, а посредством запрета, приказа или примера со стороны взрослого. «Отрицательная валентность запретных вещей, которые сами по себе привлекательны для ребенка, порождается обычно индуцирующим силовым полем взрослого. Если это силовое поле перестает психологически существовать для ребенка (например, если взрослый уходит или теряет свой авторитет), отрицательная валентность также исчезает» (Lewin, 1935, р. 98–99).
Много общего с понятием валентности у Левина имеет понятие требования (demand), введенное практически одновременно Э.Толменом для объяснения целенаправленного поведения животных. Толмен определяет требование как «врожденное или приобретенное побуждение достичь или избавиться от определенного рода внешних объектов, физиологического состояния равновесия или напряжения» (Tolman, 1932 а, р. 441). Приятие требования было сформулировано на основе цикла экспериментальных исследований, показавших, что, с одной стороны, при неизменном состоянии физиологического влечения разные типы целевых объектов по-разному влияют на поведение, а с другой стороны, различия в поведении определяются не самим по себе характером целевого объекта, а его отношением к состоянию физиологического влечения. Так, например, если по ходу эксперимента сила влечения у подопытных животных уменьшается, то, соответственно, уменьшается и интенсивность требования к соответствующих целевым объектам, что отражается на характеристиках поведения (там же, р. 67–68).
В статье, датированной 1935 годом (Tolman, 1958, р. 94—114), Толмен строит классификацию видов требований. В первую очередь он подразделяет требования на первичные и производные. Первичные требования, в свою очередь, подразделяются на: а) требования достижения положительных целевых объектов, б) требования избегания отрицательных целевых объектов и в) требования коротких путей достижения первых и избегания вторых. При этом, так же как и у Левина, речь идет не о пространственной близости, а о психологической дистанции. Производные требования подразделяются на требования специфических видов целевых объектов и требования специфических объектов-средств. Последнее играет особенно большую роль у человека за счет привыкания к строго определенным видам пищи или даже сортам сигарет.
Несмотря на сходство взглядов Левина и Толмена, которое неоднократно подчеркивалось обоими авторами, между ними существовали разногласия, касающиеся вычленения конкретных детерминант поведения. Толмен, строго разводивший когнитивные и мотивационные процессы, стоящие за выбором определенного поведения, подверг критике слияние Левином первичных требований цели, производных требований различных путей достижения цели и когнитивной оценки психологических расстояний до цели и направлений в единое нерасчлененное понятие вектора (Tolman, 1932 б). Показав на конкретных примерах необходимость различения указанных переменных, Толмен указывает на требование как на непосредственную причину поведения, которая, в свою очередь, определяется характером взаимодействия когнитивных и мотивационных переменных.
Хотя в ответной статье (Lewin, 1982, S. 99—131) Левин утверждает, что задача анализа заключается для него не в том, чтобы вскрывать механизмы, лежащие за силами поля, однако в дальнейшем он признает эту критику и предпринимает отдельные попы тки специально рассматривать зависимость валентности от когнитивных представлений, в том числе на примере межкультурных различий (там же, S. 178–179). В формализованное описание валентности Левин включает в качестве одного из ее детерминантов переменную G – воспринимаемую природу целевого объекта. Формула F = F (t, G) (Lewin, 1938, p. 106–107; см. также Хекхаузен, 1986 а, с. 192–194), где V— валентность, a t — напряжение потребности, представляет собой окончательный итог постепенной формализации идеи требовательного характера.
Помимо этого, в своих поздних работах Левин не внес больше ничего нового в разработку теоретических представлений о валентности. Немного нового внес и Толмен, в работах которого 1940– 1950-х годов усиление интереса к психологии человека сочетается с интенсивной формализацией теоретических положений по образцу топологической психологии Левина, которую он ранее критиковал. «Как я полагаю, – пишет Толмен, – интенсивность силы поля прямо пропорциональна произведению давления потребности и детерминирующей валентности, рассматриваемой в данном случае, и обратно пропорциональна квадрату пространственно-поведенческой дистанции между районом локализации субъекта в данный момент и районом локализации соответствующей валентности» (Tolman, 1951, р. 340). Следует отметить лишь введение Толменом в схему детерминации поведения двух новых переменных – ожидания и ценности, благодаря чему валентность приобретает новую содержательную характеристику. «Если образ определенного типа объектов обладает ценностью, то воспринимаемый конкретный объект, относящийся к данному типу, обладает валентностью» (там же, р. 296). Построение матриц взаимодействия ожидания и ценности конкретных поведенческих выборов в определенных ситуациях положило начало группе теорий, опиравшихся преимущественно на методы количественного анализа побудительной силы (см. Хекхаузен, 1986 а, гл. 5); в нашем контексте они не представляют специального интереса.
Остановимся лишь еще на одной попытке содержательного теоретического осмысления понятия валентности. Критикуя формальные модели, Э.Бош отмечает: «Конечно, мы согласны с тем, что валентности выражают определенную силу притяжения или избегания, однако необходимо добавить, что валентность содержит также специфическую качественную характеристику» (Boesch, 1980, S. 176–177). Валентность, согласно Бошу, определяется взаимодействием актуально воспринимаемого содержания ситуации с оценкой протекания действия и с оценкой возможных альтернативных действий, хотя характер этого взаимодействия конкретизировать затруднительно. Бош опирается на представление о «сверхдетерминированности» (избыточной детерминации) действия в целом, а также валентностей, относящихся как к цели, так и к различным аспектам протекания действия. Эта множественность валентностей, присутствующих в одном действии, и обусловливает, в частности, его сверхдетерминированность. Возникающие в рамках действия валентности различных объектов, людей или идей также порождены взаимодействием валентностей различных значимых аспектов действия. Сверхдетерминированность валентности актуальной цели вытекает из того, что данная ситуация содержит в себе возможности реализации различных целей. Тем самым Э.Бош связывает детерминацию действия с целой системой действий, в которую оно включено, и даже с более широким контекстом структур потенциального взаимодействия индивида со средой.
Негативные валентности, предстающие перед нами как барьеры или границы (когда барьер непреодолим), выступают как то, что нарушает ход протекания действия. Существуют также «абсолютные негативные валентности» – фиксированные опасения и страхи, не связанные с конкретным действием и конкретной ситуацией, а характеризующие скорее личность. «Они символизируют для субъекта границы возможностей действовать» (Boesch, 1980, S. 198). Негативные валентности, однако, оборачиваются и положительной стороной: они очерчивают границы возможностей субъекта, предохраняют от неудач, указывают на опасности. Позитивная валентность, как и негативная, тоже всегда амбивалентна. «Амбивалентность положительной валентности заключается в опасности неудачи, в отказе от других в равной степени привлекательных альтернативных целей и, возможно, вдобавок еще в том, что действительное переживание часто не может сравниться с тем, что мы предвосхищали в воображении» (Boesch, 1980, S. 202).
Таким образом, валентность можно в наиболее общем виде определить как свойство целей и других аспектов действия, порождаемое специфическим сочетанием внешней ситуации и актуального состояния потребностей субъекта и выражающееся в притягательном или, наоборот, отталкивающем влиянии на субъекта, а также в своеобразном структурировании воспринимаемой действительности.
