Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
7. Руль испорчен
Наконец-то оно кончилось – дело о разводе, и на Диди никто теперь не имел прав, исключая, конечно, фарфорового мопса Джонни.
Событие праздновали втроем: О’Келли, Диди и Кембл. Обедали в отдельном кабинете, пили, О’Келли влезал на стул и произносил тосты, махал множеством рук, пестрело и кружилось в голове. Домой как-то не хотелось: решили поехать на бокс.
Такси летело, как сумасшедшее, – или так казалось. На поворотах кренило, и несколько раз Кембл обжегся об колено Диди. Такси летело…
– А знаете, – вспомнил Кембл, – мне уже который раз снится, будто я в автомобиле и руль испорчен. Через заборы, через что попало, и самое главное…
А что самое главное – рассказать не успел: входили уже в зал. Крутой веер скамей был полон до потолка. Опять было Кемблу тесно и жарко, обжигался, и будто все еще летело такси.
«Не надо так много пить…»
– Послушайте, Кембл, вы о чем думаете? – кричал О’Келли. – Вы слышите: сержант Смит, чемпион Англии. Вы понимаете: Смит! Да смотрите же, вы!
Из двух противоположных углов четырехугольного помоста они выходили медленным шагом. Смит – высокий, с крошечной светловолосой головой: так, какое-то маленькое, ненужное украшение к огромным плечам. И Борн из Джесмонда – с выдвинутой вперед челюстью: вид закоренелого убийцы.
– Браво, Борн, браво, Джесмонд! Сержант Смит, браво!
Топали, свистели, клокотали все двадцать рядов скамей, шевелилась и переливалась двадцать раз окрутившаяся змея – и вдруг застыла и вытянула голову: судья на помосте снял цилиндр.
Судья, поглядывая из-под седого козырька бровей, объявил условия:
– Леди и джентльмены! Двадцать кругов по три минуты и полминуты отдыха после каждого круга – согласно правилам маркиза Куинсбери…
Судья позвонил. Смит и Борн медленно сходились. Борн был в черных купальных панталонах, Смит – в голубых. Улыбнулись, пожали друг другу руки: показать, что все, что будет, – будет только забавой культурных и уважающих друг друга людей. И тотчас же черный Борн выпятил челюсть и закрутился около Смита.
– Так его, Джесмонд! Вот это панч! – закричали сверху, когда Борн отпечатал красное пятно на груди чемпиона Англии.
Двадцатиколечная змея обвивалась теснее, дышала чаще, и Кембл видел: шевелилась и вытягивалась вперед Диди – и он сам вытягивался, захваченный кольцами змеи.
Судья с козырьком бровей прозвонил перерыв. Черный и голубой – оба вытянулись на стульях, каждый в своем углу. Широко раскрыв рты – как выброшенные рыбы, спешили за полминуты наглотать побольше воздуху. Секунданты суетились, кропили им языки водой, махали полотенцами.
Полминуты прошло. Снова схватились. Смит улучил секунду – и тяжелый кулак попал Борну в нос, снизу вверх. Борн спрятал лицо под мышку к Смиту и закрутился вместе с ним – спасти лицо от ударов. Из носу у Борна шла кровь, окрашивала голубые панталоны Смита, крутились и барахтались два голых тела. И все судорожней вытягивалась змея – впитать запах крови, кругом топали и ревели нечленораздельное.
– …Поцелуй его, Борн, в подмышку, очень вкусное местечко! – выкрикнул пронзительный мальчишеский голос.
Диди – раскрасневшаяся, взбудораженная – дергала за рукав Кембла. Кембл оторвался от помоста и посмотрел на нее – с ноздрями еще жадно расширенными и квадратным, свирепо выдвинутым подбородком. Он был новый, и какой-то маленькой показалась себе Диди. И… что хотела спросить? – забыла…
– Да смотрите же! – крикнул О’Келли.
Кончалось. Качался от ударов Борн, и медленно, медленно ноги его мякли, таяли, как воск, – и он гулко рухнул.
Джесмонд был побит – Джесмонд вопил:
– Неверно! Он ударил, когда Борн уже падал…
– Долой Смита! Неправильно, мы видели!
Смит стоял, закинув маленькую головку, и улыбался: ждал, пока затихнут.
– …И еще улыбается! Что за наглость такая! – Диди горела и дрожала. Повернулась к Кемблу, чем-то колюче-нежным ужалила его локоть. – Была бы я, как вы, – сейчас же бы вот его пошла и побила…
Кембл на секунду посмотрел ей в глаза – и сбесившийся автомобиль вырвался и понес.
