Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© Можаев А.Н., 2022
© ООО «Издательство «Вече», 2022
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2022
О новой книге Александра Можаева
Выдающийся современный русский писатель Александр Можаев к своему 65-летию подошёл с новым романом «За чертой», романом итоговым, который, по моему глубокому убеждению, уже стал значительным событием в Русской литературе XXI века.
Тем радостнее, что роман, появившийся на свет совсем недавно, уже замечен, подготовлена к изданию книга (вы её держите в руках), в одном из лучших современных российских издательств – издательстве «Вече».
Сказать, что роман «За чертой» – о воюющем Донбассе, не сказать ничего! Слишком много бравурного, шутовского, даже кощунственного, было написано (и хуже того – премировано в РФ) о братоубийственном конфликте на Юго-Востоке бывшей Украины. Написано людьми, ни разу не бывавшими там или выезжавшими туда только на фотосессию.
Роман Можаева – целиком оттуда. Из-за «черты», которая автору знакома не понаслышке. Слишком много автобиографических черт несёт в себе центральный образ романа, образ Атамана, проводника групп российских добровольцев, идущих тайными тропами в ополчение Донбасса. В обход украинских растяжек и айдаровских засад.
Точное, подробное знание трагических событий весны-лета 2014 года на Луганщине – не скачать из Интернета, оно у Можаева своё, кровяное, изболевшееся внутри.
И здесь очень важно отметить, на мой взгляд, определяющее качество этого произведения, а именно: «За чертой» – это казачий роман. Давно пора уже ввести это определение. И роман Можаева вполне заслуженно и спокойно по праву занял своё место в ряду таких романов, как «Тихий Дон» (о судьбе донского казачества), «Даурия» (о судьбе забайкальского казачества), «Урал – быстра река» (о судьбе оренбургского казачества). Все перечисленные произведения были написаны о Гражданской войне в России начала XX века. Новый казачий роман повествует уже о смуте начала века XXI.
Герои романа – как безвестные хуторяне, казаки (именно казаки, а не «потомки казаков», потому что без колебаний идут защищать свою Родину от пришлой бандеровской нечисти), так и прославленные герои Новороссии – Бэтмен, Мозговой, Болотов… Им выпало жить и умирать на родовых землях Всевеликого войска Донского, поделённого в своё время создателями СССР между двух бывших «братских» республик.
Но онтологический разрыв между этими «братскими» республиками уже заложен заезжими безродными интернационалистами по руслу реки Деркул, именно эта река с началом войны становится для героев романа «чертой», которая резко делит их жизнь на «здесь» и «там».
Здесь – Россия, «Арматы» и «Сарматы», «Калибры» и «Солнцепёки», мощнейшая армия в мире и День Победы, там – кровавый гопак в исполнении уголовников и мародёров, фашистское и полицайское отребье, недобитое после Великой Отечественной войны; нежить, эксгумированная коллективным Западом в 2000-е годы нового столетия против России. И против тех, кто там всё ещё чувствует себя Россией.
«Чертой» становится и сама война на Донбассе, которую автор понимает как суд. Суд за безбожные пятилетки и расказачивание, суд за пьянство и блуд позднесоветских лет и нового времени, за аборты и безверие, соглашательство с комфортной украинизацией и трусость. Недаром у Можаева в романе с началом боевых действий сталкиваются два потока: в первом – бегущие с Донбасса здоровенные молодые лбы из местных (с айфонами и украинской пропиской), во втором – добровольцы из России, зачастую уже в возрасте, идущие навстречу им, умирать за них…
Не стоит ожидать от знакомства с этим романом лёгкого чтения: многолетняя, трагичная, изломанная страсть Кудина и Натахи обрывается за «чертой» – его, израненного, заживо сжигают фашисты из «Айдара»; её, разведчицу, давят БТРом спецы из укровермахта; умирает от рака и Бармалей, съеденный горем изнутри, поставленный на разворованную гуманитарку и раненых, на обмен трупов погибших; сходит с ума, потерявший жену под украинскими бомбами, Носач… Да и сам Атаман тоже оказывается «за чертой» – за чертой памяти и вины, за чертой непреходящей боли и горя.
Неслучайно, что в конце романа его главный герой приходит к ветхозаветному мироощущению Иова, которое автор вынес в эпиграф к своему произведению: «…предамся печали моей; буду говорить в горести души моей» (Книга Иова, Глава 10: 1).
Но при всём при этом, хотел того Александр Можаев или нет, роман исполнен дыхания Нового Завета с неотменимой заповедью Спасителя: ««Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» (Ин. 15: 13). И все русские герои романа «За чертой», живые и мёртвые, всё-таки искупают и свою грешную жизнь, и всё наше нынешнее безвременье, полагая души своя за други своя!
«А мы вчерашние, и ничего не знаем,
потому что наши дни на земле тень».
«…предамся печали моей; буду говорить
в горести души моей».
От железнодорожного разъезда до нашего дома семь километров. Но если сойти с дороги и идти напрямик через песчаный карьер – немного ближе. Бабушка всегда ходила ближней дорогой, хоть она и была трудней.