Чем вызвано включение в наш обзор группы подходов, апеллировавших не к смыслу, а к валентности – концепций К.Левина, Э.Толмена и Э.Боша? Мы отождествляем валентность и требовательный характер, фигурирующий в этих подходах, с предметом нашего анализа, потому что эти понятия в работах трех упомянутых авторов по своему содержанию не совпадают с общепринятым сегодня понятием «валентность», будучи шире и богаче его. Они стоят гораздо ближе к понятию смысла, обрисованному в первом приближении в вводной главе – как структурного элемента деятельности, сознания и личности, связывающего между собой эти три психологические реальности, а также объективную действительность.
Правомерность рассмотрения указанных концепций в нашем контексте подтверждается еще и анализом теории поведения Ж.Нюттена (Nuttin, 1956; 1957; 1961; 1973; 1984 и др.), которая во многом опирается на идеи К. Левина. Понятие смысла выступает у Нюттена фактически в том же качестве, что и понятия требовательного характера и валентности в работах К. Левина, Э.Толмена и Э.Боша. Именно смысл объектов или ситуаций лежит, согласно Нюттену, в основе того, что «восприятие объекта часто становится приглашением, ожиданием начала релевантного поведения» (Nuttin, 1984, р. 171).
Согласно теории Нюттена, поведение вообще соотносится с осмысленной ситуацией в осмысленном мире. Окружающие нас объекты осмыслены. Когда мы спрашиваем «Что это?», мы спрашиваем о цели, которой служит данный объект, о его роли в поведении, иными словами, о его смысле. «Процесс, в результате которого объект воспринимается как имеющий смысл, включает актуализацию роли этого объекта в общем поведенческом гештальте» (Nuttin, 1984, р. 30).
Среда, объекты и ситуации имеют смысл лишь в отношении к действующему субъекту. Смысл, по Нюттену, конституируется отношением между ситуацией и мотивацией. В конечном счете он коренится «…в типах отношений, существующих между определенными фрагментами мира, обладающими специфическими функциональными свойствами… и, с другой стороны, субъектом, который сам испытывает потребность в таких взаимоотношениях с миром» (Nuttin, 1973, S. 183). Вместе с тем смысл задается не абстрактным вневременным отношением – это конкретное «…интеллектуальное отношение между тем, что субъект делает, и определенной формой осознанной или неосознанной потребности, цели, намерения или плана» (там же, S. 165). Истоки смыслов, по Нюттену, следует искать не столько в прошлой истории субъекта, сколько в актуальных поведенческих структурах. Вместе с тем выявление инвариантных смыслов в различных формах поведения служит ключом к раскрытию фундаментальных потребностей (Nuttin, 1957, р. 190).
Смыслы объектов и ситуаций не «усматриваются» непосредственно. Осмысленные ситуации конструируются человеком в процессе обработки информации и построения концептуального образа мира. Смыслом ситуаций и объектов побуждается и направляется конкретное поведение. «Осмысленный объект потенциально содержит схему поведения» (Nuttin, 1973, S. 182). Более того, само поведение – «… это не “движение плюс когнитивный смысловой элемент”, а смысл, инкорпорированный в двигательные реакции» (Nuttin, 1984, р. 171). Смысл самого поведения конституируется его конечной целью; отдельные поведенческие акты или «сегменты» приобретают смысл в контексте того целого, частью которого они являются.
Нюттен отмечает также стремление человека строить систему представлений о Вселенной, о мире в целом и о своем месте в нем, найти смысл своего существования (Nuttin, 1973; 1984). В контексте этой системы представлений для людей приобретают тот или иной смысл такие ценности, как свобода, истина, солидарность и др.
С теорией Нюттена отчасти перекликается экзистенциальная теория человеческого поведения Р.Мэя (May, 1969). Мэй использует другой, феноменологический язык для описания поведения, говоря не о потребностях, мотивах и объектах, а о воле, желаниях и намерениях (интенциях). Желания он рассматривает как форму слияния силы (энергии) и смысла. Именно их слияние придает желанию побудительную силу. Если не учитывать смысловой компонент при анализе желаний, мы придем к искаженной картине. Р. Мэй иллюстрирует это примером избирательности сексуальных желаний, которая нарушается и превращается в простую канализацию либидозной энергии в двух случаях: в искусственной ситуации длительной фрустрации, как у солдат, размещенных на крайнем Севере вдали от поселений, и в случае психопатологии (May, 1969, р. 209–210). Структуру, которая придает смысл опыту, Мэй называет интенциональностью. Интенциональность – это мостик, связывающий ядро сознания с объектами, частично преодолевающий дихотомию субъекта и объекта (там же, р. 223–226). В какой-то степени человек сам создает свои смыслы, но на основе более широкой социальной смысловой матрицы, в которой он живет.
Соответственно, чтобы понять поведение человека, надо раскрыть его смысл. В частности, задача психотерапевта состоит в том, чтобы как можно лучше осознавать интенциональность клиента во время текущей сессии. При этом любое взаимопонимание основывается на совместной смысловой матрице, общей для психотерапевта и пациента, которая строится на основе их индивидуальных матриц. «Я должен быть способен принимать участие в смыслах моего пациента, но в то же время сохранять мою собственную смысловую матрицу, и таким образом, неотвратимо и обоснованно, давать ему интерпретацию того, что он делает – часто по отношению ко мне. То же самое верно и для всех других человеческих отношений: любовь и дружба требуют, чтобы мы участвовали в смысловой матрице другого, не отказываясь от своей. Таким путем человеческое сознание понимает, растет, меняется, становится просветленным и осмысленным» (May, 1969, р. 262).
Сравнивая теории Нюттена и Мэя с подходами к объяснению поведения, опиравшимися на понятие валентности, видно, что помимо сходства, которое уже отмечалось выше, существуют и заметные отличия. Главное из них заключается, на наш взгляд, в том, что если понятие валентности относится к непосредственному воздействию на поведение (по аналогии с физическими силами), то смысл у Нюттена и Мэя влияет на поведение опосредованно, через процессы когнитивной репрезентации действительности в сознании. Теории Нюттена и Мэя являются поэтому отчасти как бы связующим звеном между группой подходов, интерпретировавших смысл объектов и ситуаций в терминах поведенческой валентности, и другой группой подходов, в которых смысл рассматривается исключительно в контексте репрезентации действительности в сознании, как феномен сознания. К рассмотрению этой группы подходов мы и переходим.
Первым из таких подходов является теория личностных конструкторов Дж. Келли (Kelly, 1955; 1969; 1970), которую ряд его последователей прямо называют теорией личностных смыслов (Procter, Parry, 1978; Fransella, 1982; см. также Mair, 1970; Salmon, 1978; Harri-Augstein, 1978; Bannister, 1979). В основополагающем труде Келли – двухтомной «Психологии личностных конструктов» (Kelly, 1955) термин «смысл» практически не фигурирует; модель субъективной интерпретации внешних событий излагается полностью на языке личностных конструктов. Вместе с тем, в более поздних работах (Kelly, 1969; 1970) Келпи активно использует понятие личностного смысла в том значении, которое позволяет нам без колебаний отнести его теорию ко второй группе подходов к рассмотрению смысловых механизмов сознания и деятельности.
