Островитяне

10. Электрический утюг

Был уже июнь. Деревья в парках, к сожалению, потеряли свой приличный, подстриженный вид: цвели олеандры, вылезали изо всех сил, как попало, в абсолютном беспорядке. По ночам заливалось птичье, совершенно не считаясь с тем, что в десять часов порядочные люди отходили ко сну. Порядочные люди сердито хлопали окнами и высовывались в белых колпаках.

Впрочем, надо сознаться, анархический элемент был даже и в Джесмонде, и этот элемент – происходившее одобрял всецело. Умудрялись избегнуть бдительного взора парковых сторожей и после десяти оставались в кустах слушать пение птиц. Кусты интенсивно жили всю ночь, шевелились, шептались, а месяц всю ночь разгуливал над парком с моноклем в глазу и поглядывал вниз с добродушной иронией фарфорового мопса.

Все это производило какую-то странную болезнь: и кусты, и жара, и месяц, и олеандры – все вместе. Диди капризничала и хотела неизвестно чего, и Кембл терялся.

– Жарко. Я не могу… – Диди расстегивала еще одну пуговицу блузы, и перед Кемблом мерно колыхались волны: белые – батиста, еще одни – розовые, и еще одни, шумные и красные – в голове Кембла.

Кембл старался занять Диди чем-нибудь интересным:

– …Знаете, Диди, на Кинг-стрит в окне я вчера видел электрический утюг. Такая прелесть, и всего десять шиллингов. Я думаю, нам уже можно бы начать обзаведение.

Но Диди даже и на это отзывалась очень вяло. Нет, она, кажется, больна.

Спускала шторы. Ложилась в кровать.

– Посмотрите, Кембл: у меня жар. Ну вот тут – ведь правда? Нет, глубже – сюда… – клала руку Кембла.

И опять весь Кембл собирался на нескольких дюймах руки и слышал, издали откуда-то: мерными толчками колыхалась кровь и рвалась наружу, минута еще…

Но у Кембла, слава Богу, руль опять в руках, и он твердо правит к маленькому домику с электрическим утюгом. Кембл вытаскивал руку.

– Да, кажется, жар. Это – ничего, просто – погода…

На камине – мопс Джонни и в окне – месяц с моноклем улыбались одинаковой улыбкой. Кембл сердито вставал и повертывал Джонни носом к стене.

– Нет, уж пожалуйста – уж пожалуйста… Лучше дайте его мне, – протягивала руки Диди.

Нырял месяц в легких батистовых облачках, тускнел и сейчас же опять усмехался, и в ответ – мерцало и менялось каждую секунду лицо Диди, сцеплялись и опять расцеплялись брови, думала, думала… А о чем теперь думать? Все квадратно-твердо впереди: и маленький домик, и сияющий белизною порог, и ваза для воскресных гвоздик – зеленая или голубая.

– Джонни, миленький мой Джонни, – обнимала Диди фарфорового мопса. – Поцелуй меня, Джонни. Так… еще. Еще! Еще!

Целовала мопса, и он становился все теплей, оживал. Душила его своими духами – сухим от бездождья, сладостно-едким левкоем. Топила насмешливую морду Джонни в белых и розовых волнах и называла его странными именами.

А Кембл сидел молча, упорно выставлял месяцу каменный подбородок – и так был похож на портрет покойного сэра Гарольда.

О’Келли теперь редко заходил, но если заходил – то все такой же: заспанный, расстегнутый, злой и веселый. Кембл серьезно ему рассказывал:

– Двадцать фунтов уже есть. Еще тридцать – и на пятьдесят уж можно будет купить всю мебель…

– А без мебели – никак нельзя? – ухмылялся О’Келли.

– О, да, конечно – нельзя, – невозмутимо-серьезно отвечал Кембл. – И вовсе нечего смеяться: что тут смешного? Все совершенно логично.

– Ну, голубчик, Кембл, на логике надо ездить умеючи, а то, чего доброго, разнесет.

И бог знает к чему – рассказывал О’Келли про свою тетю Иву: на старости лет поперхнулась умом и стала питья бояться – как бы не выпить какую бациллу. Бациллу не выпила – а от непитья померла очень скоро.

Понемногу начала прислушиваться Диди, медленно расцеплялись брови, медленно просыпался смешливый паж. Вот подошел О’Келли к камину, взял мопса Джонни.

– Ну до чего он на меня похож, а? На него глядя – я мог бы без зеркала бриться…

Брови совсем расцепились – Диди хохотала.

– Это – просто гениально, если вы сами придумали. Ну, сознавайтесь, сами – или нет? Ну – сознавайтесь! – трясла О’Келли, беспомощно болталась его голова, из кармана сыпались свертки.

– Ага, фисташки? Ага, устрицы? А шампанское есть?

Ну, как же не быть. И на зеленом ковре начинался веселый пикник. О’Келли глотал устриц и закусывал англичанами. Ох уж эти англичане!

– …Праведны, как… как устрицы, и серьезны – как непромокаемые сапоги. Боже ты мой – англичане! Я бы всех их – лимонным соком – вот этак, вот этак… Ага, закопошились?

Потихоньку открывалась дверь – и появлялась Нанси. Она была наполовину ирландка, и поэтому О’Келли приветствовал ее особенно сердечно. А кроме того, она…

Нанси была в одной нежно-розовой рубашке и с мохнатой простыней в руках. С невиннейшим видом она обходила все комнаты и предупреждала:

– Пожалуйста, не выходите в коридор – я иду брать ванну…

Это было великолепно, смеялся даже Кембл. А он смеялся по-особенному: уже все перестали, и только он один вспомнит и опять зальется – раскатился тяжелый грузовик – не остановить никак.

Завернувшись в простыню, Нанси милостиво соглашалась до своей ванны принять участие в пикнике. Пенился и переливался через край О’Келли. Трясла Диди подстриженными кудряшками – проказливый девочко-мальчик, вытягивала губы, представляла, как викарий Дьюли поцеловал мопса.

И опять – все уже забыли, замолкли, а Кембл – вспомнит и засмеется. И уже один в своей комнате, все разошлись – а он опять вспомнит и засмеется.

Все тихо. Душная ночь, нечем дышать, накрыла с головой – как стеганым одеялом. Нет, не уснуть…

Диди брала с комода холодного мопса. Целовала его, пока он не становился теплым, живым. А Кемблу снился электрический утюг: громадный, сверкающий, ползет и приглаживает все, и не остается ничего – ни домов, ни деревьев, только что-то плоское и гладкое – как зеркало.

Любовался Кембл и думал:

«И только ведь десять шиллингов!..»