Заклятые друзья: Жан Кокто и Марсель Пруст

Автор: Клод Арно.
На фото: Марсель Пруст и Жан Кокто

«Вы умеете очаровывать, но не способны быть верным другом»

«Гении – люди, способные на всё. Порой задаёшься вопросом: шедевры это их оправдание?»
– Жан Кокто, эссе «Неявная критика» (“Essai de critique indirecte”)

В 1913 году Жан Кокто сделал всё, чтобы найти издателя для Пруста. Он лично отправился к Фаскелю, который опубликовал Золя, убеждал Эдмона Ростана, имевшего реальное влияние на этого издателя, чтобы он настоял на публикации полной рукописи, оказывал давление на молодого Мориса Ростана, который отчаянно хотел познакомиться с Прустом. Но Фаскель отверг рукопись, как и Оллендорф. Враждебный настрой «Нувель Ревю Франсез» привел к отказу Гастона Галлимара, издательству которого было всего два года, и Прусту пришлось ждать конца 1913 года, когда Бернар Грассе согласился опубликовать По направлению к Свану за авторский счет, и только с сокращениями. Когда книгу наконец-то отправили в печать, Пруст сам выбрал, какие критики будут освещать её в прессе: Люсьен Доде в «Фигаро», Жак-Эмиль Бланш в «Эко де Пари», Кокто в «Эксельсиор» и, по просьбе Кокто, Морис Ростан в «Комедиа». Все критики были геями. Их слаженные активные действия привлекли внимание к роману. Во многом это произошло и благодаря неожиданной, хотя и несколько сдержанной, поддержке в лице авторитетного критика Поля Суде в газете «Тан», предшественнице «Ле Монд».

Кокто заранее пришел к Прусту в квартиру на бульваре Осман, чтобы прочесть ему свою статью. В ней он дал высокую оценку его роману, поставил его на один уровень с признанными шедеврами, особенно подчеркнув «игру отражений в этом потрясающем лабиринте под открытым небом». Через девять дней после публикации «По направлению к Сванну» Пруст написал Кокто, чья статья уже появилась в «Эксельсиор», восхвалявшая его «грандиозные, полные миражей, висячие сады в миниатюре, раскинувшиеся в пространстве и времени, и широкие, свежие мазки а-ля Мане»:

«Ваш дивный, чуждый напыщенности стиль, которому я внимал в графической, фигурной тишине, сейчас предстал передо мной в ином свете, и в тихом изумлении от букв, оставшихся вне чужих взглядов, (Малларме выразил бы эту мысль строкой непостижимой простоты) я нахожу его ещё более восхитительным, и как же я тронут и горд, читая эти строки».

Без сомнения, Пруст предпочёл бы стать покровителем Кокто на литературной сцене. Но, в отличие от «легкомысленного принца», он начал писать достаточно поздно, а Кокто уже был известен. Это и прочие обстоятельства их жизни привели к тому, что Кокто помогал Прусту, который был старше его на 20 лет.

В личных беседах Кокто также выражал восторг. Аббату Мюнье он выразил восхищение романом, в котором все находится на должном уровне, от действий до описаний, как в чудесных картинах Уччелло. «Книга человека с тончайшей чувствительностью насекомого», «срез разума», – восклицал он. Но стоит только сравнить реакцию Кокто и Рейнальдо Ана, который после первой же сцены «По направлению к Сванну» сказал своим друзьям, что это работа великого гения, или сравнить статью Кокто и Люсьена Доде, становится ясно, что Кокто не смог в полной мере осознать талант Пруста.