утирая широкой ладонью пот с лица и осматривая раскинувшиеся окрест песчаные кучугуры, вздыхала она. – Вася, бывалоча, до войны ходил здесь. Не осталось и следочка… – вспоминала погибшего в войну моего деда.
– До войны здесь был песчаный карьер, – рассказывает бабушка. – Железную ветку сюда подтянули, и нам, чтоб жиром не зарастали, кроме колхозных трудодней повинность придумали: грузить платформы с песком. А мы приноровились, – смеётся она, – и умудрялись накидывать песок так, чтоб он пухло лежал. Нарядчик пройдёт, проверит – всё полно. Тронутся вагоны, покуда до станции дотукают, песок осядет и глядеть уж не на что. Начальство давай ругаться за недогруз, а мы: «Было полно – ветром унесло…»
У бабушки две большие сумки, связанные между собой верёвкой. Она перебрасывает их через плечо, и, не оглядываясь на меня, уверенно идёт одной ей известным маршрутом. Мне не более пяти лет. К моей маленькой сумочке бабушка приладила матерчатую тесёмку. Вдев в неё руку и, на манер бабушки, перекинув поклажу через плечо, послушно иду следом. Самое трудное – перейти Белую Горку. Ноги вязнут в сыпучем песке. Раскалённый на солнце, он засыпается в мои сандалики, жжёт ноги. Я едва достаю их из песка, и они вновь вязнут в нём. Вдруг вместе с песком в мой открытый сандалик вкатывается и впивается в пятку колючка. Я плюхаюсь на горячий песок и с громким плачем сообщаю бабушке о своём несчастье. Оглянувшись и сняв с плеча поклажу, она возвращается.
– Ну, что за беда?
– Гарбузик…
Бабушка достаёт из моей пятки занозу и нарочито строгим голосом приказывает:
– Не кричи! Кишки узнают – вылезут…
И вновь, взвалив на плечо свои сумки и сгорбившись под их тяжестью, она уходит вперёд и я, по-прежнему утопая в песке и видя перед собой лишь её покачивающуюся спину, иду следом. Сумочка моя с каждым шагом становится всё тяжелей, тесёмка растирает до боли плечо, скатывающийся со лба пот выедает глаза. Мне хочется бросить свою сумочку, сесть на этот вяжущий ноги песок и плакать. Я замедляю шаг и уже начинаю подёргивать носом, как вдруг слышу бабушкин голос. Она не оглядывается на меня и разговаривает как бы сама с собой:
– Такую тяжкую дорогу не каждый вытерпит-одолеет, – говорит она. – Другой бы сейчас плюхнулся на жопу, сучил бы ножонками и скуглил бы, как кутёнок. А Сашка – нет. Сашка терпит. Сашка – казак. Казаки не сдаются!
Вдохнув горячий воздух и растерев по лицу грязный от песчаной пыли пот, я сглатываю накативший к горлу ком, склонив вперёд голову и стараясь попасть в бабушкины следы, молча иду вслед за ней.
Я иду впереди. Поодаль, шагах в десяти от меня, вытянувшись в цепочку и стараясь попасть в мои следы, идут доверившие мне свои жизни люди. Со многими я успел познакомиться, знаю, откуда и чем живут, многих знаю лишь по именам, которые из-за краткости нашего знакомства скоро забудутся. Перед выходом мы оговариваем все условия нашего похода. Полная тишина – всё на языке жестов. Взмах руки – и все послушно двинутся вслед за мной, подниму руку – застынут на месте, дам отмашку в сторону – в нужном направлении уйдут с тропы. Цена ошибки – жизнь.
Я иду впереди. Я знаю: если просмотрю растяжку, она будет моя. Первая пуля снайпера тоже будет моей. Такова моя работа – идти впереди. Я давно свыкся и даже смирился с мыслью, что в случае неудачи буду убит первым. Это уже не пугает, но не перестаёт напрягать другое: что будет с теми людьми, которые идут шаг в шаг за мною. Я, конечно, заранее их инструктирую. Перед переходом рисую на прибрежном песке карты-схемы, рассказываю, как и куда уходить в случае провала. Все согласно кивают, но меня не покидают сомнения: так ли они поняли мои распоряжения. И поэтому, идя впереди, я по-звериному чуток и осторожен. Мне нельзя ошибиться. Я должен одновременно видеть всё, что впереди, с боков, вверху, и даже сзади. Я должен различать каждый звук, который в повседневной жизни невозможно ни услышать, ни распознать.
Вот где-то впереди вскрикнула сойка, встревоженно проскрипела сизоворонка. Я поднимаю руку, и идущие за мной люди замирают на месте. Скорее всего, птицы не поделили добычу. В обыденной жизни я не обратил бы на их голоса внимания, но здесь не будничная жизнь. Идущим за мной людям показываю рукой направо, и мы сходим с тропы.