Философская позиция Келли, которую он обозначает словами «конструктивный альтернативизм», сводится к следующим положениям. Объективная действительность существует и движется во времени, однако она открывает возможности для различных ее интерпретаций. Жизнь необходимо подразумевает способность отражения живым существом окружающей действительности. У человека это отражение носит характер построения системы конструктов, через призму которых он воспринимает мир. Конструкты представляют собой субъективные параметры категоризации и оценки событий, которые не обязательно могут быть выражены в словесной форме. В реальном поведении человека валидность этих конструктов подвергается проверке; в тех случаях, когда имеющиеся конструкты не позволяют эффективно предсказать результаты поведения, система конструктов подвергается более или менее значительной перестройке. Развитие личности заключается, по сути, в развитии, обогащении, уточнении и иерархизации системы личностных конструктов. Этот процесс происходит непрерывно у каждого человека. Келли так формулирует фундаментальный постулат своей теории: «Психологические процессы индивида направляются механизмами предвосхищения им событий» (Kelly, 1955, р. 103). Фактически вся общепсихологическая теория личности и психотерапевтический подход Келпи представляют собой раскрытие этого постулата.
Основной пафос Келли был направлен на познание конкретной индивидуальности каждого человека, на отказ от практики прикладывания общих аршинов к разным людям (Kelly, 1955, р. 206–207). Позже Келли особенно подчеркивает, что «психология должна иметь дело с переменными, которые могут что-то значить в жизни человека. В этом случае у психолога будет то, к чему, по-моему, стоит стремиться» (Kelly, 1969, р. 123). В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов Келли дополняет свою теорию положением о том, что конструкты придают личностный смысл событиям, к которым они прикладываются, а также планам, воспоминаниям и высказываниям – для того, чтобы понять сообщение, необходимо знать систему конструктов говорящего. Система конструктов человека предоставляет ему свободу принятия решений именно благодаря тому, что позволяет ему иметь дело со смыслом событий, вместо того, чтобы быть механически вовлеченным в них (Kelly, 1969).
Смыслы событий являются, по Келли, чисто субъективными и лишь проецируются в мир. «События не говорят, что нам делать, у них на лбу не написан их смысл, который мы могли бы открыть. Хорошо это или плохо, но мы сами создаем на протяжении своей жизни те единственные смыслы, которые они для нас несут» (Kelly, 1970, р. 3). Смыслы, которые мы приписываем событиям, коренятся в субъективной оценке причин и следствий этих событий, в их временной динамике. Вместе с тем смысл определяется не только самим предвосхищаемым следствием оцениваемого события, но и всей цепью умозаключений, лежащих в основе этого предвосхищения (Kelly, 1970, р. 3). Это положение вновь возвращает нас к конструктам как основному детерминанту смысла событий. Осмысленность жизни Келли связывает со способностью видеть настоящее в прошлом и будущее в настоящем (там же, р. 11–12).
Ряд последователей Келли также взяли понятие смысла на вооружение. Так, Ф.Франзелла указывает на определяющую роль контекста в формировании смысла (Fransella, 1982, р. 49). В другом месте она говорит о смысле самих личностных конструктов, выводя его из отношений данного конструкта с другими (Fransella, 1970, р. 76). Д.Хинкл пишет о смысле поведения, отождествляя его с внутренним содержанием этого поведения (Hinkle, 1970). Центральное место понятие смысла занимает в концепции самообучающейся личности Ш.Харри-Аугстайн и Л.Томас, которая, являясь с одной стороны прямым развитием теории Келли, по своему содержанию относится скорее к третьей группе подходов к рассмотрению смысла как структурного элемента сознания и деятельности и будет рассмотрена нами несколько ниже.
На некоторые положения теории Келли опираются представители интеракционистского подхода к объяснению детерминации поведения (Endler, Magnusson, 1974; Magnusson, 1976; 1978; 1982; Nystedt, 1981). В рамках этого подхода различается анализ среды и ситуаций как таковых, под объективным углом зрения, и субъективно воспринимаемых и осмысляемых нами ситуаций. «Очевидно, “реальный мир”, в котором мы испытываем ощущения, чувствуем, думаем и действуем, – это мир, который воспринят нами и наделен нами смыслом» (Magnusson, 1982, р. 232). Л.Нистедт указывает на то, что ситуация всегда структурируется и осмысляется индивидом в зависимости от внешнего сиюминутного контекста, характеристик субъективной семантики, текущих состояний субъекта и влияния перечисленных «систем» на селекцию входной информации (Nystedt, 1981). Д.Магнуссон называет такие более фундаментальные моменты, детерминирующие субъективный смысл ситуаций как опыт и историю жизни личности, знания, хранящиеся в его долговременной памяти (Magnusson, 1976; 1978). По этой причине восприятие ситуаций глубоко индивидуально: возможно столько интерпретаций одной и той же ситуации, сколько в ней присутствует действующих лиц, хотя разные ситуации обладают разной степенью неоднозначности субъективной интерпретации. Положение о детерминированности поведения человека в некоторой ситуации психологическим смыслом, который имеет для него эта ситуация, является одним из основных положений интеракционизма в психологии личности (Endler, Magnusson, 1974; Magnusson, 1976).
Сходные и вместе с тем несколько более разработанные представления о смысле внешних ситуаций предлагает Э.Петерфройнд, синтезировавший клиническую теорию психоанализа с современными процессуальными моделями переработки информации (Peterfreund, 1971; 1976; Peterfreund, Franceschini, 1973). «Каждый из нас более или менее различно интерпретирует имеющуюся информацию, – пишет он. – Мы отбираем и перерабатываем ее, приходя к нашим индивидуальным взглядам на мир, к нашей индивидуальной “действительности”. Посредством таких интерпретаций информация обретает значение – общепринятые денотативные и коннотативные значения плюс уникальные личностные смыслы, представляющие для психоанализа особый интерес» (Peterfreund, 1976, р. 63–64). Петерфройнд пытается выделить две группы смыслов: смысл входной информации о внешнем мире и смысл информации, соответствующей различным феноменам переживания (Peterfreund, 1971). Это различение, однако, методологически некорректное; на уровне конкретного анализа Петерфройнд к нему реально не прибегает. Общая идея, выдвигаемая Петерфройндом, заключается в том, что информация приобретает смысл лишь в отношении к некоторому более широкому информационному контексту. Этот смысл непосредственно определяется характером переработки соответствующей информации, в частности генерализацией информации и классификацией ее в долговременной памяти. С другой стороны, переходя на язык клинического психоанализа, Петерфройнд указывает на обусловленность личностных смыслов личным опытом, на неотделимость их от мотивов, а также на зависимость смысла травмирующих событий для ребенка от уровня его развития и зрелости, уровня интеллекта и эмоционального состояния. Смыслы могут изменяться во времени; одни и те же события могут подвергаться реинтерпретациям различными способами в зависимости от опыта, развития способностей к переработке информации, изменения контекста и возникновения новых смыслов в процессе психоанализа (Peterfreund, 1971, р. 235).
