Бессмертный пони. Заметки участкового терапевта

Все события данной книги происходят в параллельном измерении.

Автор не ставит целью унизить или оскорбить кого-либо, а также дискредитировать медицинское сообщество.

Всех персонажей прошу считать вымышленными, а любое сходство с реальными людьми – забавным совпадением.

Вместо предисловия

В медицину я не хотела. Честно-честно.

Она сама меня выбрала. Не спросила, схватила за шкиряк и потащила. И допёрла ведь до финиша! Я вырывалась, но что-то толкало обратно. Исподволь. Наверное, эта толкучая сила зовётся судьбой.

Поликлиники я не любила с детства. Белые халаты – подавно. Но сильнее всего пугали… стетоскопы! Фраза "щас ка-а-ак послушаю тебя!" позволяла обрести надо мною абсолютный контроль.

В четыре года во мне сломались первые принципы. Я налечивала бабушек у подъезда выдранной у того же подъезда травой. Говорила чем залить, как настоять. И радовалась, когда на следующий день мне сообщали о мнимом «улучшении» и благодарили.

Чуть позже на медфак поступила двоюродная сестра. Приезжая в гости, я с упоением разглядывала её учебные пособия и умные книжки. И радостно правила заглавие «Гистология» на «Глистология». Ручкой.

Однажды учительница биологии попросила привести в школу маму. Прежде, чем я сказала маме, прошла битая неделя. Я стрессовала от адских предчувствий, ибо не понимала, где и когда налажала.

Причина была намного проще. И сложнее. Учительница решила готовить меня к олимпиадам. Мама по итогу разговора – тоже. А я? Ну а что я… Разве у тринадцатилетнего ребёнка есть право на собственное мнение?

Когда в школе образовались медклассы, я без лишних вопросов туда ринулась. Это ни к чему не обязывало, зато какая мощная база для олимпиад бонусом! Но в медицину так и не планировала. Хотелось в математику, как мама. Или в журналистику.

Но судьба умеет насмехаться над нами, как никто другой.

В десятом классе накрыла первая безответная любовь: настолько тайная, что о ней знала вся школа. Объект воздыхания учился в одиннадцатом и после школы… поступил на медфак! Я ринулась следом.

Я-то мальчика разлюбила, а медицина меня – нет.

Был, правда, ещё один важный фактор. Медфак брал меня без вступительных (медаль+диплом с олимпиады), а отдохнуть летом очень хотелось.

Мой первый опыт настоящей работы в медицине – замещение разъездной санитарки на практике после второго курса. Так получилось, что человек ушёл в отпуск, а замены не нашлось.

То лето было весёлым и познавательным! Я развозила мочу, мокроту и послеоперационные гистологии в лаборатории города. И не только. После обеда я сопровождала пациентов на консультации в тубдиспансер, инфекционную больницу и онкодиспансер. Мне даже доверяли их истории болезни под грифом "секретно".

Сначала на вопрос "Кем ты будешь?" я кровожадно отвечала: "Патологоанатомом!". Но после первого заформалиненного трупа из анатомички прыти во мне поубавилось. И я стала не менее кровожадно отвечать: "Психиатром!" С мечтой принципиально, но с болью рассталась после завала на экзамене по психиатрии. Ну, как завала… Четвёрки.

После пятого курса я осознанно захотела в участковые терапевты. Попала на практику к весьма приятной терапевтессе. Понаблюдала за приёмом, походила по адресам. И захотелось так же. Чтобы лампово, уютно, по-доброму и на короткой руке со всеми.

Жизнь дана нам, чтоб мечты сбывались.

И моя мечта сбылась тоже!

О том, что это была мечта идиотки, я догадалась лишь когда всё закончилось. Но я ни о чём не жалею.

Часть 1. Заметки участкового терапевта

Ромео и Джульетта

Что получилось бы, если б Ромео и Джульетта встретились в наши дни, будучи старше годков, эдак, на сорок?

