и звук, и отзвук: из разных книг

Из неизданной книги «Замысел» (1960)

* * * («Еще туман висит над городом…»)

Еще туман висит над городом
и сто сорок из-под стрехи
молчат, покуда перед гомоном
кричат вторые петухи.
Еще скрывается за шепотом
непробудившаяся страсть,
и капля светится под желобом,
вот-вот готовая упасть.

1959

* * * («Весна. По улице прошла…»)

Весна. По улице прошла
подзагулявшая гармошка,
и белым цветом зацвела
в прохладном подполе картошка.
Под вечер курочка тишком
снесла яичко, а спросонок
уже гуляет петушком
неоперившийся цыпленок.

1959

* * * («Взрыв пугливых снегирей…»)

Взрыв пугливых снегирей,
карк ворон непуганых –
и уже свистит хорей
на снегах обугленных.
И уже издалека –
не Боян ли сокола
выпускает в облака
и на лебедь –   с облака?
Крови, крови молодой!
славы, славы песенной,
соколиною страдой
на лету подрезанной!
А внизу –   такая рань
ранняя, израненная,
что хоть оземь грудью грянь –
вот оно, призвание!
И такой бродильный чад
в ельнике-орешнике,
что как пьяные летят
пчелы на подснежники!
Эти талые моря,
озими зеленые,
в зарослях осокоря
гнезда оголенные –
всё –   и горлицы запруд,
и промоен звонницы –
только повода и ждут,
чтобы разглаголиться.
Так звени, напоена,
радость двуединая:
молодость моя, весна –
песня лебединая.

1960

* * * («Как по бору да в зелену пору…»)

Как по бору да в зелену пору
с первым парнем гуляла б на пару,
всё поляны, лесные цветы;
не ходила б на Красную гору,
там недаром приметили паву,
там не зря приоделись сваты.
Там в подполье припрятаны яства,
а из дома –   не выметут сора,
а уж вытурят –   значит взашей:
молодая сноха –   для хозяйства,
а ночная собака –   для вора,
а недремлющий кот –   для мышей.

1959

* * * («Мы посадские, слободские…»)

Мы посадские, слободские,
наши ножички заводские
ваши сумочки от Диора
чик-чирик –   и адьё, мадам! –
шлет привет вам отдельный Жора,
вам и фирменным фраерам.
Мы на Курский к вам для прополки
прибываем на третьей полке
с петушинской братвой гулять,
не в ментовские рестораны
лебедей чесать, а в шалманы,
где на шухере не стоять.
Там, в распивочной на Тишинке,
где две фиксы у шустрой Нинки
тяжелей, чем жилищный пай
на двухкомнатную квартиру,
там оттянемся –   не до жиру:
хлопнул беленькой –   и гуляй!
А уж как мы и с чем обратно –
это в общем и так понятно,
чай не сироты, чтоб к харчам
не прибавить своей капусты,
пусть сегодня не очень густо,
завтра точно возьмем качан…

Конец 1950-х

* * * («Зажила вода и колос вызрел…»)

Зажила вода и колос вызрел.
Звезд мирьяды проросли в зенит.
В это полнолунье хруст как выстрел,
тишь такая, что в ушах звенит.
Берег. Под удилище –   полено,
а само удилище –   в песок.
Так-то, брат. И локоть на колено.
Гвоздик в зубы, взгляд на поплавок.
Вон с ведром идет знакомый дачник
и бросает камешек с моста:
 – Мой коллега, вижу, неудачник.
извиняюсь, надо знать места. –
И пройдет, гремя мостками, к даче
как урок… И снова тишь да гладь…
Уж не рыбку ль золотую, старче,
ты задумал на живца поймать?
Да уж где тут, всюду ил да тина,
насиделся и у дальних рек,
золотая рыбка –   строганина,
лес да тундра –   не забудешь век.
Вот и жди… ни клёва, ни старухи.
Неподвижны поплавки светил.
Только черви в банке, только слухи.
Ты не эту сказку проходил…

1958

* * * («Появился как должно он с криком на свет…»)

Появился как должно он с криком на свет,
человек, не имевший ни метрик, ни лет,
не умевший ходить, не умевший писать,
человек, не умевший и слова сказать,
не сказавший ни правды, ни лжи –   ничего,
появился –   и всё! принимайте его!
Чтоб никто его спутать с другими не мог,
привязали к лодыжке ему номерок,
что действительно он появился на свет,
выдал загс за печатью ему документ.
Вот он в люльке своей объезжает квартал,
где сосульки срываются на тротуар,
где работает дворник метлой и скребком,
где стоит постовой с милицейским свистком,
а вокруг –   воркование, щебет, шаги,
подрастают друзья, подрастают враги,
занимается день, и гульгулит вода,
и летят облака неизвестно куда,
и летит неизвестно куда самолет,
и бликующий свет за коляской идет,
и глядит на него, не скрывая родства,
вся природа в минуту его торжества!