Лучшие произведения из цикла В поисках утраченного времени ещё предстояло написать – публикация всех романов закончилась только к 1927 году – и Кокто, очевидно, был слишком сосредоточен на своём творчестве, чтобы отдать должное первому тому. «Если бы вы действительно читали «Свана…». . .», – писал ему Пруст спустя шесть лет. Возможно, Кокто слегка разочаровала первая часть цикла и его медленное развитие. Пруст так долго размышлял над своим философским циклом романов, а в итоге первый том наводил только на размышления о проблемах со сном автора и отражал его любовь к названиям городов. Хоть Грассе и сократил роман на 200 страниц, он всё же остался очень длинным – по крайней мере, по мнению Кокто, который предпочитал прочесть книгу за раз, чем возвращаться к ней снова и снова. Роман порой напоминал Кокто о повозке, которую загружают, но она всё не тронется с места. «После семисот двенадцати страниц этой рукописи (по меньшей мере семисот двенадцати, поскольку многие страницы пронумерованы буквами b, c, d, e, которые добавлены к цифрам) . . . совершенно непонятно, нет ни малейшего представления, о чем речь. В чем смысл всего этого? Что все это значит?» – спрашивал рецензент в «Фаскель».

Но, пожалуй, главный недостаток напечатанной книги для Кокто заключался в её неспособности передать атмосферу чтений у Пруста, особенно его странный голос, чуть приглушённый стенами, отделанными пробковым деревом, слабо поднимающийся из облака лекарственных испарений в его спальне. Любому тексту, лишённому голоса и жестов, Кокто всегда предпочитал повествования «из плоти и крови». Хотя он не считал голос Пруста особенно выразительным, что было справедливым суждением, учитывая их общую страсть к актёрам, ему не хватало самого присутствия Пруста, его суеты и комической ритуальности, сопровождавшей эти чтения.

Между тем, факты были таковы, что в 1913 году немногие признали гений Пруста. Большинство рецензентов подтвердили вердикт крупных издательств: в книге Пруста катастрофически не хватает действия, очень много описаний впечатлений, бесконечные строки рушатся под тяжестью вводных предложений. Что же касается более опытных критиков, они рассматривали бесконечные вступления в этом чисто «правобережном» продукте с большим отчуждением (прим. перев. – считалось что на правом берегу Сены в Париже живут представители крупной буржуазии, на левом – интеллигенция). Команда «Нувель Ревю Франсез» в лице Шлюмберже, Жида и Геона имела такое же отношение к Содому как и друзья Пруста, но тем не менее они были нетерпимы к жеманному и надушенному гомосексуализму Пруста, которого Жид долго воспринимал как «самого ярого сноба» – упрёк, от которого также долго страдал Кокто. Критики в «Нувель Ревю Франсез» не признавали очевидный триумф русского балета, и точно также они упорствовали в восприятии Пруста, как богатого завсегдатая салонов, что было диаметральной противоположностью их идеалу – эстетическому аскетизму. Вместо объективного суждения, они предпочитали в каждом номере утверждать свою позицию и предпочтения. «Настраивая театральный бинокль, – сказал Кокто, – «Нувель Ревю Франсез» никогда не смотрит сам спектакль».

Постоянное восхваление Кокто «По направлению к Свану» могло всё же повлиять на команду «Нувель Ревю Франсез». В начале 1914 года Геон внезапно написал, что «любительской работе» Пруста, которую по-прежнему упорно считали «очень далёкой от искусства, просто описанием ощущений», удалось поймать, как сети, брошенной в океан времени, все детали его воспоминаний. Жид, который, по мнению Кокто, боялся, что Пруст потеснит его в коридорах «Галлимара», уже начал жалеть о своем отказе от рукописи, который был продиктован главным образом негативным отзывом Шлюмберже об этой книге, «полной герцогинь». Была ли эта перемена заслугой Кокто, в результате которой Жид принёс глубочайшие извинения? Пруст в любом случае был очень благодарен ему за поддержку, несмотря на то, что он так и не удосужился перечитать книгу – цикл «В поисках утраченного времени» никогда не являлся литературным эталоном для Кокто.

