Педагогические размышления. Сборник

Выдающийся советский педагог Антон Семёнович Макаренко[5]

Говорить об Антоне Семеновиче нельзя, не говоря об облике педагога-воспитателя, о самом общественном явлении – воспитании подраставшего поколения, о том, как это делается, какими методами нужно воспитывать, и каким должен быть сам воспитатель. Из его рук выходил совершеннейший гражданин.

Встретился я с Антоном Семеновичем в декабре 1920 года. Ох, как это было давно, и был я тогда чуть помоложе. Я был, действительно, молодым, когда впервые встретился с Антоном Семёновичем…

Был на Украине один большой художник Васильковский (Сергей Иванович (1854–1917). – Л.М.), которому недавно исполнилось сто лет со дня рождения. Этого художника современники называли «солнечным художником», «художником света», так он изображал все красиво, светло: и небо, и природу, и землю. Вот таким же солнечным, поэтичным был и Антон Семенович. Смотреть на него было красиво, и сам он держался эстетично, красиво, и голову держал эстетично, и все у него было красиво, и походка у него была спортивно-эстетичная.

Антон Семёнович показывал уважение к людям, и во мне он, прежде всего, увидел человека, и этим поднял во мне человеческое достоинство. Конечно, тогда мне это было непонятно. Я был так далек от всяких тонкостей, на мне была кожа, как на бегемоте, а душа была покрыта струпьями красоты…

В колонию я прибыл пятым по счету. Когда я рассказывал ребятам о моей первой встрече с Антоном Семеновичем и о его поведении, когда я сказал Гришке Супруну, что Антон Семенович на меня странно влияет и что я его, вероятно, чувствую в своем сердце, тот мне на это ответил:

– Да ведь Антон Семенович колдун.

На самом же деле это был живейший, умнейший, энергичнейший человек. Человек с большой буквы.

Одно время Антон Семенович и ел, и спал с нами, потому что его комната не была готова. Он делил с нами все невзгоды и тягости 20-х годов, годов чрезвычайных событий и оскорбительного голода. Мы никогда не видели, чтобы Антон Семенович находился в состоянии покоя. Он был все время в состоянии напряжения, легко переходил из одного состояния в другое, от рабочего к гневному, к радости, заразительному смеху, а затем вновь к суровой жестокости.

Сам Антон Семенович также принимал участие в тех воинствующих играх, о которых говорится в «Педагогической поэме». Мы проводили эти игры в радиусе до 30 километров вокруг колонии, и Антон Семенович всегда бывал руководителем в этих играх. Он возглавлял тот или иной лагерь, а я почти всегда возглавлял другую, противоположную партию. Мы выходили далеко за пределы колонии, в естественные условия, в условия преодоления трудностей, причем Антон Семенович такими педагогическими путями лепил из нас настоящих людей и каленым железом вытравливал из нас пороки, которых мы нахватались за годы гражданской войны. Лепил он нас чудесной лепкой и наделил нас рядом живых человеческих достоинств. Как видите, я оправдываю характеристику, данную мне Антоном Семеновичем, и остаюсь неисправимым кокетом.

Многие педагоги даже тех лет упрекали Антона Семеновича:

– Как вы можете в ваших играх допускать лишение пищи своих питомцев?

А у нас игры проходили таким образом: одна из партий уходила из колонии часа в четыре утра и занимала оборонительную позицию, пряча свое знамя; другая партия выступала позднее. Но и той, и другой партии в два часа на двух различных подводах каптёры возили пищу. Борща обычно не варили, но зато давали котлеты, да таких размеров, что их бы хватило на весь Запорожский курень. Но наши ребята обладали нечеловеческим аппетитом, съедали по две котлеты и с удовольствием частенько уплетали двойные порции пищи, захваченные у вражеского лагеря, в то время как другая партия оставалась ни с чем. В связи с этим некоторые педагоги занимали воинственную позицию в адрес Антона Семёновича и бросали в его направление такие стрелы, что он подчас едва уклонялся от них. А я даже не с педагогической, а с общечеловеческой точки зрения считаю, что очень полезно заставить человека терпеть, самому преодолевать трудности и добиваться того, что ему нужно. Не нужно оберегать человека от дурного влияния, но нужно воспитывать в нем способность преодолевать затруднения и различную заразу, в том числе и социальную. У Макаренко это здорово получалось, причем это он делал не в порядке наказания, а в естественных условиях, в рабочем порядке.

