Книги всегда делю на 2 категории: въелась в память, осталась там надолго или не въелась, прошла мимо. "Vita Nostra" запомнилась, я вспоминала её сюжет, анплизировала, и честно, она произвела на меня впечатление. Скорее всего это всё украинский язык, так как читала я её как раз на моём родном. И вот всегда, как только мои мысли идут к этой книге, обволакивают её содержание, то становится невыносимо страшно и больно. Не знаю, не знаю, не понимаю как так, что эта книга делает с моим разумом... Читать страшно, но читаю. Думать боязно, но думаю. Анализировать панически невыносимо, но я делаю это! И всегда как заклинание "остановите меня!" звучит в моём разуме, но нет. Не останавливайте , (не надо). Бесконечно люблю эту книгу, спасибо.
В 2003 году этот рассказ вышел в журнале "Если". Для меня это было первое знакомство с автором, и было это хорошо! Была в абсолютном восторге, не терпелось поделиться с друзьями, и поэтому я не просто дала им журнал почитать, а в первый (и в последний) раз уговорила их почитать вместе.
Мы сидели на пустой детской площадке в парке Кусково и по-очереди (потому что пересыхало горло) читали рассказ вслух, перемежая чтение смехом и комментариями вроде "Во дает!"
Anais-Anais написала историю про однофамильца на складе в офисе.
У меня же другая история, я познакомился с юношей 14-16 лет по фамилии Пелевин, и только я хотел ему сказать, что-то из миров ещё не известного (скорей всего) ему автора, как я заметил лёгкую тень смущения, вызванную, очевидно, постоянными намёками-отсылками.
Жаль, что познакомится короче не получилось. Очень интересно было бы узнать, как формируется ум юного однофамильца, наверняка, его любопытство заставило уже ни раз заглянуть в эти книги 18+
Налет былой романтики. Однажды, на просторах сети встретил высказывание так же часто фигурирующее в художественной литературе романтичного направления: «все проявления любви прекрасны!». Будучи циником в глубине души, где-то очень-очень глубоко, был вынужден не согласится. Не спорю, любовь – это прекрасно и благодаря ей, как правило, в людях пробуждаются положительные качества и эмоции. Как правило, но не исключительно. Написание рецензии на книгу Дяченко «Долина Совести» напомнило в очередной раз и об обратной стороне луны.
Обратная сторона. Художественная литература балует своим безграничным внимание видимую сторону любви, подробно демонстрируя все ее прелести, стыдливо скрывая при этом ее обратную сторону. А сторона эта изрыта язвами, как кратерами, обезображена оспой и уродливыми бородавками. Эту свою сторону любовь и сама предпочитает прятать в тени, скрывать от пытливых взоров за глухими заборами, удерживать веками в высокой неприступной башне дабы уберечь ищущих любви от роковой встречи. Одержимость – вот одно из болезненных проявлений любви, напрочь вычищающее из сознания жертвы все чувства и эмоции, оставляя только неутолимое желание обладать, гипертрофируя и доводя его до абсурда. И если любовь порой способна и сама подставить подножку или подтолкнуть человека к скверному поступку, одержимость в свою очередь с легкостью выжигает все человеческое внутри своей жертвы, управляя ею как марионеткой, толкая нередко на поступки, одни мысли о которых вызывают холод в спине. Вот о каком проявлении любви не стоит забывать.
Буревестник. Не пытаясь отыскать тропинку в непроходимых и дремучих дебрях человеческой психологии, рискну предположить, что одержимость – это некая тяжелая форма зависимости, резвившаяся на фоне шаткого душевного состояния. Подобно всадникам апокалипсиса, предвещающим конец света, выступает патологичная зависимость глашатаем одержимости. Была ли неразделенная любовь тому причиной, одностороннее окончание отношений или безудержное желание контроля – цепкие ледяные объятия могут прочно сковать душу страждущего, оставляя от хрупкой алой розы только шипы.