Сам психоанализ, по Петерфройнду, направлен именно на раскрытие уникальных, часто не осознаваемых личностных смыслов (Peterfreund, 1976). В этом отношении психоанализ имеет некоторую специфику, поскольку если в повседневном общении мы оперируем, как правило, общепринятыми денотативными и коннотативными значениями слов, то психоаналитику нередко приходится сталкиваться с весьма специфичными, глубоко индивидуальными смыслами, игнорирование которых (в частности, ориентация исключительно на универсальные символы) является достаточно распространенной ошибкой.
Мы видим, что в большей части подходов, относящихся к рассматриваемой нами сейчас группе, смысл, хоть и предстает как детерминированный преимущественно со стороны субъекта, однако определенным образом при этом связывает субъекта с действительностью. Другую позицию занимает феноменологическая психология, опирающаяся на философские идеи Э.Гуссерля, М.Мерло-Понти и др. и описывающая жизнь замкнутого в себе сознания. На это принципиальное расхождение неоднократно указывал Дж. Келли, стремившийся размежеваться с феноменологическим подходом (Kelly, 1969).
Рассмотрение смысла с позиций феноменологической психологии представлено в работах Ю.Джендлина, прежде всего в его теоретической монографии «Переживание и смыслотворчество»: «Смысл формируется во взаимодействии переживания и чего-либо, выполняющего символическую функцию» (Gendlin, 1962, р. 5). Решающая роль в этом взаимодействии принадлежит, однако, не столько смыслу, выраженному в символических формах, сколько непосредственно ощущаемому «допонятийному» смыслу, хотя последний является «неполным» без воплощения в символических формах. «Смысл всегда включает в себя некоторые неявные аспекты, которые в данный момент не символизированы» (там же, р. 65). Джендлин прослеживает функционирование непосредственно ощущаемых невербализованных смыслов в речи, мышлении, наблюдении, действии, в работе памяти и понимании, приходя к выводу о том, что решающим является отношение между вербально символизированным смыслом и ощущением, «из» которого рождается смысл (там же, с. 83–84).
В центре работы Джендлина находится теоретический анализ различных видов функциональных отношений между символами и непосредственно ощущаемыми смыслами (Gendlin, 1962, р. 90—138). Джендлин выделяет три типа функциональных отношений, не сопровождающихся смысловой перестройкой – отношения прямой соотнесенности, узнавания и экспликации, и четыре типа отношений, в которых рождаются новые смыслы или же существующие смыслы получают новое символическое воплощение и обогащаются новым содержанием – отношения метафоры, схватывания, релевантности и иносказания. Эти четыре типа функциональных отношений и обеспечивают непрерывную динамику смыслов, их развитие и обогащение в потоке переживания, который, по Джендлину, и есть личность. Основные характеристики переживаемых смыслов связаны с их потенциальной неисчерпаемостью, возможностью вступать в разнообразные функциональные отношения с другими смыслами, порождая новые смыслы; отдельные аспекты переживаний также могут получать новые символические воплощения, вступать в новые отношения и т. д. Более того, каждый смысл может рассматриваться не только под углом зрения его специфического содержания, как элемент определенного класса, но и как частный случай самого себя (an instance of itself), переживание как таковое. В последнем случае мы опять сталкиваемся с процессом порождения новых смыслов.
Концепция Джендлина разработана весьма детально, однако мы ограничимся лишь уже сказанным, поскольку в его рассуждениях трудно провести границу между философским и психологическим содержанием. Последующие его работы были посвящены разработке методов психотерапевтической работы со смыслами. Основным итогом этой работы стала разработка им оригинальной психотерапевтической техники фокусирования (Gendlin, 1981), которая приобрела широкую известность и популярность в 1980-е годы. В книге, посвященной фокусированию, Джендлин вводит понятие «чувственного смысла» (felt sense), который он определяет как телесное ощущение смысла (meaning) (там же, р. 10). Чувственный смысл невыразим словесно, это нечто глубинное, смутное, нечеткое, более сложное, чем эмоция, и более личностное, чем разум. «Чувственный смысл, подобно гобелену, сплетается из многих переплетающихся нитей, однако переживается… как одно целое» (там же, р. 84). Чувственный смысл представляет собой единство тела и души, предшествующее их разделению.
Техника фокусирования представляет собой метод доступа к этим чувственным смыслам. Но их нельзя увидеть как они есть. Они изначально неоформленны, и в процессе их осознания они претерпевают трансформации, уже не остаются теми же, что были. Но это отнюдь не недостаток техники, а напротив, ее преимущество. «Когда Ваш чувственный смысл ситуации меняется, меняетесь Вы – и, соответственно, Ваша жизнь» (Gendlin, 1981, р. 32).
Чувственный смысл переживается не в душе, а в теле. «Это незнакомый, очень глубокий уровень осознания, который психотерапевты (и кто бы то ни было) обычно не обнаруживали» (там же, р. 33). Обычно когда мы готовы сказать что-то, у нас есть чувственный смысл того, что мы хотим выразить, прежде, чем придут подходящие слова. Он включает в себя десяти! а то и сотни компонентов: значение, которое мы хотим выразить, эмоциональную окраску, которую мы хотим ему придать, причины, по которым мы хотим сказать это данным конкретным людям, реакцию, которую мы надеемся от них получить, и т. д. (там же, р. 85). «Этот целостный смысл может быть пережит далее; он обладает своей собственной направленностью. Это Ваше ощущение вещи в целом, включая то, что Вы знаете, думали, выяснили. Он включает и то, что Вы, по-Вашему, “должны”, и то, что еще не решено. В нем можно выделить мысль и чувство, долг и желание» (там же, р. 160). Смысл нельзя вычислить и пересказать. Его надо встретить, открыть, почувствовать, прислушаться к нему и дать ему возможность проявиться (там же, р. 156).
Концепция Джендлина стоит несколько особняком от всех прочих, хотя по формальным основаниям мы ее относим ко второй группе подходов к анализу смысловых механизмов сознания.
Последний из подходов этой группы, который, однако, можно рассматривать и как переход к третьей группе подходов – психоаналитическая феноменология Дж. Этвуда и Р.Столорова, которую эти авторы определяют как глубинную психологию человеческой субъективности, посвященную прояснению смыслов в личном опыте и поведении (Atwood, Stolorow, 1984, p. 1). Любое психоаналитическое понимание – это интерпретативное понимание, направленное на схватывание смысла. Сам смысл «принадлежит к личному субъективному миру индивида и доступен пониманию через посредство эмпатии психоаналитика» (там же, р. 4). Тем самым психоаналитическая феноменология обращается к герменевтической природе и функции психоанализа, которую усматривали в нем многие авторы, в частности, К.Ясперс и П.Рикёр (см. об этом выше). Смысловые структуры связывают в единое целое различные части индивидуального мира.
Вместе с тем, хотя сам смысл относится к субъективной реальности, процесс его постижения – процесс интерсубъективный, предполагающий диалог между двумя личными универсумами, что роднит этот подход с подходами третьей группы (см. ниже). «Различные паттерны смысла, которые возникают в психоаналитическом исследовании, высвечиваются на специфическом психологическом поле, локализованном в месте пересечения двух субъективностей» (Atwood, Stolorow, 1984, p. 6).