1958

* * * («Вечером на даче…»)

Вечером на даче
свечку засвети.
Бабочки сгорают
в пламени свечи.
Падают под ноги,
падают к ногам –
глупая доверчивость…
ну а как же нам?
А у нас –    иначе,
а у нас –    не так:
в гости приглашает
закадычный враг.
А глаза в глазницах –
далеко вдали –
навели на мушку,
ждут команды –    пли! –
Пли! –
и плеск из рюмок.
Пли! –
в зубах икра.
Действие второе,
новая игра.
Он мне –    реверансы,
я ему –    поклон.
Шпарю как оратор
на магнитофон.
Близится развязка:
 – ну-ка по одной!
Вот он видит крылья
за моей спиной.
О глядит задумчиво –
грудью на столе –
как, сгорая, корчится
спичка в хрустале.
Спрашивай!
выспрашивай!
принимай всерьез!
Кто огонь,
кто бабочка –
еще вопрос!

1958

* * * («Просыпались от странных мелодий…»)

Просыпались от странных мелодий:
человек на фаготе играет,
а играет он так на фаготе,
как скрипучую дверь отворяет,
не спеша, постепенно, не сразу
он мычит музыкальную фразу.
Где мотив? композиция? тема?
вверх и вниз. вниз и вверх. нота к ноте.
капля к капле. по темени. в темя.
он гудит, он дудит на фаготе.
А соседи его убеждали,
а жильцы его предупреждали,
а жильцы и соседи не спали,
по инстанциям жалобы слали,
объясняя всю суть по порядку,
чтоб призвать гражданина к порядку,
чтобы выжить из дома, со света
тунеядца с приветом и ферта…
Но однажды во время концерта
увидали соседи соседа.
Не читалась с листа партитура,
а творилась безумное что-то,
и как буря была увертюра,
но слышна была каждая нота –
для кларнета, валторны, тромбона,
саксофона, корнет-а-пистона,
для гобоя, рояля, свирели,
контрабаса и виолончели,
для фагота, еще для кого-то,
кто уж вовсе не наша забота.
Пели скрипки, сойдясь в середину,
вздулись жилы у баритона,
зал подался вперед и –   отхлынув –
зазвучал на манер камертона.
И повеяло чем-то забытым,
чем-то давним, до времени скрытым…
Вспоминали: живет за стеною,
ну хотя б обзавелся женою,
а фагот, он такой, понимаешь,
для любимой на нем не сыграешь…
Плыл мажор озорной и могучий
и плевать, что не слышно фагота! –
в этой сшибке и пенье созвучий
был и пафос его, и работа.
А когда оборвется звучанье,
есть секунды победы и муки:
это зал разразится молчаньем
и опешат счастливые руки!

1960

* * * («Ночной город…»)

Ночной город,
молчаливый и мокрый;
на остановке у края лужи –
запоздалый троллейбус, похожий на аквариум,
от переднего колеса –   волны,
а задним –   берегись –   обдаст!
Ночной город.
уже погасили огни
стрелы подъемных кранов,
уже после гимна смолкли
оглохшие за день рупора.
Ночной город.
есть в нем свои открытия,
когда в подъезде под лестницей
торопливо целуются,
когда на безлюдной улице
читают на память стихи.
Ночной город,
прости за бессвязное бормотанье.
я бы тоже хотел
так уметь молчать,
как курсант у твоего мавзолея.
я бы тоже хотел
три раза услышать сердце
в промежутках
                      между
                      каждым
                      ударом
                      курантов…

1959

* * * («Прихваченные изморозью лужи…»)

Прихваченные изморозью лужи.
Еще дождит. А скоро и зима.
А скоро снег. Ты знаешь это лучше.
Наверное, ты ждешь его сама.
Обшарпанный подъезд. Навес у дома.
И в шашечку такси из полутьмы.
Всё это так забыто. Так знакомо.
И двое незнакомых –   это мы.
Две тени, не очерченные четко.
Два профиля, размытых на стене.
Намокший плащ. Торчащая прическа.
Щека для поцелуя –   это мне.
К чему слова. Достаточно и жеста.
Что было или не было –   прошло.
Тебя ли выкликают из подъезда,
меня ли ждет зеленое стекло?..
Врываясь в свет, накрапывает с неба
последний дождь, смывает след колес.
А скоро снег. А скоро тучи снега…
Всё к лучшему, как говорил Панглос.