Возможен ведь такой случай: сидит семья в двенадцать человек и ждет обед. Сидят с хорошим настроением, может быть, пришли из бани, хорошо помывшись, может быть, в преферансик удачно сыграли. Сидят и ждут хорошего обеда – с пирогом, курочкой. И вдруг что-то случилось, и мама испортила обед, что же ее за это растерзать надо? Можно остаться и без обеда, нужно так воспитать человека, чтобы он не падал в обморок и не устраивал из-за этого истерику.

Я уже говорил, что и по внешним признакам Антон Семёнович был настоящим педагогом-воспитателем, что все у него было эстетически красиво. Я вспоминаю такой пример. Еще до 1930 года, когда мы в первый раз повезли колонию в крымский поход «Севастополь – Ялта», я тогда впервые после десяти лет неразлучной жизни с Антоном Семеновичем увидел его купающимся. Это было на Черном море, при двух свидетелях (скалах «Монах» и «Дива»), Я думал, что Антон Семенович боится воды, что он никогда не купается, и вдруг вижу, он прекрасно плавает. Когда я спросил:

– Почему вы никогда с нами не купаетесь?

Он ответил:

– Педагог не должен никогда показывать себя во всех своих бытовых подробностях. Когда ты купаешься с приятелями, они видят твою атлетическую фигуру, загорелое тело. А я, когда все закрыто галифе с тужуркой, еще ничего, но вот в голом виде и ключицы у меня несовершенные, и колени острые. Если бы хлопцы увидели, то стали бы надо мною смеяться. Эстетическая ограниченность, может быть, но бытовая откровенность к хорошему не приводит.

Антон Семенович никогда с нами вместе не кушал, хотя во время торжественных собраний и за обедом сидел с нами, но ел он как-то, я бы оказал, шутя. Вообще он исключительно мало ел и говорил, что те, кто много кушают, обычно глупеют. Может быть, это была шутка, но во всяком случае я тоже стараюсь кушать как можно меньше. Он говорил нам:

– Есть люди такого сорта, которые кушают, обрызгивая слюной напротив сидящего товарища, а другие чавкают, как чавкает старая калоша в грязи, а иной так тянет макаронину, что она висит у него изо рта. Как может педагог иметь авторитет у своих воспитанников, если они видят, как он некрасиво ест.

Был у нас такой случай потери авторитета. Здесь сидит один из моих бывших воспитанников из Московского детского дома. Он, может быть, вспомнит нашего учителя математики Давыдова. Этот Давыдов иногда дежурил по детскому дому с 6 часов утра до 11 вечера. В этот день он домой не ходил, а кушал в столовой. Пользовался этот Давыдов хорошим, деловым авторитетом: он знал математику, в совершенстве играл в шахматы, и вдруг однажды он мне заявил:

– Под меня кто-то подкапывается. Я был самым любимым учителем среди ребят, мое слово было для них законом, а сейчас я чувствую что-то не то.

Стал я наблюдать за этим учителем и понял, что он свой авторитет просто «проел». Авторитет не покупается за деньги и не выдается в качестве обязательной нагрузки студентам: вот вам диплом, а вот вам семь килограммов авторитета. Авторитет – это такая вещь, которая приобретается неизвестно когда, своей личностью, своим отношением к делу, вещам, людям, труду. Может быть несовершенный внешний вид, и в то же время можно казаться обаятельным, привлекать к себе своим сердцем, своей душой, трудовой страстью и умением. А если чего-нибудь педагог не умеет делать и скажет ребятам:

– Ребята, я не умею, может быть, вы меня научите.

И ребята довольны будут научить. А когда говоришь, что умеешь играть в шахматы, и в первой же игре проигрываешь – вот и потеря авторитета. Как мне кажется, на такой почве растет древо авторитета. Только не надо дать этому древу увянуть, надо поливать его, как следует и чем следует.

Как же Антон Семенович наказывал? Следует ли вообще наших детей наказывать? И делают ли наши дети такие проступки, за которые их следует наказывать?