– Хорошо. Я иду, – он двинулся к трибуне.
Было это немыслимо, не должно было быть, Кембл сам не верил, но остановиться не мог: руль был испорчен, гудело, несло через что попало и… страшно или хорошо?
– Послушайте, не на самом же деле… Кембл, вы спятили? Держите же, держите его, О’Келли!
Но О’Келли только улыбался молча, как фарфоровый мопс Джонни.
Судья объявил, что мистер Смит любезно согласился на пять кругов с мистером Кемблом из Джесмонда. На помосте появилось громадное белое тулово Кембла – и Джесмонд восторженно заревел.
Мистер Кембл из Джесмонда был выше и тяжелее Смита, и все-таки с первого же круга стало ясно, что выходка его была совершенно безумной. Все так же улыбаясь, Смит наносил ему удары в бока и в грудь – только ухало гулко где-то в куполе. Но стоял Кембл очень крепко, упористо расставив столбяные ноги и упрямо выдвинув подбородок.
– Послушайте, О’Келли, ведь он же его убьет, ведь это же ужасно… – не отрывала глаз и бледнела Диди, а О’Келли только молча улыбался знающей улыбкой.
На третьем круге, весь в красных пятнах и в крови, Кембл еще держался. В тишине чей-то восторженный голос сверху крикнул:
– Ну и морда – прямо чугунная!
В зале фыркнули. Диди негодующе оглянулась, но уже опять была тишина: начинался четвертый круг. На этом круге, в самом же начале, Кембл упал.
Диди вскочила, с широко раскрытыми глазами. Судья поглядывал из-под седого козырька бровей и отсчитывал секунды:
– Раз, два, три, четыре…
На последней секунде – на девятой – Кембл упрямо встал. Получил еще удар – и все поплыло, поплыло, и последнее, что увидел: бледное лицо Диди.
Смутно помнил Кембл: куда-то его везли, Диди плакала, О’Келли смеялся. Потом чем-то поили, заснул – и проснулся среди ночи. Светил месяц в окно и ухмылялся в лицо Кемблу безобразный мопс Джонни.
Комната Диди. Ночью в комнате Диди… Бред? Потом медленно, сквозь туман, подумал:
«Правда, нельзя же было везти домой – таким…»
Язык был сухой, пить страшно хотелось.
– Диди! – робко позвал Кембл.
С диванчика поднялась фигура в черной пижаме:
– Ну, наконец-то вы! Кембл, милый, я так рада, я так боялась… Вы меня можете простить? – Диди села на кровать, взяла руку Кембла в свои горячие маленькие руки. Пахло левкоями.
Кембл закрыл глаза. Кембла не было – была только рука, которую держала Диди: в этой руке на нескольких квадратных дюймах собралось все, что было Кемблом, – и впитывало, впитывало, впитывало.
– Диди, я ведь пошел – потому что – потому что… – захватило горло вот тут – и тяжесть такая – не стронуть с места.
Диди нагнулась, серьезная, девочка-мать:
– Смешной! Я знаю же. Не надо говорить…
Ужалила Кембла двумя нежными остриями – быстро клюнула в губы – и уже все ушло, и только запах левкоя, как бывает в сухмень, – едкий и сладостный.
Всю ночь фарфоровый мопс сторожил Кембла усмешкой и мешал ему думать. Кембл мучительно морщил лоб, рылся в голове. Там, в квадратных коробочках, были разложены известные ему предметы, и в одной, заветной, вместе лежали: Бог, британская нация, адрес портного и будущая жена – миссис Кембл – похожая на портрет матери Кембла в молодости. Все это были именно предметы, непреложные, твердые. То, что было теперь, – ни в одну коробочку не входило: следовательно…
Но руль был явно испорчен: Кембла несло и несло, через «следовательно» и через что попало…
Утром Кембл проснулся – Диди уже не было, но ею пахло, и лежала на стуле черная пижама. Кембл с трудом поднялся, натянул вчерашний свой смокинг. Долго смотрел на пижаму и крепился, потом встал на колени, оглянулся на дверь и погрузил лицо в черный шелк – в левкои.
Диди пришла свежая, задорная, с мокрыми растрепанными кудрями.
– Диди, я думал всю ночь, – Кембл твердо расставил ноги, – Диди, вы должны быть моей женой.
– Вы так думаете? Должна? – затряслась Диди от смеха. – Ну, что ж, если должна… Только вы, ради Бога, лежите, доктор велел вас держать в постели… Ради Бога… Вот так…