Имя твоего волка

Марго (19). Сентябрь

…Она осторожно шагнула вперед – и остановилась, потому что волк зарычал в ответ на ее движение. Зарычал, оскаливая влажно блестящие острия белых клыков и роняя клочья пены с угрожающе изогнувшихся губ.

… Солнце еще не зашло. Плавилось в алом сиянии низких облаков, распластавших встрепанные перья своих крыльев над самыми макушками деревьев. Но из леса уже выползала темнота, дышала в затылок влажным холодным дыханием, от которого ползли мурашки по спине и хотелось обернуться – чтобы встретить зеленый огонь голодных глаз – зверя, силуэт и движение которого бесследно тают в черноте… зверя, который возможно, и есть сама чернота – бесконечная и беспредельная, которая, ночь за ночью, гонится на своих бесшумных и неутомимых лапах за испуганным солнцем – как волк за теряющим дыхание, и уже обреченным, оленем…

Ее волк казался вылепленным из черноты. Лапы, застывшие в напряжении незавершенного шага, вырастали из утонувшей в темноте земли; вздыбленная шерсть загривка была продолжением сердито ощетинившейся еловой ветки; а тропинка, неприязненно горбящаяся под ногами Марго, была продолжением когтей ее волка… Тропинка… нет, дорога – черная, скользкая, грязная, дорога, которая липнет к ногам, не пускает, хочет затянуть в себя – в черную липкую топь… и почти невозможно заставить себя сделать следующий шаг, потому что там, впереди (черный дом, из-за которого раздается детский смех…)… волк, приготовившийся к прыжку… Волк, в глазах которого закатываются два золотых солнца – в кровавую пену безумия…

Он не прыгнул. Почему-то так и не прыгнул, хотя Марго в какой-то миг показалось, что его лапы уже отрываются от земли, и даже больше – что его клыки уже смыкаются на ее горле (…разорванное горло – клочья сухожилий, глубокая черная рана, белые вывороченные позвонки – не сейчас, не думать об этом сейчас…) Он остановился, оборвав на середине длинный скользящий напряженный шаг – начало прыжка к беззащитному горлу Марго. Так, как будто кто-то окликнул его посреди этого шага, и он споткнулся, – и сбился, потеряв равновесие, дыхание – и цель. Так, как будто он неожиданно увидел внизу обрыв пропасти – и сумел остановиться на самом краю, покачиваясь и цепляясь когтями за скользкие камни. Он остановился, рыча и скалясь, и дрожа – как будто, и вправду, пытался удержаться на краю невидимой пропасти. На краю своего неудавшегося прыжка.

А Марго, теряя равновесие и дыхание, балансировала на другом краю этой неожиданно упавшей между ними пропасти. На краю своего неудавшегося шага. И ей казалось, что она уже падает, так и не удержавшись – падает в ослепительно сияющую бездну золотистых волчьих глаз. Глаз, которые она знала лучше, чем свои собственные. Потому что она смотрела в них чаще, чем в зеркало. И смотрела так, как смотрят в зеркало – разглядывая в их глубине – раньше золотистой, нежной, теплой и ласковой – свое отражение. И сейчас, как раньше, она пыталась отыскать там свое отражение. Отражение, утонувшее в ослепительно-яркой плавящейся безумием глубине. Отражение, упавшее на дно кроваво-золотой пропасти, у которой не было дна.

Отражение, разбитое вдребезги, потому что волк, смотрящий на Марго, сходил с ума.

– Пожалуйста, – тихо сказала Марго, не узнавая своего почти беззвучного и бесцветного голоса. Осколки. Ей остались одни осколки. (Окно разбилось вдребезги, но никто не услышал – из-за грозы. Осколки стекла рассыпались по ковру тускло блестящими звездами, и одно из них поранило…лапу или руку? Левую, определенно одно – что, левую…) Марго рассеянно потрогала левое запястье, которое саднило до сих пор. Со вчерашней ночи.

– Пожалуйста, – повторила она, и увидела, как дрогнули острые кончики волчьих ушей. Но он не зарычал – на этот раз. – Прости меня, – слова царапали горло – как осколки. Осколки разбитого окна, на темно-багровом бархате ковра похожие на мокрые рассыпанные звезды.

Она не думала, что ей когда-нибудь будет так трудно говорить. Говорить, глядя в золотистые одичавшие глаза своего волка, проталкивая слова-осколки сквозь сжавшееся горло.

– Прости меня … Прости меня за то, что тебе пришлось сделать. Ты не виноват, – она запнулась. От взгляда в его глаза кружилась голова. В его блестящих глазах отражалось небо…или, наоборот, небо было отражением его глаз… Небо, в котором золотые солнца падали в кровавую пропасть заката. Разорванное волком-ночью горло сегодняшнего дня; белые сухожилия облаков вздрагивали бесполезными клочьями, пропитываясь алой и черной кровью… Небо, в котором умирали солнца, закатываясь в ало-черную пропасть безумия…

«Мы утонем там – оба,» – подумала Марго. «Потому что безумие – заразительно…» «…Безумие заразительно», – как-то говорила старуха: «… Не через дыхание или прикосновения. Вот так – глаза в глаза. Если смотреть достаточно долго. Всего-навсего…»

Безумие заразительно – подумала Марго, не находя сил отвести свой взгляд, тонущий в расплавленном золоте глаз сходящего с ума волка. Если смотреть достаточно долго… как достаточно? Если смотреть достаточно долго в одичавшие глаза волка… Волка, который все эти годы был ее единственным другом. Ее братом. Ее тенью. Ее отражением. Волка, который сейчас хотел убить ее – и почему-то пока этого не сделал.