Вам, ленинградцам, может быть, повезло, и в ваших школах «тишь да гладь – божья благодать», и нет таких пороков, за которые следовало бы наказывать детей, но там, где я живу, бывают отдельные случаи, когда детей нужно наказывать.

Как наказывал Антон Семенович? Он говорил, что воспитатель – это командир лучшего звучания, и в любой обстановке он должен немедленно найтись и красиво выйти из любого конфликтного состояния. Бывает так, что учитель впадает в конфликтное состояние с детьми, но этот конфликт сам не умеет разрядить и бежит к директору, а директор в ответ:

– Что я могу сделать, сам заварил, сам и расхлебывай.

Да, бывает так.

Мы всегда помним, что повысить голос на ребенка нельзя, стукнуть кулаком по письменному столу нельзя, отчехвостить его нельзя, что… Я уж даже не знаю, что же можно, и зачастую кривим душой. Если уж себя так плохо чувствуешь, лучше стукнуть по столу так, чтобы он разлетелся, а не нести такую травму в душе. Подчас в школу идет воспитатель в состоянии крайнего возбуждения, а что он может сделать для своей разрядки? Только лишь мускульные упражнения, а горит у него душа, ему бы взорваться. Нельзя. А дети знают, что нельзя и ехидничают.

Сдерживался, сдерживался учитель в школе, прибежал он домой. А дома два хороших ребятенка встречают маму. Они тоже в школу ходят, ребятенки хорошие, они и полы к маминому приходу вымыли, и улыбка на их лицах при виде мамы. А мама, как вошла, да как заорет: отвяжитесь вы от меня, проклятые, оставьте вы меня в покое! Детишки умненькие, все понимают, один другому подмигивает: маму раздразнили в классе. Зачем же вносить раздражение из школы в дом? А подчас раздражение приносят в школу, когда нужно его пережить в своем семейном кругу.

У учителя может быть большое горе, травма. Похоронила учительница свою любимую маму, приходит она в школу через три дня, все еще полна горя, и хотелось бы ей, чтобы в ее трауре не расплескалась ни одна капля горя. В школе, где хорошо организованный коллектив, где умные взаимоотношения у учителя с детьми, дети могут понять это горе. Они будут удерживаться от топтания ногами, от чрезмерного шума, может быть, даже пыль вытрут со стула. И не нужно скрывать это горе. Пусть дети учатся на нашем горе переживать свое горе, разве наши дети проживут без горя, разве у них не будет печали и смерти? И нужно «тренировать» это чувство у них на конкретных фактах.

Конечно, я не представляю себе, что можно сказать ребятам, что нужно запланировать в учебной четверти в плане, как вести себя, когда у вас умирает мама, или как вы должны себя чувствовать, когда вы женитесь не по любви. Нет, но нужно воспитывать на своем собственном примере, и Макаренко так и говорил: я вас не перевоспитываю, но хочу, чтобы вы были такими же, как я сам, и думаю, что за это государство не должно меня упрекнуть. А если выбудете немного умнее меня, я буду счастлив как отец. Лев Толстой говорил:

– Выживите так, как я вас учу, но не так, как я сам живу.

Макаренко говорил:

– Живите так, как я вас учу, и так, как я живу сам.

Как же Антон Семенович реагировал на наши отдельные «художественные» проявления? Только не так, как я сейчас приведу пример.

Было это в прошлом году в одной из школ. Меня пригласили туда поговорить с учащимися как героя «Педагогической поэмы». Но мне не хотелось, чтобы они потребляли мое присутствие, потому что Карабанов – это очередное удовольствие для них. Когда я был в учительской, то стал свидетелем такой картины: вваливается целая компания учащихся вместе с учителем. Среди них одна девочка горько плачет, а к притолоке двери привалилась этакая туша, здоровущий детина. Оказалось, что эта «туша» отрезал у девочки полкосы, вот она и плачет. Завуч подлетает к этой девочке и говорит:

– Что ты разревелась, что он тебе всю косу отрезал, что ли, – а мясистый детина ухмыляется. Меня всего перевернуло. Подошел я к этому детине и прошипел ему на ухо:

– Ну и гадина же ты.