Теперь мы переходим к анализу третьей и последней группы подходов к рассмотрению смысловых механизмов сознания и деятельности – к анализу тех подходов, в которых смысл рассматривается под интерсубъектным или социальным углом зрения, в плоскости отношений индивида с другими людьми или с социокультурным целым, к которому он принадлежит.
Как и две другие рассмотренные в этом разделе группы подходов не противоречат друг другу, но лишь акцентируют разные измерения смысла как наиболее существенные, так и третья группа подходов не противостоит ни первой, ни второй, но выделяет новое измерение, которое представители этих подходов рассматривают как наиболее существенное при анализе смысла. В каком-то смысле переходным звеном между подходами первых двух и третьей группы служит важная теоретическая статья Я.Смедслунда (Smedslund, 1969).
Смедслунд исходит из общего положения о том, что объективные стимульные ситуации обладают для субъектов индивидуальноспецифичным смыслом, который определяет характер реагирования на эти ситуации. Он считает, что отношение между стимульной ситуацией и смыслом не подчиняется каким-либо универсальным законам, поэтому предсказать смысл стимула по его характеристикам невозможно. Смысл связан лишь с активностью субъекта (Smedslimd, 1969, р. 1–2). Смедслунд логически выделяет три вида смыслов действия X для индивида Р в ситуации S в момент времени t. Прямой смысл X определяется набором всех утверждений, которые для Р в S и в t эквивалентны утверждению, что произойдет X. Узкий смысл X определяется набором утверждений, которые для Р логически следуют или исключаются при условии, что произойдет X. Наконец, полный смысл X определяется тем же плюс еще набором утверждений, вероятность истинности которых для Р изменяется в результате X. Наряду с различением прямого, узкого и полного субъективного смысла событий, Смедслунд вводит другое, не менее важное различение. Он определяет прямой социальный смысл, узкий социальный смысл и полный социальный смысл действия X для общности Y в S и в t как соответственно часть прямого, узкого и полного смысла X, разделяемую всеми членами Y, т. е. общую для них (там же, р. 6). Поскольку социальные смыслы ограничены пределами данной конкретной общности, индивиду доступны лишь смыслы, принадлежащие общности, в которую он входит или входил ранее. Из этого следуют принципиальные ограничения возможностей межличностного познания, в частности, для психологов, поскольку общность смыслов является необходимым, хоть и не достаточным условием такого познания. «…Социальный смысл является единственным мостиком между личным миром наблюдателя и личным миром наблюдаемого» (там же, р. 7). Поэтому если психолог незнаком с социальными смыслами, присущими той общности, к которой принадлежит его клиент, то возможности взаимопонимания будут сильно ограничены.
Статья Смедслунда привлекла внимание к факту множественности смыслов действия, в результате чего встал вопрос о том, какие смыслы – социальные или личностные – должны стать предметом изучения психологов и социологов. Так, Г.Менцель (Menzel, 1978), убедительными примерами демонстрируя множественность смыслов одного и того же действия или ситуации даже для самого субъекта, приходит к выводу о том, что бессмысленно искать «истинный» смысл действия; продолжая исследование, можно открывать все новые и новые смыслы, и этот процесс бесконечен. Более того, он не считает, что решающим является смысл действия для самого субъекта, хоть он и немаловажен. Наиболее важным для научного исследования Менцель считает смысл изучаемого действия для нас, для исследователей, т. е. для тех, кто поставил вопрос о смысле этого действия. Смыслы того же действия для субъекта и для других участников рассматриваемого процесса социального взаимодействия могут помочь нам ответить на этот вопрос, но сами по себе не столь существенны.
Противоположную позицию занимает Р.Ромметвейт (Rommetveit, 1980), обстоятельно критикующий представления Я.Смедслунда о социальном смысле. Ромметвейт считает поиск истинного социального смысла поступка столь же тщетным, как и поиск единственного буквального значения словесного текста. В отличие от Смедслунда, он считает, что индивидуальные смыслы конкретных действий и ситуаций пересекаются даже для членов одной социальной группы настолько незначительно, что их общий компонент сводится к трюизму. Решающая роль при оценке смысла действия принадлежит, согласно Ромметвейту, позиции самого субъекта, его собственной честной интроспективной оценке.
При всем различии изложенных позиций мы видим и то общее, что их объединяет: анализируемое действие помещается не просто в плоскость отношений субъекта с внешним миром, но в плоскость социальных взаимодействий, отношений с другими субъектами, которые также обладают способностью атрибутировать смысл своим и чужим действиям. Три развернутых подхода к анализу смысла под этим углом зрения сложились в 1970-е годы в английской психологии. Это концепция самообучающейся личности Л.Томас и Ш.Харри-Аугстайн (Harri-Augstein, Thomas, 1979; Harri-Augstein, 1978; 1985; Thomas, 1978; 1985) и группа методологически единых, хотя теоретически различающихся подходов, выступающих за новую социально ориентированную методологию познания личности, из которых проблема смысла наиболее разработана в этогеническом подходе Р.Харре (Harm, 1974; 1977; 1978; 1979; 1982; 1983; Harm, Clarke, DeCarlo, 1985) и в социальной экологии Дж. Шоттера (Shot-ter, 1974; 1976; 1978; Gauld, Shotter, 1977).
Психолого-педагогическая концепция самообучающейся личности Ш. Харри-Аугстайн и Л.Томас, опираясь на теоретические положения теории личностных конструктов, делает акцент на социальной природе смыслов, которая не нашла отражения в работах самого Дж. Келли. Эта концепция также исходит из положения, что центральным для понимания человека и для познания людьми самих себя является истолкование личностных смыслов (Thomas, 1985, р. 238). Процесс обучения с позиций теории личностных конструктов рассматривается как конструирование новых смыслов и реконструирование уже существующих в направлении повышения их соответствия личным целям и реальным отношениям, в которые вступает индивид (Thomas, 1978, p. 47). «Люди ищут смыслы. Созидание смыслов, процесс достижения личностного знания и есть обучение» (Harri-Augstein, Thomas, 1979, p. 119).
Однако смысл является не только личностным, но может также передаваться и обмениваться (Thomas, 1978, р. 50). Личностные смыслы – всегда часть более широкой системы. Реальным пространством, в котором существует личностный смысл, является пространство диалога (conversational space), переживаемое как контекст личностного смысла. «У него нет фиксированных измерений, оно возникает там, где имеются хотя бы две системы личностных смыслов. Оно задается экспрессивными формами, посредством которых происходит обмен этими смыслами. Именно характер взаимной соотнесенности этих двух систем личностных смыслов определяет мерность пространства и тем самым возможности распада или развития» (Harri-Augstein, Thomas, 1979, p. 128–129).
Взаимодействие смысловых систем, однако, не ограничивается ситуацией межличностного взаимодействия. Всевозможные объекты культуры «…отражают способы, которыми индивиды и группы пытались выразить и зафиксировать смысл… Эти объекты представляют собой хранилище наиболее мощных и устойчивых систем социальных смыслов данного общества, интеллектуальный фонд культуры» (Harri-Augstein, 1978, р. 87). Тем самым в центре внимания оказывается процесс взаимодействия индивидов с этим интеллектуальным фондом, служащий задаче конструирования индивидами личностно значимых и жизнеспособных смыслов, позволяющих им эффективно взаимодействовать с событиями, людьми и объектами, образующими их мир (там же).