Получились бы баба Глаша и деда Гриша из малосемейки на Лесной.

Встретились они, когда обоим было хорошо за шестьдесят. Деда Гриша своих детей уже вырастил, баба Глаша единственного сына уже похоронила. Встретились и полюбили друг друга, как подростки.

Баба Глаша Лукьянова торжественно стала Сундуковой и поселила деду Гришу у себя.

И начали они своё долго и счастливо. Помогали друг другу в горе и радости, даже когда у бабы Глаши ослабли ноги, а деда Гриша стал подслеповат. Но даже это не мешало им смотреть друг на друга горящими глазами. Вот как друг дружку любили!

На этом этапе я с ними и познакомилась.

Была я зелёной, неопытной. Только-только вливалась в специальность. Профессионализмом от меня и не пахло.

Стабильные вызовы к сладкой парочке раз в двенадцать дней я переносила спокойно. Чётко знала, что каждый раз надо брать с собой бланк рецепта для бабы Глаши, ибо клофелин она ела, как конфетки. Запоминала, в какие дни надеть обувь поудобнее и одежду полегче, дабы без труда залезть на пятый этаж.

Каждый раз всё проходило одинаково. Баба Глаша, спрятавшись за толстенными очками, вышивала или вязала; деда Гриша, подслеповато щурясь, восседал в кресле. Никакого нытья, никаких упрёков. Выпишешь клофелин, поговоришь о насущном – и лети на все четыре стороны.

Любила я их даже: разговорчивых и добросердечных. Особой, врачебной любовью.

– Ноги что-то у меня совсем ничего не чувствуют, – как-то раз пожаловалась баба Глаша. – И мёрзнут. Даже носки шерстяные не спасают.

– Что с сахарами? – немедленно отреагировала я.

– Да кто ж их знает-то, сахара эти?

– Диету соблюдаете?

– Какая диета? Тут, может, последний понедельник живёшь! А Вы – диета… Всё я ем!

– Ест, ест, – подтверждал деда Гриша из своего угла. – Поругайте её, МарьСанна! Меня-то не слушает!

Баб Глашины сахара оказались запредельными. Не кровь, а густое варенье. Вот уж действительно: сладкая палочка Твикс. Госпитализацию баба Глаша не рассматривала: кто ж за дедой Гришей присматривать будет? Право, впрочем, её; её и выбор.

В экстренном порядке на дом вызвали эндокринолога. Теперь, помимо клофелина, нужны были ещё и инсулины. Но, как бы ни скакали сахара, диету баба Глаша не блюла всё равно.

Это всё в человеческой природе: назначили таблетки от сахаров – значит всё можно априори. Вместо силы воли поработает таблетка, наеденные сахара «сожгутся» инсулином – о чём ещё заботиться? А гангрены всякие, полинейропатии, комы – это мифы. Их же никто не видел, а значит врачи запугивают…

Однажды баба Глаша стригла ногти на ногах. В процессе – поранила палец маникюрными ножницами. Ерундово поранила: царапинка неглубокая, не больше пяти миллиметров. Скарификационная проба с антигенами мыла в нетипичном месте, можно сказать. Баба Глаша на этот счёт не запарилась: ранку обработала, палец перевязала. Всё как полагается, по законам асептики-антисептики. Только на следующий день, несмотря на грамотные меры, палец покраснел и опух. А ещё через сутки начал болеть: да так адски, что баба Глаша всю ночь не спала.

Вызвали меня.

Я, разбинтовав палец, обнаружила, что гнойно-сукровичный экссудат идёт не из ранки, а аж с противоположной, подошвенной стороны. И поразилась масштабам воспаления при незначительной травме. Предположив абсцесс, неопытная и пока ещё не слишком просвещённая я назначила обработку раны, перевязки и цефтриаксон внутримышечно. И хирургу вызов передала, чтобы "вскрыл гнойник".