Что же было делать с этим детиной? Нужно было что-нибудь придумать, чтобы этот парень впредь не посягал на чужую честь. Может быть, я эту самую косу прицепил бы ему сзади и заставил его походить по школе, чтобы все как следует посмеялись и чтобы он почувствовал, что делать так нельзя.

Я неоднократно убеждался в том, как Антон Семенович разряжал сильнейшее напряжение в колонии изумительной шуткой, а он умел быстро переключаться с гневного настроения в шутливое. Вспоминаю один эпизод. В 1922 году я влюбился, да так влюбился, как только в романах пишут. Антон Семенович был нашим душеприказчиком, и мы всегда ему обо всем рассказывали, и принимал он это всегда хорошо, без всяких признаков фамильярности или панибратства. Пришел и в этот раз я к нему, рассказал, что влюбился, назвал ее имя – Ольга. Обнял он меня, посадил на диван:

– Расскажи, как все происходит.

И я рассказал, что везде вижу эту девушку, что мне хочется стихи писать.

– Спасибо тебе, – говорит Антон Семенович, – я думал, что вы не настоящие люди, а раз вы стали влюбляться да стихи писать, значит, вы люди нормальные.

И тут же Антон Семенович подсказал мне, как надо любить.

– Ты смотри только ее не обижай, внимательно относись к ней. И так он меня рыцарски настроил, что только однажды я решился на поцелуй, да и то на почтительном расстоянии.

Приехал я в 1924 году на летние каникулы. Целуемся мы со своими воспитателями. Тут и воспитательница Екатерина Григорьевна, и Надежда Тимофеевна, которая сейчас живет в Ленинграде, и вдруг мне один из наших воспитанников говорит:

– Тебя твоя Ольга разлюбила, замуж выходит.

Побежал я стремглав к ней, – действительно, так. Блуждал я, блуждал по лесу и поздним вечером пришел к Антону Семеновичу:

– Все пропало, и рабфак, и все, Ольга меня разлюбила, и я повешусь.

– Это правильно. Вешайся. Но уж если хочешь вешаться, так вешайся подальше от колонии, чтобы не пахло твоим влюбленным трупом.

И так он это мне сказал, что мне расхотелось повеситься.

Вот каким я помню Антона Семеновича Макаренко – умным человеком, с лучшими человеческими достоинствами, человека с необычайным педагогическим звучанием, человека, у которого есть чему поучиться, человека, произведения которого можно читать как художественные и можно их читать специально для того, чтобы почти на каждый случай в жизни найти ответ; человека, произведения которого можно читать в состоянии тяжелой болезни, чтобы утешиться, и человека, с которым просто хочется поговорить, как с живым. Вот каким я знаю Антона Семеновича, и вот таким, я хотел бы, чтобы вы представляли его себе.

И то, что мы не вымышленные люди, что это не выдумка художника, что из дефективных пацанов выработался коллектив, в этом заслуга Антона Семеновича. Этот художественный, необычайной силы документ – «Педагогическая поэма» – повествует о живых людях, которые находятся среди вас и делают то же, что делаете вы. Я тружусь 27 лет и почти все время работал в колониях МВД, где трудновоспитуемые дети, и только четвертый год я работаю в нормальном детдоме. И хочется заверить вас и перед вашим лицом, и перед доброй памятью Антона Семеновича, что ни одного из своих воспитанников я не сделал бракованным человеком для нашей Родины. Тот мальчик, которого я сегодня здесь встретил, мой бывший воспитанник, сейчас учится на третьем курсе консерватории. Я смотрел на него, и так мне хотелось его поцеловать в самую душу, душу нормального, хорошего юноши – человека, гражданина.

По мере своих сил и возможностей я делаю свое педагогическое дело, и неплохо иногда и кулаком стукнуть, и поставить на свое место воспитанника. Я не понимаю, как можно воздействовать при холодной крови, как можно воспитывать ребенка, если он не почувствует всей нашей страстности. Мы должны воспитывать такого человека, который, если столкнется с посягательством врага народа, с человеком, который задумает совершать диверсию, не скажет ему мягкотело: не надо этого делать, нет. Нам нужно воспитывать таких людей, которые леопардовой походкой подошли бы к этому диверсанту и поразили бы его своим гневом, своей страстностью, да так, чтобы потом органам МГБ нечего было с ним делать.