К этому взаимодействию и обмену смыслами и сводится обучение как таковое, заполняющее всю жизнь человека. Однако эффективность этого непрерывного обучения требует обучения обучению, которое связано с развитием способности контролировать и перестраивать в определенные периоды жизни сами процессы конструирования смыслов (там же, р. 100–101). Обладающая такой способностью самообучающаяся личность, во-первых, обладает свободой взаимодействия со смысловой системой интеллектуального фонда культуры и воздействия на нее; во-вторых, конструирование новых смыслов выступает для нее не просто как приобретение нового знания, но и как процесс познания, ценный и обогащающий сам по себе, вне зависимости от результата (Harri-Augstein, 1985).
Формы, в которых может существовать смысл, разнообразны. Л.Томас (Thomas, 1985) иллюстрирует это идеей операционального невербального смысла (умение ездить на велосипеде); Ш.Харри-Аугстайн перечисляет ряд систем (кинестетическая, зрительная, слуховая, тактильная и обонятельная сенсорные системы, символические системы), в которых может выражаться смысл в процессе межличностного взаимодействия. «Акцент, делаемый на каждую из этих форм в рамках целостной системы смысла, будет различаться, но каждая играет свою роль в процессе индивидуального конструирования» (Harri-Augstein, 1978).
Значительно более глубоко социальные корни смыслов человеческих действий раскрываются в теории социального поведения Р.Харре. Харре, в частности, рассматривает поведение человека как детерминированное системой функционирующих в данной культуре и в отдельных субкультурах правил, которые аналогичны грамматическим правилам, в соответствии с которыми строится речь. Ключевая роль принадлежит не внешним физическим характеристикам отдельных элементов и единиц поведения, а их социальным смыслам. «Именно между социальными смыслами устанавливаются социальные законы, если они есть, и именно из них строятся социальные структуры (patterns)» (Harm, 1977, p. 36). Социальные смыслы являются относительно универсальными, независимыми от конкретной культуры, в отличие от специфических физически описываемых систем, служащих для выражения этих смыслов в каждой отдельной культуре, например, жестов. Функцию выражения смыслов в принципе может выполнять любая система физически различаемых состояний; при этом от самой этой системы зависит сравнительно мало (там же, р. 37–38).
В анализе конкретного социального взаимодействия Харре исходит из положения, что само действие как психологическая реальность конституируется смыслом, которым субъект наделяет поведенческую структуру, и который может быть понят остальными участниками взаимодействия; социальные действия социальны постольку, поскольку они осмыслены (Наггй, 1974; 1978). Харре выделяет курсивом как общий принцип то положение, что люди стремятся, помимо всего остального, придать смысл своему социальному опыту (Наггй, 1974, р. 256); придавая смысл своему действию, человек тем самым относится к другому как к человеку; тем самым это отношение становится социальным (там же, р. 255).
В потоке поведения Харре выделяет такие единицы анализа, как действия (преднамеренные последовательности движений, словесная реплика, экспрессивные проявления) и поступки (acts) – действия, рассматриваемые под углом зрения их социального смысла. Поступки приобретают социальный смысл благодаря своей включенности в более широкий социальный контекст; смысл же отдельных элементов поведенческой цепочки определяется их местом в этой цепи. «Так, например, понимание социального смысла улыбки требует не только феноменологического различения между одной улыбкой и другой, но и знания различных поведенческих цепочек, в контексте которых улыбка данного типа уместна, и тех, в которых она выглядела бы странной» (Harm, 1978, р. 49). Наряду с окружением, «сценой», задающей социальный контекст действия, Харре выделяет в качестве детерминант социального смысла интенции субъекта; действия строятся не только под влиянием социокультурных шаблонов, большую роль играет также содержание и «социо-грамматика» процессов оценивания (accounts), служащих для выделения смысла действия и коррекции и стабилизации непрерывного потока межличностного взаимодействия посредством реинтерпретации или исправления ошибок и неудач (Harm, 1976; 1978; 1979).
Харре выделяет пять иерархических уровней смыслов, присутствующих в социальных взаимодействиях. Низший уровень задается самим преднамеренным действием, второй – реализацией преднамеренного поступка, третий – его косвенным эффектом, четвертый – преднамеренными будущими последствиями поступка и пятый, «герменевтический» уровень связан с выходом за пределы практических эффектов поступка и приобретает смысл лишь в плоскости анализа экспрессивного плана действия. Именно экспрессивный аспект, а не практический, определяет скрытую значимость действия, его уже не социальный, а личностный смысл, хотя последний и не может существовать иначе как соотносясь с системой социальных смыслов (Harm, 1982). Именно личностные смыслы, производные от социальных, во многом определяют уникальность психики каждого индивида (Harm, 1983, р. 281). Они представляют собой фактически метафорическую переработку социальных семиотических систем (Harm, 1982, р. 21). В качестве основного детерминанта личностных смыслов указывается экспрессивный аспект жизненного пути личности, обозначаемый понятием «моральная карьера» (Harm, 1979, р. 33–34).
В качестве одной из основных задач этогенический анализ Харре ставит понимание смысла человеческих действий и их элементов, опираясь во многом на здравый смысл и житейские представления (Harm, 1978). По проблеме смысла проходит граница между социальной и личностной психологией. «В социальной психологии интенции субъекта имеют значение лишь постольку, поскольку они поняты… В личностной психологии важны интенции субъекта и их отношение к его или ее системе убеждений, и уже независимо от этого – их истолкование интерпретатором и его убеждения» (Harm, Clarke, DeCarlo, 1985, p. 105). Под этим углом зрения теория Харре предстает как социально-психологическая, уделяющая лишь относительно небольшое внимание собственно личностным аспектам действия. Личностные аспекты действия получили более полное раскрытие в теории Дж. Шоттера, принадлежащей к тому же общему методологическому направлению.
Теоретические основания, на которые опирается эта теория при анализе смыслов человеческих действий, изложены в книге А.Голда и Дж. Шоттера «Человеческое действие» (Gauld, Shotter, 1977). Критикуя господствующие механистические подходы к объяснению действия, авторы противопоставляют им «герменевтический» подход, направленный на раскрытие смыслов действий для субъекта. Как правило, эти смыслы очевидны, однако не всегда. Есть действия, смысл которых неясен и самому субъекту. Задача психолога – пролить свет на смысл этих действий.
Смысл текста для его автора или действия для его субъекта можно понять, согласно Голду и Шоттеру, лишь зная, как он видит мир и свое место в нем, поскольку смысл действиям придает их локализация в некой «более широкой схеме вещей» (там же, р. 5). «Для того, чтобы понять “смысл” чьих-то действий, почему он сделал то, что он сделал, необходимо составить представление об его актуальных взглядах на мир и на текущую ситуацию, а также о моральных и социальных правилах, регулирующих его поведение» (там же, р. 89). Помимо этого необходимого «фона», Голд и Шоттер считают неизбежным использование телеологических понятий, объясняя смысл действий субъекта на языке его целей, намерений и мотивов. Герменевтическая интерпретация смыслов действий, по Голду и Шоттеру, не может быть проверена традиционными методами наблюдения и эксперимента и не относится к научным данным в традиционном их понимании.