Многое в этой жизни давалось мне легко и задаром, не по выстраданным каким-то заслугам, а только лишь потому, что в тот момент некому было дать. Так, в девяностом году хуторской сход приговорил меня быть атаманом, а уже на следующий год юртовой круг избрал меня юртовым… Избрали не за какие-либо отличия, не за подвиги и не за красные посулы – не нашли на это дело другого. Вот и сейчас это право идти первым далось мне так же легко. Просто в эти дни некому было идти первым, и я пошёл…
Каждый день в моем доме появляются всё новые и новые люди. Какой-то неведомый мне диспетчер даёт им мой адрес и телефоны, и они съезжаются со всей России, от Камчатки до Калининграда. Есть среди них и бывалые, прошедшие Чечню солдаты, но больше молодых, не «нюхавших пороха», а то и вовсе не служивших в армии парней. Сейчас я переговорю с «другой стороной», которая находится за неведомой «линией», там дадут «добро» и назначат время, и эти пока ещё безоружные люди, видя во мне единственного на данный момент гаранта их жизни, будут идти за мной след в след и выполнять все мои команды. Каждый из них знает, что кто-то из них уже не вернётся назад, хотя каждый и верит, что это будет кто-то иной, но не он. Боятся ли они смерти? Безусловно, боятся. Этот страх я отчётливо читаю на их лицах, как бы они его ни прятали друг от друга. Как бы они перед выходом ни смеялись и ни шутили, в любой браваде читается ложь – глаза не соврут. Больше всего они боятся погибнуть здесь, на моём переходе, безоружными и бесполезными для того дела, ради которого они порвали со своей беззаботной жизнью. А то, что эта жизнь была действительно беззаботной, начинаешь понимать только здесь.
Заметив, как какой-нибудь молодой паренёк в летний зной зябко кутается в защитную куртку, обязательно шепну на ухо:
– Всё будет нормально, я отвечаю…
И это, конечно, обман, я не могу отвечать за то, что зависит не только от меня, но эта ложь сейчас очень нужна ему, да и мне тоже…
Они идут не за деньгами и не за славой, хотя каждый из них втайне от других и мечтает совершить для своей Родины подвиг. Какой он, этот подвиг, они ещё не ведают, как и не ведают того, что, покинув свои уютные квартиры, поборов страх и выйдя на эту тропу, они уже совершили свой подвиг.
Перед выходом я тайно от всех них пью «Найз», Виктория делает мне обезболивающий укол – никто не должен знать, что у меня разрушен коленный сустав и что от боли я не сплю ночами. Никто не должен усомниться во мне. Это нужно не мне – им, идущим за мной.
Я, конечно, тоже боюсь так же, как и они. Боюсь пули снайпера, боюсь просмотреть ловко замаскированную растяжку, боюсь не учуять засады… Но мой страх никто не должен заметить. И я борюсь с ним своими средствами – внушил себе, что меня не так-то легко застать врасплох, ведь я знаю здесь каждое дерево, каждый куст, каждую былинку, я различаю шорохи, я чую опасность, как зверь… И я заставил себя уверовать, что меня нелегко убить. Эти мысли вселяют в меня уверенность, и идущие за мной так же заставляют себя верить в то, что, пока я иду впереди, их никто не убьёт.
Но здесь я должен всё же признаться. Это лишь вам, никогда не ходившими первыми, может показаться, что первому трудней, чем другим. Во-первых, я давно смирился с мыслью о скоротечности жизни и, хотя и не стремлюсь к её неурочному окончанию, всё же успел взрастить в себе понимание того, что в вечном мироздании она лишь миг в независимости от того, сколько он продлится. И ещё, в отличие от других, я чётко знаю маршрут, знаю, куда в случае опасности увести людей; идущие же за мной подобны слепым, следующим за своим поводырём. А главное ещё в том, что в случае рассматриваемых выше неприятностей всё произойдёт на глазах моих товарищей, а это придаёт силы, ведь недаром же ещё далёкие наши предки усвоили бесспорную истину, что на миру и смерть красна.
Другое дело – обратный путь. Я один! Люди, которых я вёл, уже перепоручены другому, и от меня больше не зависит ничья судьба. Я свободен от всех обязательств, которые негласно давал себе. Я весел и раскрепощён. Я уже почти ничего не слышу и ничего не вижу. Поэтому обратный путь, пожалуй, самый опасный, и лишь молитвы близких мне людей не дают мне ещё умереть. Так, на прошлой неделе, сокращая путь, перешёл на другую тропу. Вдруг впереди стайка косуль. Встрепенулись от нежданной встречи, дружно понеслись по тропе. Это вконец успокаивает, если здесь стая косуль, значит, нет никакой засады. Уже не таясь, я весело улюлюкаю, хлопаю в ладоши, и вдруг… Всего лишь в полусотне шагов взрыв. Сработала растяжка. Лисы, косули, зайцы, дикие кабаны ежедневно, спасая мне жизнь, рвутся на этих зарядах.
Иной раз остановишься, удивлённо осмотришься округ. Почему я здесь? И, словно впервые, осознаешь себя в этом мире.