Хирург оказался умнее и опытнее меня. Он сразу заподозрил самое страшное: гангрену. И, после скандала, экстренно госпитализировал бабу Глашу. Потом ещё и мне высказал: что, мол, сразу не отправила, тут каждая секунда на счету.

А что я? Я первый раз в жизни гангрену видела. И не думала, что бывает она такой быстрой и такой болезненной.

Через полторы недели баба Глаша из больницы убежала.

И снова вызвала меня.

К тому моменту пальцы на её стопе почернели и ссохлись, а кожа залилась серовато-синим до самой голени. И блестела от натяжения и отёка. Болело это всё, естественно, невыносимо.

– Вы зачем из больницы ушли?! – возмутилась я.

– Так там сказали, что ногу мне аж по бедро отрежут, – ответила баба Глаша. – Сосуды какие-то там не пульсируют.

– Вы подумайте хорошенько, – предприняла я тщетную попытку. – Само ведь не пройдёт.

– А вдруг? Антибиотики же.

– Нет. Нужна операция, и как можно скорее.

– Так я ей говорил-говорил! – вмешался из своего угла взволнованный деда Гриша. – А она, дура этакая: "Если в гроб, то с двумя ногами!"

Что ж делать?

Выпросили мы для бабы Глаши трамадол.

Идиллия Сундуковых рассыпалась на глазах.

Баба Глаша депрессовала из-за неминуемого исхода, но принципиально отказывалась от операции. Не спала ночами от боли, периодически температурила, гоняла туда-сюда жену погибшего сына. Деда Гриша ругался на неё, кричал, уговаривал ехать в больницу и угрожал самоликвидацией. В самом плохом и непотребном смысле…

Гангрене было пофиг на их тёрки и баб Глашины принципы. Гангрена ползла всё выше. Вот, уже до колена поднялась, голень стёрла почти до кости. Баба Глаша жива – и слава Богу. Но, даже видя, что происходит, и испытывая мучительные боли, не соглашается на операцию. Принципиальная она, волевая.

В квартире царит специфический запах. Каждая ночь – бессонная. Каждый день – как на иголках. Мольбы деды Гриши и снохи улетают в пустоту. Не слушает их баба Глаша. "Умру с двумя ногами", – говорит.

Однажды деда Гриша так возмутился этим принципиальным игнором, что взял и напился уксусной кислоты… Долго боролись за него реаниматологи, но увы. Баба Глаша не смогла даже побывать на его похоронах. Только в окошко видела, как деду Гришу к подъезду подвезли…

Прожила баба Глаша ещё месяц или два. Она так и не согласилась на операцию…

Впрочем, эта история не о том, как трагична бывает любовь.

Не о том, что даже самые прочные узы можно разрушить.

И даже не о пределе нормального человеческого терпения…

Она – о том, как важно вовремя обследоваться и контролировать хронические заболевания. Только мы решаем, будет ли у нашей истории плохой конец, открытый финал или хэппи энд!

Прокурорская бабушка

Долгое время я считала заместительницу главного врача по КЭР, Юлию Алексеевну Грохотову, чрезвычайно злой и кусачей.

Всё потому, что наше знакомство прошло не в самом дружелюбном ключе.

Только представьте себе: второй день на работе после декрета. Я – как топинамбур варёный, на стрессе, в тесном кабинете с двумя врачебно-сестринскими бригадами. Жмусь в уголке дворнягой безродной. Заполняю карточки и стараюсь никому не мешать…

А тут – телефон воет. Да так настойчиво…

– Алло, – отвечаю обладателю незнакомого номера.

Из трубки на меня льётся истошный женский крик:

МарьСанна!!! Где карточка Мясоутовой?!

С одной стороны приятненько: ты только на работу вышла, а тебя уже по имени-отчеству… С другой – в таком тоне, словно не по имени-отчеству, а: «Не жри мой шашлык, Бобик, блоховоз проклятый!»