Шоттер подчеркивает, что смысл следует понимать «как глагол, а не как существительное» (Shotter, 1978, р. 46). Действия, обладающие смыслом, тем самым включают в себя или указывают на другие действия, будучи логической частью которых, они сами выступают как действия. Смысл данного действия, по Шоттеру, состоит из двух компонентов: один определяется действиями, являющимися логическими следствиями данного, другой, напротив, предшествовавшими действиями, логическим следствием которых является данное рассматриваемое действие (Ginsburg, 1980, р. 339). Тем самым смыслы действий указывают на направление развертывания поведения из прошлого в будущее (Shotter, 1978, р. 76). «Интерпретируя смысл ситуации для человека, необходимо оценить, что ситуация значит для его поведения в будущем. Любой навык предполагает понимание того, как использовать орудия для достижения своей цели; необходимо понимать смысл того, что ты делаешь, как это связано с тем, что уже сделано, и что вытекающее из этого еще требуется доделать» (Shotter, 1975, р.66).
Шоттер уделяет особое внимание онтогенезу способности придавать смысл своим действиям, делать их понятными для других, с тем чтобы координировать свои действия с действиями других людей и делать тем самым возможным социальное взаимодействие. Эту способность Шоттер рассматривает как специфический практический навык, приобретаемый путем научения в раннем возрасте (Shotter, 1975; 1976; 1978). Ключевая роль в этом процессе принадлежит матери, точнее, процессам взаимодействия в неразделимой психологической целостности ребенок – мать. «Задача матери – так реагировать на то, что он делает, чтобы придавать его действиям смысл» (Shotter, 1975, р. 100). Именно интерпретация матерью действий ребенка в терминах смыслов (которая сама во многом определена непосредственным поведенческим контекстом) определяет соответствующую интерпретацию своих действий самим ребенком (Shotter, 1975; 1978); можно сказать, что на ранних стадиях онтогенеза осмысление ребенком своего поведения развивается по известному механизму «самоосуществляющегося пророчества». В более старшем возрасте эта зависимость от материнской интерпретации исчезает, обучение превращается в самообучение и смысл некоторых действий ребенка коренится теперь уже в стремлении расширить поле смыслов своих действий, развивать способность к осмысленным действиям (Gauld, Shotter, 1977, p. 213–214).
Общее развитие этой способности идет в направлении «прогрессивной рационализации действия» (Shotter, 1978, р. 43). Автономная личность, способная сама определять направленность своего поведения и нести ответственность за свои действия, характеризуется способностью действовать произвольно и осмысленно, в том числе и с точки зрения других, но при этом не завися от них (Shotter, 1974; 1976; 1978). По Шоттеру, чтобы быть самим собой, человеку нужен другой, мне нужен ты – чтобы видеть, что мои движения отзываются в тебе, чтобы быть уверенным, что мои действия имеют смысл (Shotter, 1975, р. 110). В этом пункте вновь происходит соприкосновение личной и социальной действительности. «Идея интерсубъективности, понятие об общих системах представлений и их следствиях, придающих смысл всему, что происходит в обществе, становится центральным понятием любой науки о сознании» (Shotter, 1975, р. 41). Согласно позиции Шоттера, социальные миры суть совместные продукты взаимодействия индивидов и, в частности, общих смыслов, создаваемых в этом взаимодействии. «Чтобы понять действие, необходимо понять личный и социальный миры, в которых это действие осуществляется и имеет смысл… Оно не существует независимо от них» (Ginsburg, 1980, р. 324). В одной из работ Шоттер идет еще дальше, связывая смысл человеческого действия с его ролью в реализации общекультурных целей (Shotter, 1974, р. 61).
В заключение этого раздела мы воспользуемся для обобщения подходов Р.Харре и Дж. Шоттера уже цитировавшейся обзорной статьей Дж. Гинзбурга (Ginsburg, 1980), которая содержит и развитие указанных подходов. Гинзбург критикует подходы Харре и Шоттера, а также Р.Ромметвейта, за опору исключительно на языковые смыслы, считая это неоправданным ограничением, и формулирует обобщенную модель социального действия так:
«Действия обладают смыслом, и для того, чтобы взаимодействие сопровождалось пониманием, смыслы действий должны стать общими для участников взаимодействия, хотя и не обязательно полностью…
Процесс взаимодействия имманентно включает в себя активное формирование временной и как правило лишь частично общей для всех схемы социальной действительности… Формирование схемы… может включать обмен смыслами между участниками взаимодействия. Эта общая схема как динамическое пересечение смыслов является продуктом совместного действия и не может быть объяснена или понята в категориях любого отдельно взятого участника… Обмен смыслов может быть осуществлен и ретроактивно. Действительно, принимая во внимание ветвящийся характер человеческих действий, смысл любого действия может быть всегда изменен последующим включением этого действия в новый, более общий акт» (Ginsburg, 1980, р. 338).
Попытаемся теперь сделать некоторое обобщение всех рассмотренных подходов к проблеме смысла в зарубежной психологии личности. Сложность этой задачи обусловлена тем, что представления о смысле во всех рассмотренных подходах разрабатывались независимо друг от друга, если не считать некоторых отдельных эксплицитных связей и влияний: Левин – Толмен – Левин; Левин – Нюттен; Фрейд – Нюттен; Фрейд – Клейн – Петерфройнд; Келли – Магнуссон; Харре – Шоттер. Сравнительно недавно исследователи стали рефлексировать многозначность понятия «смысл». «С замечательной ясностью обнаружилось, что слово “смысл” (meaning) относится к такому количеству разных понятий, конструктов, функциональных систем, процессов и областей “опыта”, что требуется сноровка горной козы, чтобы скакать с одного уровня на другой» (Creelmcm, 1966, р. 209). Автор основанного на идее смыслообразования подхода к психотерапии М.Б.Карлсен характеризует смысл как «…процесс и идеал, структуру и последовательность, возможность и ограничение, достижение и намерение, существительное и глагол, формирующиеся и трансформирующиеся на протяжении всех стадий жизни взрослого человека» (Carlsen, 1988, р. 5). Она различает три взгляда на смысл: под углом зрения частей, процесса и целого, отмечая искусственность этого разделения, которое, однако, полезно для лучшего понимания. Основной характеристикой смысла является указание на его источник. В понятие смысла М.Б.Карлсен включает системы всех уровней абстракции, отмечая теснейшую связь смыслообразования с аффективными процессами. В общем, в это понятие входит почти все. «Смысл как существительное включает элементы конструктов, систем слов, когнитивные схемы, матрицы убеждений, ориентировочные механизмы, паттерны значимости… Предикативные качества смысла – процесс, движение, рост, намерение, эволюция личностных синергий, рост и развитие “от – к”… Таким образом, “смысл” есть одновременно смысл и осмысление, интенция и интендирование, существо и существование» (там же, р. 23).