Влюблённый в Агостинелли, безработного шофера, которого он принял к себе секретарём, в июне 1913 г. Пруст жаловался Кокто, когда ему пришлось сократить свой роман ещё больше: «Сейчас жизнь так жестока ко мне». В декабре, после критического эссе Поля Суде, которое хоть и привлекло внимание к роману, но также отметило его слабые места, наивность и неточности, Пруст снова доверил Кокто свои переживания. «Теперь в своей книге я вижу призыв к самоубийству» – написал он, предвосхищая душевные подъёмы и спады, которые Кокто сам будет испытывать каждый раз, когда опубликует новую книгу.

В дальнейшем Пруст вернулся к своему шедевру, а Кокто – к светской жизни, в которой он черпал вдохновение для своего творчества. Мадам де Шевинье с каждой случайной встречей на лестнице дома на улице Анжу беседовала всё более благосклонно с этим женственным молодым человеком, хотя изначально отнеслась к нему настороженно. Поскольку графиня была преисполнена благодарности к каждому, кто мог развлечь её – и поразительная дерзость Кокто пришлась тут как нельзя кстати – она захотела, чтобы он сопровождал её повсюду. Теперь Кокто в элегантных нарядах от Шарве и Генри Пула составлял ей компанию в Опере и на званых обедах. На приёме у английского посла слуга в ливрее объявил их как «графа и графиню Анжуйских» – по названию улицы, ограничивающей их маленькое королевство, что было очень лестно для Кокто. Это должно было быть вдвойне приятно мадам Кокто, чей сын ничем не рисковал, только благосклонностью графини – даже когда они спрятали в рукава столовое серебро, чтобы на пару изобразить воров, изобличенных подданными Ее Величества. Кокто даже мог закрыть шпица графини по кличке Кисс за стеклянным каминным экраном и рассыпать вокруг кубики сахара, и графиня не обижалась на это. Комфорт питомца был для неё на втором месте.

Это заметное расположение вскоре вызвало ревность «малыша Марселя», который неустанно пытался добиться благосклонности графини, всё с меньшим успехом год от года. Но стоит признать, делал он это весьма странным способом. Осыпая мадам де Шевинье комплиментами столь витиеватыми и льстивыми, что они граничили с неуважением, он настойчиво выспрашивал в подробностях о, скажем, соломенной шляпке с васильками, что она носила в такой-то или такой-то день в 1903 году — настаивая, чтобы она вспоминала события, подчас происходившие в прошлом веке. Такой энтузиазм лишь отчасти льстил графине, а в один прекрасный день она и вовсе оборвала настойчивые расспросы, воскликнув жандармским голосом: «Только мать Доде хранит старые шляпки!»

С Кокто, наоборот, она чувствовала себя моложе: он меньше говорил о её прошлом и больше о значительных событиях и известных людях настоящего – от Анны де Ноай до Нижинского и Дягилева. И именно своему юному спутнику, не желавшему такого поворота, графиня вскоре начала жаловаться на скуку от общения с Прустом. «Он утомил нас до смерти своей писаниной!» – воскликнула эта женщина, далёкая от творческих амбиций своего окружения, и требовавшая от них только развлечений. На протяжении многих лет это не давало Прусту покоя, и он был одержим желанием вернуть расположение графини. Но его настойчивость привела лишь к тому, что графиня стала совершенно равнодушной к его литературному мастерству и отныне воспринимала его как выскочку, который пытается писать об обществе, о котором не имеет ни малейшего представления и поэтому пытается использовать её воспоминания, прибегая к грубой лести. Поступившись своим самолюбием, Пруст попросил Кокто помочь ему наладить отношения с графиней. Но Шевинье не любила, когда её преследуют, и Кокто приходилось придумывать всё более изощрённые отговорки, чтобы не обидеть «малыша Марселя». Оказавшись между паутиной раненного паука и огнём геральдического дракона, Кокто уже не знал, каким святым молиться. «Вы умеете очаровывать, но не способны быть верным другом», – наконец, написал Кокто уязвлённый Пруст в июле 1913 года.