1958

* * * («В каске желтой, час за часом…»)

В каске желтой, час за часом,
в шубе черной, день за днем,
он ходил, дозорным глазом
озирая всё кругом.
Он ходил и думу думал,
неуставно дым пускал
и винтовку книзу дулом
на одном плече таскал.
А внизу теснилась школа,
бестолково шел урок.
Почему же бестолково?
Бестолочам невдомек.
Шел урок, учитель сонный
раздраженно мел крошил,
а в окне как заведенный –
он кружил, кружил, кружил.
Видно было и воронам,
да не ведал педсовет,
что над каждым охламоном
выше есть авторитет.
И чего он, в каске медной
верхогляд и свинопас,
небожитель неприметный,
почему он мучит нас?
Потому что нет приятней,
чем окинуть с высоты
фабрики и голубятни
и капустные листы,
потому что в окулярах
необыкновенный мир:
жар стреляет в самоварах
и потрескивает тир.
Там весь мир как на ладони:
и вдали аэроплан,
и коза на стадионе,
и кинотеатр «Вулкан»,
и на штрипках шаровары,
и в хлеву любая клеть,
а пожары так пожары –
есть на что и посмотреть,
и сады, сады без счета,
и вокруг –    во весь размах –
город с птичьего полета
с караульным в небесах!..
Может быть, всё дело в этом,
в этом, а ни в чем ином,
и не стал бы я поэтом,
не маячь он за окном,
ведь оттуда надо мною
вспыхнула моя звезда!
Жизнью, памятью, судьбою
всё тянусь еще туда.

1960

Осажденный. 1238 (поэма)

1

За лесами за зимними –
ни огня, ни жилья.
Глянь озерами синими,
выйди, радость моя!
Вечно песня не вовремя.
Хочешь, я подпою?
Из огня да и в полымя,
а не то –   в полынью.
Не по мерке свобода нам,
нам, в чужие края
занесенным, запроданным,
вечна воля твоя.
За борами за дивьими
тишь такая –   аж звон.
Грянь ручьями да льдинами
на распутьи времен.
Пусть кручины изгладятся,
как морщины с лица.
Встань же, радость-красавица,
супротив молодца!
……..
Развевается на ветру волос.
Наливается поутру колос.
Подымись с крыльца на забрало.
Помолись за отца и за брата.
А мы тоже не бьем баклуши,
А и пьем-то мы не по чину,
Нальем первый ковш да осушим
Да приступим к зачину.

2

Базарный день на площади:
возы,
         возы,
                  возы,
купцы, земяне, лошади,
аршины да весы.
Горят румянцы девичьи
и по плечам платки.
Проходят шубы беличьи,
худые армяки.
Всё хваты да работники
и речью не глумцы:
и кузнецы, и плотники,
и златокузнецы.
Кричат товары хитрые,
играет бирюза,
а бусы малахитовые –
разбегись глаза!
 – Берешь сережки суженой?
 – Берем! – и руку в бок
да топ колодкой суженной,
аж побелел сапог.
Не в Киеве,
не в Суздале,
а посреди Торжка
не отлетел бы с удали
каблук от сапожка!

3

Над городом,
над гомоном
кабацкий смех и плач.
Туда ходили гоголем,
оттуда –   окарачь.
Уважишь пивом-брагою –
и воздадим вином.
Полы под пьяной братией
ходят ходуном.
Кончане закуражатся,
нальют –   не донесут.
Ой, головы закружатся!
Ой, ноги не спасут!
Гуляет свет по маковке.
Гуляет гульнем голь.
 – Посадского –   по матушке!
 – А кто над ним? – Изволь!
Вчера свое не допили,
так уж теперь возьми!
А завтра ляжем во поле
грешными костьми.
________________
Что ты ходишь враскосяк,
присядь к другу.
Ох, силен синяк
под пьяную руку!
А не стоишь синяка –
ступай к Богу!
Ой, земля зыбка
под пьяную ногу!
…….
И мы подсядем к коржику,
Подсядем, а засим
Нальем еще по ковшику,
Выпьем да заку-сим,
Нам сказ держать,
Нам песни петь,
Нам надо голову иметь.