В таблице 1 представлена схема членения и изложения нами рассмотренных подходов, которая поможет более объемно, но при этом структурированно представить весь спектр имеющихся подходов к проблеме смысла в зарубежной психологии личности. Напомним, что после работ К.Г.Юнга и А.Адлера проблема смысла разрабатывалась в двух независимых направлениях: первое трактовало смысл как высшую интегративную основу личности, второе – как структурный элемент сознания и деятельности. Каждое из этих направлений мы, в свою очередь, подразделили еще на три группы: первое – в соответствии с членением Э.Вайскопф-Джолсон (Weiss-kopf-Joelson, 1968), и второе – согласно критериям, предложенным Л.Томас (Thomas, 1985).
При взгляде на таблицу видно, что эти дальнейшие подразделения каждого из направлений оказались тесно взаимосвязанными между собой, изоморфными, сводимыми к одному основанию. Если основанием для первого разделения всех подходов на два направления служит роль или функция, приписываемая смыслу в деятельности личности, то вторым основанием выступает та реальность, в которой существует смысл, та система отношений, которая порождает смысл как психологическую реальность. В первом случае это объективная действительность, объективные отношения, мир, независимый от его отражения субъектом.
Таблица 1
Логическая классификация подходов к проблеме смысла в зарубежной психологии
Во втором случае это субъективная действительность, внутренний мир, данный субъекту в его отражении. И в третьем случае это интерсубъектное пространство, социальные и межличностные отношения, социальная действительность, существующая независимо от сознания каждого индивида в отдельности, однако обусловленная уникальной совокупной практикой данного конкретного социума, лишь для членов которого она выступает как объективная и неизменная. Тем самым мы можем от исторической схемы перейти к логической, в которой шесть логических определений смысла образуются пересечением трех возможных онтологических его характеристик и двух возможных функциональных характеристик. Наше убеждение в тесной взаимосвязи и взаимообусловленности этих шести логических определений, рассматривавшихся ранее как альтернативные, будет обосновано в последующих главах. Сейчас мы попытаемся лишь выделить в описанных подходах относительно инвариантные положения, повторяющиеся независимо друг от друга в разных концепциях, ориентирующихся на разные логические определения смысла.
Во-первых, отметим такие характеристики смысла, как его связь со значимостью для субъекта определенных объектов, явлений, действий и событий и его индивидуальную неповторимость. Первый момент особенно подчеркивается у 3.Фрейда, В.Франкла, Дж. Ройса, Ф.Феникса, С.Мадди, Дж. Бьюдженталя, Ж.Нюттена, Дж. Келли, Э.Петерфройнда. Второй отмечают почти все; особый акцент на него делают А.Адлер, В.Франкл, Дж. Ройс, Дж. Келли, Э.Петерфройнд, Ю.Джендлин, Р.Ромметвейт, Л.Томас и Ш.Харри-Ауг-стайн, А.Голд и Дж. Шоттер.
По вопросу о том, что именно придает смысл конкретным объектам, явлениям и действиям, единодушие не столь велико, но все же заметно. Вместе с тем такое наиболее общее положение, как обусловленность смысла предмета или действия его местом в более широком контексте объединяет Ж.Нюттена, Ф.Франзеллу, Л.Нистедта, Э.Петерфройнда, Р.Харре, А.Голда и Дж. Шоттера. На отношение между субъектом и миром как на детерминант смысла указывают А.Адлер, Дж. Ройс, Дж. Бьюдженталь, Ж.Нюттен, А.Голд и Дж. Шоттер. Потребности, мотивы и интенции субъекта рассматривают как источники смысла 3.Фрейд, А.Адлер, К.Левин, Э.Толмен, Ж.Нюттен, Р.Мэй, Э.Петерфройнд, Р.Харре, А.Голд и Дж. Шоттер. Зависимость смысла от когнитивных процессов переработки информации и построения образа мира отмечают Дж. Ройс, С.Мадди, Э.Толмен, Э.Бош, Ж.Нюттен, Дж. Келли, Л.Нистедт, Э.Петерфройнд, ЮДжендлин, Р.Харре. Обусловленность смыслов уникальным опытом и биографией субъекта отмечают З.Фрейд, А.Адлер, Дж. КлейнД.Магнуссон, Э.Петерфройнд, Л.Томас и Ш.Харри-Аугстайн, Р.Харре, причем З.Фрейд, Дж. Клейн и Э.Петерфройнд придают особое значение аффективным переживаниям раннего детства. Роль активности самого субъекта в порождении смыслов особенно подчеркивают В.Франкл, М.Чиксентмихали, С.Мадди, Дж. Бьюдженталь, Дж. Келли, Л.Томас и Ш.Харри-Аугстайн, Дж. Шоттер. Социокультурную детерминацию смыслов отмечают КГ.Юнг, М.Чиксентмихали, Ф.Феникс, Р.Мэй, Я.Смедслунд, Л.Томас и Ш.Харри-Аугстайн, Р.Харре, причем особую роль обучения и самообучения в порождении смыслов отмечают Ф.Феникс, Л.Томас и Ш.Харри-Аугстайн, а также Дж. Шоттер; К.Левин указывает на влияние других людей на порождение смыслов (валентностей) в виде приказа, запрета или примера.
Взгляды разных авторов на характер влияния смысла на сознание и деятельность отличаются меньшей разработанностью и меньшим разнообразием. Сам факт того, что поведение определяется смыслами ситуаций, предметов и явлений, отмечают А.Адлер, В.Франкл, С.Мадди, К.Левин, Э.Толмен, Ж.Нюттен, Н.Эндлер и Д.Магнуссон, Я.Смедслунд, Л.Томас и Ш.Харри-Аугстайн, Р.Харре, причем В.Франкл и С.Мадди подчеркивают, что без смысла невозможна никакая активность вообще, отсутствие смысла приводит к заболеванию. Влияние смысла на протекание познавательных процессов отмечают А.Адлер, К.Левин, Ю.Джендлин. А.Адлер, В.Франкл и Дж. Шоттер связывают со смыслами способность человека к самодетерминации.
Среди представлений разных авторов о внутреннем строении и динамике смыслов трудно выделить общие положения, за исключением идеи ситуативной изменчивости смысла и зависимости его от актуального состояния субъекта (К.Левин, Л.Нистедт, Э.Петерфройнд) и подчеркивания того, что смысл не всегда понятийно репрезентирован, не всегда осознан и не всегда может быть четко выражен доступными средствами (3.Фрейд, А.Адлер, В.Франкл, Л.Томас и Ш.Харри-Аугстайн, Дж. Гинзбург). Среди попыток классификаций смысловых образований повторяется лишь классификация по основанию индивидуальные – общие (т. е. разделяемые другими) смыслы – у А.Адлера, В.Франкла и Я.Смедслунда.
Повторяющиеся в различных разрабатывавшихся независимо друг от друга подходах положения о природе смысла свидетельствуют о том, что смысловая проблематика отнюдь не является изобретением или внутренним делом лишь одной научной школы. Напротив, вся совокупность рассмотренных в очерке подходов убеждает в том, что смысл является особой психологической реальностью, игнорируя которую или сводя ее к другим (например, эмоциональным) явлениям, невозможно построить достаточно полную теорию ни личности, ни сознания, ни деятельности.