– Кого-кого? – переспрашиваю, слегка обалдев.

– Сании Бясыровны Мясоутовой!!! Мне карточка нужна!!! Немедленно!!!

– А кто это такая?

– Почему Вы не знаете своих больных?! – кричит Юлия Алексеевна, едва не плача. – Почему не посещаете больных лежачих?! Почему я вечно получаю от пациентов?! Почему они мне тут с ноги открывают дверь и угрожают?! Я так устала от этих претензий!!! Вот где хотите теперь эту карточку, там и ищите!!!

Голос в трубке обрывается гудками.

А я – в слёзы…

Старожилы кабинета обступили меня, как обиженного ребёнка.

– Это та бабка лежачая, – проговорил кто-то, – у которой сын – прокурор. Со второго этажа. Они карту и не отдавали сроду на руки никому…

– Я ей окулиста назначала! – второй голос. – В ту пятницу! Наверное, она и забрала!

– Ну, точно. Не реви. Щас принесу, – подытожила одна из медсестёр.

Через пять минут передо мной лежали четыре тома "Войны и мира", ушитые одной картонной обложкой амбулаторной карты…

…Сания Бясыровна в свои восемьдесят перенесла пять инсультов, потеряла возможность разговаривать и двигаться. От неё почти ничего не осталось: худенькая, сухая, обтянутая ломкой пергаментной кожей… Сложной она была: болезнь истощила донельзя, и то и дело норовила её доесть. На Сании Бясыровне постоянно образовывались гнойные пролежни, а лёгкие то и дело атаковала злобная гипостатичка… Но безупречный уход сиделок и родных делали своё дело: в комнате даже не пахло.

Зловещий прокурор – Рифат – оказался адекватным и спокойным. Ухоженный кругленький блондин с благородной осанкой, тихим голосом и давлением под двести, на которое между делом жаловался. Оно и понятно: издержки профессии. В выходные Рифат отпускал сиделок, оставлял все дела и собственноручно ухаживал за матерью.

А вот дочь прокурора Марьям – красивая улыбчивая женщина-дознаватель – рвала и метала по любому поводу.

Поводы находились всегда.

Не пришла после вызова скорой.

Не пришла ни разу за эту неделю.

Пришла за текущую неделю всего один раз.

Пришла и ушла всего через пятнадцать минут.

Ничего не написала в карточку.

Не пригласила невролога, который был только позавчера.

Нагноились пролежни.

И вообще: бабуле внезапно нужен гинеколог!

– Ну, Вы уж как-нибудь с ними к консенсусу придите, – снисходительно попросила главврач, Альбина Андреевна Пологова, после очередного визита Марьям и очередной жалобы. Настолько снисходительно, что даже набрала с личного номера. – Почаще к ним заглядывайте. Прошли мимо – заглянули… А то она ведь прокуратурой грозит! Вы только начинаете работать, зачем Вам эти проблемы?

И я приходила. В очередной раз.

Марьям встречала меня широченной улыбкой: мол, мы Вас и не жда-али! Рифат вторил ей: вот, мол, какая Вы заботливая, МарьСанна, всегда придёте, всегда на все вопросы ответите… Но я-то знала, что не появись я у них, к вечеру на столе Пологовой лежала бы ещё одна жалоба.

Бывало, перебираюсь между корпусами поликлиники по яблоневой аллее, наслаждаюсь блаженными секундами условной свободы. Задираю голову в седое небо, ветром дышу на лайтовом чиле. А сзади ка-ак заорут:

МарьСанна! Как хорошо, что Вы здесь!

Обернусь, а через аллею следом Марьям несётся и улыбается. Кудрявые густые волосы развеваются на холодном ветру, полы кожаного плаща прыгают в такт стуку каблучков. И машина Марьям стоит, перегородив однополосную дорогу, на аварийке. Дознавательницам так можно.

Ну, добрый день, – не слишком охотно здороваюсь я.