4

Теплым-теплый, без шапки, без денег
выходил Егорка-весельник.
В домотканых портках да в опорках
выходил прохладиться Егорка.
Рассыпал он присловицы горохом,
знать, недаром слыл первым скоморохом.
Шутка шуткой, а правда-то смекается.
Ходит, чешет язык, насмехается,
ходит, чешет язык, насмехается,
на ворота именитые сморкается.
Говорит что говорят,
ну да мало ль говорят?
Мол, посадник –   молодец,
праведник-сусальник.
В каждой горнице малец –
вылитый посадник.
Говорит что говорят,
мол, напрасно говорят.
У попа всего приход –
попадья с поповной,
а и тот дает приплод –
борова с попоной.
Слепнет курица. День смеркается.
Шутка шуткой, а правда-то смекается.
Тут и взяли шутника под локотки
по словечку сердобольного посадника,
взяли под руки, задрали портки
да и выбили всю пыль из охальника!
……..
 – Ой ты ласка моя,
Складень в три образка.
Ой ты сказка моя,
Сказка-присказка.
Что ты, присказка,
Киснешь зелено?
И не высказать.
И не велено.
________________
 – Чем начать мое слово,
Чем начать?
То ль в молчанку играть,
То ль кричать.
Грянет колокол чуть свет,
Крикнет кочет.
Начинать-то начнешь,
Да чем кончишь?

5

Не брех над ухом скомороший,
не бой кулачный: чья взяла? –
с заутрени звонарь сполошный
раскачивал колокола.
Качал, оглохши от ударов.
Шли веси на тревожный зов.
Всполох был шире всех базаров,
мощнее медных голосов.
Кипи, молчанье гробовое!
Мятись, народная беда!
…Идет нечистый с татарвою.
Грядет несметная Орда…
……..
У Батыя, у сучьего сына,
сорок жен молодых.
У Батыя, у сучьего сына,
тьма коней вороных.
У Батыя, у сучьего сына,
туча сабель кривых.
Я не знаю, что лучше: сгинуть
аль остаться в живых?
……..
Ой не сладко от горькой,
и не сладко от сладкой –
то боярин с веревкой,
то татарин с удавкой.
Слиплись свечи в огарки,
а горели высоко.
То ль на ноги –   ногавки,
то ль на череп –   сокол.
Веселы вы, денечки,
аж охрипли от крику.
То ли выкуп –   на бочку,
то ли голову –   на пику.

6

Ох, не ровен час,
смолкла горлица.
Шестикрылец за горлицей гонится.
Ох, черна тоска
в белой горнице.
Сам Иванка-посадник горбом горбится.
Не братина ходит по кругу, не брага из чана,
думу думает купеческая братчина.
Бородатые да носатые,
крепколобые, крепкозадые.
Беда бороде:
смуты в го-ро-де.
Что ты хмуришься?
Что ты прячешься?
Не откупишься.
Не отплатишься.
И мошной плати,
и женой плати,
а запросят недоимку –
головой плати!
Не братина ходит по кругу, не брага из чана,
хорохорится купеческая братчина.
Православные, честные,
кунья шуба, волчья сыть.
 – На’б тощиться для Батыя,
ручку им позолотить.
Ох, да горлица не слышна.
Ох, да в горнице тишина.
Засопели, как засовы, носы.
Золотишко высыпай на весы.
Заскрипели лавки, как на помин.
Встал посадник над глыбами спин.
Он глазами полоснул по глазам;
бородою он кивнул бородам.
 – Если с женами больше не жить –
не возропщем.
 – Если головы надо сложить –
не возропщем.
 – Но поди затяни поясок,
если наг с головы и до ног,
ай удавка честному народу –
лучше в воду!
Расползаются круги по воде.
Закивала борода бороде.
 – Прав Иванка.
 – Будем локти кусать.
И посадник рассудил:
 – Отказать!
 – До последнего
будем стоять.

