Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Дисциплина[3]
Весна 1922 года. Колония имени Максима Горького.
Как сейчас помню разговор с Макаренко:
– Антон Семёнович, отпустите меня домой.
– Что ж, можно. О матери подумал? Хорошо! Это очень хорошо!
– Да нет. Откуда вы взяли, что я о матери думаю? Я об отце больше… И так, вообще, хочется побывать дома.
– Семён! – И Антон Семёнович как-то так на меня посмотрел, что во мне сразу всё затрепетало. – Не стыдись, Семён, любви к матери. Любить мать может только настоящий человек. А отпуск надо оформить. Ты – командир, без совета командиров я отпустить не могу. Но поддержу.
– Спасибо!
На совете командиров Шершнев, разглаживая о голое колено моё заявление, устно излагал его содержание:
– Так вот, командиры, Семён просится в отпуск до субботы в своё, значит, село, в Сторожевое. С отцом, с матерью повидаться. Кто будет говорить первым?
– Да что тут говорить? – отозвался Гриша Супрун. – Семён – первый командир, колонист, да и на рабфак же идёт… Моё такое мнение, что надо дать отпуск.
Проголосовали, и я получил бумажку:
«Удостоверение
Дано настоящее колонисту Семёну Калабалину, колонии имени М. Горького, в том, что на основании решения Совета командиров ему предоставлен отпуск в Чутовский район, село Сторожевое, с понедельника 22 мая 1922 года по субботу 27 мая 1922 года до 12 часов дня.
Заведующий колонией
А. Макаренко
С.С.К. Н. Шершнев»
Версты две меня провожали ребята, а потом, пожелав мне весёлого отпуска, помчались назад. К вечеру я был в родном селе. Как-то по-особому меня приветствовали дворняги, я вдыхал знакомые вечерние запахи села, слушал скрип телег, дребезжанье плугов и возгласы возвращающихся с полей пахарей.
А вот и мост. Церковь. О, меня кто-то узнал! Я услышал чей-то голос:
– Калабалинский, самый младший, про которого говорили, что убит.
А вот и наша хата. Мать!.. Она смотрит на меня. Узнала!
– Мама!
Я обнимаю её, губами собираю на её щеках слёзы материнской радости.
…Мать! Она одна, и она неповторима.
Дни словно взбесились. Утром, только утром, был вторник, а вечером – уже среда. Я ни на одну минуту не забывал, что в отпуске, что я принадлежу колонии, коллективу, что мой дом там, но и в семье было тепло и весело. Дома готовились к свадьбе. Женился старший брат. Приходили соседки, о чём-то с матерью перешёптывались, что-то приносили под передниками. Только одному брату, виновнику всех этих предсвадебных хлопот, можно было ничего не делать.
Нежась ночью на телеге с сеном, я вдруг вспомнил, что завтра, в субботу, мне надо быть в колонии. Да, завтра и не позднее 12 часов. Иначе – позор! «Опоздал из отпуска». А как же свадьба? Молодёжь, танцы… Лучше меня ведь чёрта с два кто станцует! Я вскочил с телеги и побежал в хату. Отец уже спал, а мать возилась с тестом.
– Мама! Я завтра утром должен уже идти.
– Куда? Что ты, бог с тобой!
– В колонию. У меня отпуск, мама, надо идти.
Поднялся с постели отец, встали и брат с товарищами. Все зашумели:
– Ничего тебе, Семён, не будет. Свадьба, брат женится. Это же тебе не симуляция какая.
– Думала, хоть в такой день всех увижу! У людей все вместе, все на глазах, а я растеряла своих, всех растеряла, – жаловалась мать, склоняясь над горшками.
– Так, говоришь, нельзя? – спросил отец. – Ну, что ж… Раз нельзя, так нельзя. Иди, спи перед дорогой. Путь-то не близкий.
В пять часов утра я уже был на ногах. Мать, не переставая плакать и упрашивать, завязывала узелок со свадебными яствами. Отец подал «папушу» душистого табаку:
– Возьми. От меня передай Антону Семёновичу. Видно, человек он большого ума и сердца. Берегите его… А табак, скажи, доморощенный.
– А может, всё-таки останешься, Сенька? – просил брат.
– Нет, Андрей, не могу. Порядок такой. Сам голосовал. Антона обижу, всех обижу. До свиданья!
Хоть и сосало под ложечкой, выть хотелось, но меня влекла другая, ни с чем не сравнимая сила, – коллектив. Долг перед коллективом.