МарьСанна, – суетливо выдыхает Марьям, – нам ведь памперсы нужны. Срочно. Организуете?

Так чтоб памперсы получили вы, надо Вашу бабушку повторно на МСЭ оформлять. Это опять все узкие специалисты и десять листов А4. И психиатр, и гинеколог, и логопед…

Что Вы хотите этим сказать?

Я ведь только две недели назад её переоформила на МСЭ!

Ну и что, – бескомпромиссно заявляет Марьям. – Вы ведь всё организуете?!

И организовывала. Приходилось. Обзванивала узких специалистов заново, всё объясняла: кто такие, что, почём… Всё получалось. Памперсы назначались, ИПР переоформлялась. А ещё через две недели Мясоутовы требовали пелёнки, мыло, ортопедическую обувь или стул-туалет… И всё шло по новому кругу.

Не возражала я: страх держал. Боялась я семейство Мясоутовых до колик. Даже бабушку. Молодая была, неопытная… Усугубляло мой страх и начальство. Оттого я стабильно ловила панические атаки и ездила к ним один раз в пять дней.

Даже в выходные.

Даже в отпуске.

Вот какие серьёзные люди!

Помню, даже в День Победы к ним наведалась. Потому что прошло пять дней…

Месяца через три постоянных посещений, я выгадала время, когда Мясоутовы приходят на обед. И стала заглядывать к Сании Бясыровне строго до или после этого времени. Чтоб не пересекаться и не нервничать. Смотрела её при сиделке, избегая необходимости оправдываться или объяснять, отчего я не зелёный верблюд, делала запись в карте, назначала лечение и уходила.

Изредка разговаривала по телефону сиделки с Рифатом, объясняя ему, что к чему.

Это и стало консенсусом. Всех всё устраивало.

Мясоутовы требовали идеальности, впрочем, не только от меня.

У прокурорской бабушки регулярно останавливалось сердце: раз в две недели точно. Тогда к подъезду приезжал, красиво переливаясь неоновыми огоньками, реанимобиль. Санию Бясыровну отвозили в реанимацию БСМП, где всячески не давали ей умереть. Следом непременно ехала Марьям, чтобы тщательно проконтролировать процесс и показать майорские погоны.

В больнице Санию Бясыровну задерживали на две недели. У меня в такие дни случался светлый промежуток. Выдох. Кобыле легче, как бы грубо это ни звучало в подобной ситуации. Я ходила мимо Мясоутовской пятиэтажки с лёгким сердцем и чистой совестью. Наверное, так же глубоко и от души выдыхало моё начальство.

После бабушку возвращали на родину, и всё начиналось заново…

Спасали бабушку, надо сказать, не зря. Эффект был. Пролежни рубцевались, неврологические дефициты редуцировались, пневмонии уходили. А старое бабушкино сердце заводилось и стучало дальше, отсчитывая дни и годы.

Случались и чудеса. Прихожу я как-то к Сании Бясыровне, а она… Сидит в постели и левой рукой уплетает суп. Ложкой! Сама!

– Вот это да! – только и смогла я произнести. – Да Вы у нас скоро встанете и пойдёте!

Посмотрела на меня Сания Бясыровна грустно-грустно. Вроде того: «Да отстаньте вы все уже от меня!» Всё она понимала, хоть и сказать ничего не могла…

А через два дня разбил её шестой инсульт…

Родные, без сомнения, очень любили Санию Бясыровну. И их попытки раздуть костёр из тающего пламени могли бы продолжаться ещё долго. Но всему приходит конец. Очередная остановка сердца – и бабушку Санию не спасли…

Умерла она в больнице. Говорят, что Марьям долго разбиралась с причинами и с энтузиазмом дознавательницы опрашивала докторов. Хотя, всё было очевидно…

А что было бы лучше на самом деле?

Отпустить человека во имя любви?

Или держать железной хваткой во имя её же?

Я до сих пор не нахожу ответа на этот вопрос…