7

А и что теперь городить огород,
многодумный князь, собирай народ.
Развязав мошну у ночных ворот,
подались купцы в мощный Новгород.
А ночи тихи,
тише тихого.
Из воды сухим?
Лихо вам?
Сомкнешь уста –
не сомкнешь веки.
Глядь, с утра в ворота –
сбеги, сбеги.
Ни хоругвь не спасет, ни собор,
если сабля твоя не востра.
Владимир –   горящий костер.
Рязань –   круг от костра.
С поля туча ползет с голосами.
А Князь-Новгород глух за лесами.
А и что теперь городить огород.
Ай, Иванка, Иванка, ополчай народ!
Молчуны, говоруны, бояре, смерды,
мы у жизни не равны.
Равны у смерти.
Сеча гирькою по темечку –   как мачеха нежна,
и отдал бы башку, да самому нужна.
Чем заплатим, гадать не берусь,
головою заплатим аль боком.
Не за князя стоим,
а за Русь!
Не попом укрепились,
а Богом!
……..
Если жизнь одна,
То и смерть одна.
Если ковш пустой,
Наливай вина.
Черный ворон пролетит,
Бросит перышко
В снег пуховый
На удел роковой.
Опрокинем-ка третью до донышка,
А потом –   по губам рукавом.

8

Что молодцу слава посмертная,
да знать бы: без сраму живу.
Последняя ночка. Последняя.
Жалей молодую жену.
Подумать, и года не прожили,
а сразу слюбились на жизнь.
И вот уж под Матерью Божией,
под Спасом –   во гробы ложись.
А были денечки не промахи.
Не вам ли, медовым, пришлось
ослепнуть от белой черемухи,
под ливнем промокнуть насквозь.
Сон короток, он намечается
под утро, а где тут до сна.
Ни ветра, а ветка качается.
Не спит молодая жена.

9

Вои –   в сборе.
Кони –   в сбруе.
Помолись в соборе
да в землю сырую.
Дьяки –   в рясах.
Попы –   в ризах.
Спаси, Спасе,
исход близок.
Хоругви, свечи.
По коже мороз, поди.
Постоим на сече,
Господи, Господи!
Голубь без голуби –
голубь сирый.
Господи, Господи,
дай силы!
Поганые с поля
тыном обстали.
Смерть ли, неволя –
стой на забрале.
Муки ли крестные,
други ль в крови, –
Матерь Небесная,
благослови!

10

Стрелы ли под небо взмыли,
головы ль наземь упали,
звон ли расходится, или
плат расстилают печали –
зова не слышно Зовущего,
да и откликнуться нечем,
кроме как клекота, рвущего
сердце и пьющего печень…
……..
……..
……..
……..

11

Не прощу, не прощу, не прощу.
Не помочь, не помочь вам, кончане.
Пращник камень загнал в пращу,
лучник выбрал стрелу в колчане.
Не прощу, не прощу, не прощу,
а прощу –   так по смерти приснятся:
тетивы одноглазый прищур
и на палице сжатые пальцы.
Не прощу, не прощу, не прощу,
до недоброго срока запомню:
не сидеть на престоле прыщу,
не писать на Руси законы!
Трубы грянут –   голов не снести.
Трупы лягут –   топчите конями!
Отомстим, отомстим, отомстим.
Куликовская сеча –   за нами!

12

Лают лисы, воют волки, кружит галенье.
Две недели отбивается Торжок.
Ой вы, светы мои, близкие и дальние.
Губы стынут. На губах –   снежок.
В стенах стрелы, в стенах стоны, стены низкие.
На ордынца лей кипящую смолу!
Ой вы, светы мои, дальние и близкие,
бьет таран, и татарье –   в дыру.
Коли старость, коли молодость жива еще,
стой до хрипа, стой у смерти на краю.
Здесь я, с вами, в осажденном и пылающем
на избитье, зубы сжав, стою.
Рубят старых, режут малых, крики в воздухе.
Дым стоит, и пух летает во дворах.
Едет знамя на коне девятихвостое,
едет знамя о пяти углах.
 – Вот и срок пришел. Расстанемся, как водится.
 – Прощевай, талань. Прощай, лихой Торжок.
Ты прости-прощай, несуженая вольница.
Губы стынут. На губах –   снежок…

13

Полыхали пожары,
не стихали пять дней.
Уводили татары
за Волгу коней.
Кони ржали в трясинах,
был разлив на носу.
Как вдова голосила
неясыть в лесу.
Где Егорка безотчий?
Где Иванка-отец?
Ворон выклевал очи,
меч в золе кладенец.
За семью ли веками
от низин да болот
топь вспарит облаками
и татарник взойдет.
Над забытым колодцем,
над зацветшей водой
встань обугленным солнцем,
крестный полдень мой!
______________
Скачи иноходцем за поле,
синицей лети за моря,
моя молодая неволя,
плененная песня моя.
Осталась.
Склонилась и плачешь.
Над бурой крапивой стоишь.
Скачи!
А куда ты ускачешь?
Лети!
А куда улетишь?
25 декабря 1959 – 6 января 1960