…«Мы утонем там – оба…И это будет справедливо, потому что он не виноват…»

…Однажды маленькая девочка, которой снились пожары, и которая боялась огня, как дикий недоверчивый звереныш; однажды эта девочка снова отодвинулась от костра, неприязненно поджимая ноги. Тогда костлявая старухина рука опустилась на тонкое девочкино плечо, останавливая это движение. Старуха знала о девочкиных снах – может быть, даже больше, чем сама девочка, которая пересказывала ей их. И, может быть, она знала, о чем думает девочка, заворожено и неприязненно уставившись в огонь их небольшого приветливого костерка. Одного из тех, которые люди разводят испокон веков – для того, чтобы согреть доверчиво протянутые к огню ладони, приготовить пищу, или отогнать тени диких зверей и злых духов, которые любят бродить по ночам…и. впрочем, еще для куда менее достойных дел… И, наверное, поэтому, старухин голос был тих, ласков и терпелив – совершенно таков, каким нужно говорить с дикими недоверчивыми зверенышами.

– Не его вина, – сказала она девочке, осторожно, но твердо удерживая тонкое напряженное плечо. И, протянув руку, как будто поглаживая выгнувшийся под ее ладонью кошачьей спиной язык пламени, настойчиво повторила: – Не его. Вина тех, кто его зажигает, Марго …

…Золотое пламя водоворотов сходящего с ума волка… Кто зажигает – кто зажигает безумие, которое превращает в незнакомые знакомые глаза?…

– Прости меня… – каково просить прощения у своего собственного отражения? У своего отражения, разбитого вдребезги, сошедшего с ума в водовороте острых сияющих бессмысленных осколков…

– Ты не виноват… – Тогда кто? Кто виноват в том, что все случилось именно так? С мамой, с Анной, со старухой, с самой Марго – а теперь, с ее волком? Кто виноват в том, что он сходит с ума? Сильный, здоровый, умный молодой зверь, который был готов до последнего вздоха защищать Марго от всего мира, как бы ни остры, бесчисленны и жестоки были зубы и когти у этого мира.

Почему теперь этот зверь покачивается и дрожит, как будто лихорадка съедает его изнутри, – в нескольких шагах от Марго, и эти несколько шагов похожи на пропасть между ними – и его ребра ходят ходуном под взъерошенной шерстью, и рычание клокочет за оскаленными зубами. Рваное, хриплое, неуверенное. Как будто ошейник, рывком удавливающий лай цепного пса, теперь передавил горло ему – никогда не знавшему ни ошейников, ни привязи. Невидимый ошейник, который рвет ему горло и комкает дыхание. Ошейник, который оборвал его прыжок – к горлу Марго.

Марго смотрела в его глаза, разглядывая в них – так, как раньше, свое отражение. Саму себя. Свою боль и свой страх. Свое отчаяние – на самом дне закипающих безумием золотых волчьих глаз.

Он не виноват. Он не понимал, что он сделал не так. Невозможность понять, и невозможность изменить то, что уже произошло – бесплодные сожаления и размышления, свойственные только людям, и даже людей иногда сводящие с ума, теперь сводили с ума его. Ему хотелось завыть и, скуля, поползти на брюхе к ногам той, которую он любил, умоляя простить его, а еще – ему хотелось прыгнуть и вцепиться в ее теплое горло, и выпить из него дыхание и кровь – потому что этого хотела она; и эти два желания разрывали его пополам, так, как разрывал его горло невидимый ошейник. Может быть, если бы он был человеком, он бы заплакал – или засмеялся. Но он был волком, и он не знал, что можно упасть на землю и кататься по земле с рыданиями и смехом – в полушаге от тупика, из которого уже нет выхода. В истерике, которая иногда спасает людей, умеющих смеяться и плакать. В истерике – в полушаге от безумия. В полушаге от тупика, из которого нет выхода.

Но он был волком, и он не умел смеяться или плакать. Он был волком и он сходил с ума.

– Подойди ко мне, – позвала его Марго – медленно и очень тихо. Ласково, терпеливо – но настойчиво. Так, как следует говорить с теми, кто уже опасно качается на самой грани рассудка, над своим безумием. Так, как следует говорить с дикими и недоверчивыми зверенышами, которые опасно качаются на самой грани хрупкого любопытства – над пропастью своего страха.

Так, как когда-то говорила старуха с маленькой девочкой. Так, как потом эта девочка говорила с волчонком – перепуганным, диким и недоверчивым.

Он падал. Он уже падал туда – в золотую пропасть своего безумия, а она все еще пыталась удержать его – своим тихим и терпеливым голосом. И, наверное, сейчас было неважно, кто был в этом во всем виноват. Может быть – эта маленькая девочка, которая когда-то вот так говорила с ним… маленькая девочка, которая приручила его и дала ему имя, и научила его быть доверчивым и отчаянно смелым – для того, чтобы ходить по самому краю над своим безумием и над своим страхом – по той самой грани, на которой, возможно, способен удержаться только человек… Может быть – старуха, которая много лет назад вытряхнула его из уютной темноты кожаного мешка – в световой круг костра, к ногам этой маленькой девочки… какая разница… Какая разница, если сейчас он падал… цепляясь из последних сил – когтями на дрожащих лапах за ускользающую землю, и взглядом – своим уже ускользающим в безумие взглядом – за взгляд той самой девочки, которая снова звала его идти за собой – по самому краю…

– Ну, иди сюда, – тихо, дрогнувшим голосом, снова позвала его Марго.

Даже не надеясь, что он послушает.