Действительно ли Кокто недостаточно уважал Пруста, которого он видел однажды через полуоткрытую дверь в квартире на бульваре Осман, торопливо евшего стоя лапшу, потом застегнувшего бархатную жилетку на «невзрачном квадратном туловище». Пруст позже будет упрекать Кокто за его «показное равнодушие» к тем, кто его любит, и обвинит его в самоутверждении за счёт презрения к окружающим. («Кокто действовал ему на нервы», – подтверждал Поль Моран.) Интересно, что сказал бы Пруст, знай он, что графиня де Шевинье перестала открывать его бесконечные письма, которые она не могла понять. Она использовала их для пробы щипцов для завивки, которыми горничная укладывала небольшую часть её волос, видимых из-под шляпки.

Также не исключено, что Пруст догадывался о том, с каким удовольствием Кокто изображает его после их встреч. Он мог узнать об этом от Люсьена Доде. Возможно, Пруст уже и забыл, как весело было им с Доде пародировать Монтескье 15-ю годами ранее. Вместо этого Пруст сделал вывод, что Кокто был одним из тех, кто, «находясь рядом, был само очарование, понимание и нежность, но несколькими часами позже отыгрывался за глаза, зло подшучивая над вами, а потом возвращался с ещё большим сочувствием и пониманием». Пруст сам относился к этому типу людей с тех пор, как умерла его мать, поэтому он и смог безошибочно описать его.

Также, возможно, манера, в которой Кокто писал письма Прусту, казалась несколько бесцеремонной последнему. Подражая Малларме, он вставлял в письма комментарии подобного рода: «Почтальон, неси эти слова и избавься от них / На бульваре Осман, 102, в доме Марселя Пруста», – сказал один. «102, бульвар Осман, вперёд! / Спеши, почтальон, к дому Марселя Пруста», – говорил другой. Более вероятно, что Кокто сделал ошибку, не всегда соблюдая нелепые ритуалы, сопровождающие выход Пруста из дома; в отличие от многих, его не впечатляли легендарные опоздания Пруста и его эксцентричность в восприятии времени. Когда Пруст опаздывал, Кокто ждал его у мадам де Шевинье, в квартире двумя этажами ниже, и это очень сильно раздражало Пруста. Однажды в полночь, когда Кокто возвращался от графини, он увидел Пруста, сидящего в тени на плетёной скамейке вместе с его матерью. «Почему вы не подождали меня в моей квартире! Вы же знаете, дверь всегда открыта», – спросил Кокто. «Дорогой Жан, – ответил Пруст, – Наполеон убил человека, поджидавшего его дома. Очевидно, я бы только почитал Ларусса, но там ведь ещё везде лежали письма». Были и другие смехотворные аргументы, все с намёками на угрозы.

Все эти неудачи в личных отношениях, от которых Пруст сильно страдал бы 20 лет назад, сейчас вполне вписывались в его философию любви. «Он бы предпочёл презрение отсутствию любви, – писал Пьетро Читати. – И если его любили, он был ошеломлён этим чувством, практически страдал». Подтверждая невозможность, в дружбе и в любви, преодолеть радикальное разделение миров, даже с самыми близкими людьми, Кокто и Шевинье подтолкнули его отделить чувства от удовольствий, дружить только в условиях полной независимости и вступать в отношения с мужчинами не своего круга, как это было с Агостинелли. Пруст обнаружил, что, несмотря на дружеские чувства к Шевинье и Кокто, он едва мог их выносить. За отказ Шевинье рассказать ему про свои шляпки из страха выглядеть старой, он отплатил, описывая Ориану Германтскую с родословной, тянущейся сквозь века, как «пожелтевшая» башня, со щеками «рыхлыми, как нуга».

Из книги «Жан Кокто: жизнь», автор: Клод Арно, перевод на английский: Лорен Элькин, Шарлотта Манделл.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