В одиннадцать часов дня я влетел на квадрат двора колонии, окружённого каре сосновых полчищ.
– Семён! Семён! – закричали колонисты, подбегая ко мне изо всех углов колонии.
Я кому-то бросил в руки узел, а сам побежал в кабинет:
– Здравствуйте, Антон Семёнович!
– О, Семён! Здоров!
Антон Семёнович поднялся. Обнялись, как будто годы не виделись.
– Садись, рассказывай.
– Да чего же там рассказывать?
– Всё рассказывай! Как живут дома? Как идут дела в селе? Чем народ занимается?
– Ну, как живут? Хорошо живут. Отцу моему дали хату, земли пять десятин… Всем земли дали! Помещичью землю, лошадь и корову дали.
– Угу… хорошо. А табак хороший!
– Хорошо, говорю, живут. Хлеба на поле, как море. Довольны люди. В комсомоле почти вся молодёжь. Читальню организовали, спектакли ставят.
– Очень хорошо! А как твои старики?
– Помолодели. Вчера так пристали – не пускают, да и всё!
– Что же? Хлебопашеством предлагали заняться?
– Да нет. Об этом речи не было. На свадьбу оставляли.
– На свадьбу? Тебя женить вздумали или как?
– Брат женится. Завтра свадьба.
– Брат женится? Ну и дурак, что не остался!
– Антон Семёнович, да как же я мог остаться?
– Α-a, Семён! Здорово! – просунулось весёлое лицо Коли Шершнева. – Давай удостоверение, а то опоздание запишу!
И я отдал Коле аккуратно сложенный документ.
– Коля! Собери совет командиров! – сказал Антон Семёнович.
– Есть собрать совет командиров!
Через три минуты дверь закрылась за последним командиром.
– Товарищи командиры, вы простите, что я оторвал вас от дел. Но это тоже важно. Я прошу продлить Семёну отпуск до понедельника. Брат у него женится. Завтра свадьба!
– Дело это важное, – вставила Маруся Терещенко.
– Антон Семёнович! Командиры! – взмолился я. – Зачем же такое? И без меня обойдутся. Я против…
– Брось, Семён! Ведь хочется? – загудели командиры.
– Постойте шуметь! – Антон Семёнович застучал карандашом по столу. – Не ради тебя, Семён, это делаем, ради матери. Это, может, самое большое для неё счастье… У меня – мать, и у них у всех. – Антон Семёнович обвёл вокруг себя рукой.
– Предложить Семёну в обязательном порядке возвратиться в отпуск! – заключил Шершнёв.
– Правильно! – подтвердили все командиры.
– Есть! – ответил я. – Но прошу выделить ещё одного командира в гости к моим родным.
Мне и Супруну написали отпускные удостоверения, и толпа колонистов шумно проводила нас в путь.
Колония осталась позади.
Глухой лошадиный топот. Оглядываемся.
– Гляди, Гриша! Ведь это наш экипаж. И Мери!
– Кажется… А на козлах никого нет.
Мери убавила размашистый бег и остановилась. Вдруг из экипажа выпрыгнул Антон Семёнович.
– Далеко, Антон Семёнович? Почему без Браткевича? – спросил я.
– Садитесь! Ты, Семён, на козлы. Решил и я погулять на свадьбе.
– Как! Вы к нам? Ко мне, в Сторожевое?!
– А что же тут такого? Сами бродите везде, а я сижу в лесу, как монах. Садитесь. Чего глаза вытаращили?
– Да я никак не пойму как-то, – сказал я.
– Что? Жалко чарку горилки и одного пирога со сметаной?! А?
– Антон Семёнович!
Я крепко сжал его руки, толкнул Супруна на сиденье экипажа, а сам привычно взметнулся на козлы.
Мери бойко взяла с места.
А что творилось со мной!.. Воздух звенел серебром и, казалось, вливался в сердце, наполняя его необыкновенным человеческим счастьем.
…Почти двадцать лет прошло с тех пор, а я и теперь как будто сижу на козлах и мчусь вперёд, полон сил и весенних стремлений.
– Служи нашему народу, Семён! – говорил Антон Семёнович.
И я стараюсь служить. Нет ничего на свете благороднее труда, и нет почётнее долга, чем труд. И мой тяжёлый, но радостный труд педагога связан для меня навсегда с памятью горячо любимого Антона, нашего Макаренко.