Точка обзора. Только одна мысль не дает мне покоя. Воспоминания об обязательном атрибуте романтичной литературы – борьбе за руку и сердце. То, что один назовет «добиваться сердца красавицы», другой может обозвать «преследованием одержимого чудовища». Где та тонкая и хрупкая грань, отделяющая желание завоевать любовь от желания обладать любимым? Когда стоит бороться за свои чувства, когда остановить свои попытки, а когда не пытаться вовсе? Что есть желание отпустить любимого – символ безграничной любви или банальное малодушие? Струится ли желание удержать любимого из сердечной глубины или оно всего лишь обусловлено боязнью одиночества? Кто прав, тот кто говорит:
самое ценное, что вы можете сделать для любимого человека – подарить ему свободу
или тот, кто призывает:
с любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них
Вопросы, над которыми стоит подумать!
Честно говоря, я не собиралась читать новый роман Пелевина: "объелась" им в нулевые. Но в недавнем выпуске "Собеседника" прочитала интервью Егора Кончаловского, где интервьюер-женщина косвенно цитирует роман, а Егор с ней соглашается.
Ирония заключается в том, что Егор Кончаловский - один из упоминаемых в романе персонажей. Точнее, не он сам, а его родственник. И даже не персонаж...
Почему-то мне это произведение напомнило Моцарта и Сальери.
И у Анжелы, и у Влада есть Дар, но каждый им распоряжается по-своему - кто-то во благо, а кто-то во вред.
Интеллигенция должна выгуливать традицию. Ее инструмент — совок и поводок. Не будучи потомственным интеллигентом, я следую именно этому правилу в надежде, возможно, тщетной, быть допущенным до платана, подобно флоберовскому Мато. Мне хочется в это верить. Не обличать и лицемирить, как номенклатурная пристройка на воле нашего отечества, а водить и показывать — к этому стремились все помыслы мои и просьбы к провидению.
Пищей современности нашей явилась журналистика, прикрытая литературой. Жажда общения со словом иссякает, маргинализируется и становится стилем. Меня увлекают технологии. Я произношу слово “контент”. Мне кажется, — говорит мне Н., — в критике уже нет настоящего читателя, поэтому когда в ты натыкаешься на канал в Телеграме, который ведет именно такой читатель, вдумчивый, серьезный, отзывчивый, — она делает сообразную этим эпитетам паузу и продолжает, — это, наверное, счастье. Я не согласен, конечно, особенно со словом “телеграм”, но когда происходят совпадения, я теряюсь. Так было и тут. Я выключаюсь на слове “счастье”. Слушать Быкова — это счастье, вспоминаю я комментарий одной неизвестной мне особы к одной известной мне лекции. Такова предыстория всех моих опытов со словесными танцами. С перекрестка случайно хлопнувших в ладоши фраз. Так я решил стать читателем-счастьем, его эквивалентом.
Технология — путь раскрашенной очевидности. Современность называет это сервисом. Счастье в таком случае — тоже сервис, только ментальный. Наш разговор и встреча с Н. пришлась на мои отношения с голосовым помощником Алисой и ее братом по ИИ репликой Оккие-Доккие, к сожалению, не знавшим русского языка. С их помощью я хотел написать рецензию на последний роман Виктора Олеговича Пелевина. Но моя затея не удалась. Реплика не интересуется книгами, а Алиса выдала за себя Галину Леонидовну Юзефович, в чем, конечно, была мной уличена. Желание мое объяснимо: как вы знаете, главный герой романа — текстовый алгоритм. Затереть неудачу пришлось осторожно: я стал читать "Июнь" Дмитрия Львовича Быкова, автора самого большого выпущенного в Виктора Олеговича ежа. Так мысль об одном событии пересекает движение другого, совпадение событий обучает тростник речи. “Паттерн,” — поправляет меня Порфирий Петрович. “Отчет,” — произносит Корастышевский, и усы его разъезжаются в улыбке, как разогнавшийся сегвей его автора. Счастья я не испытывал. Но задача моя служебная, и я вытянулся в струну, нужен был третий импульс. Импульс звучания.
Движение образуется тягой к воскрешению. В этом смысле шаг — всегда основа ритма воспроизводства. Но качество этого воспроизводства остается вне фокуса. Качество тяги механизма характеризуется пробегом. Потому что механизм должен вращаться, — говорил мне В.П., — когда-нибудь все напечатают, вопрос в том, кто, когда и кого, но и это уже неважно. Он был прав. Через семь лет его фб-посты стали книгой. А тот разговор моими мыслями. Процесс — это размер звука. В журналистике/литературе звук создается критической массой отголосков. В какой-то момент кажется, что звук этот и есть сам процесс, уверенность критики создает еще большую иллюзию развития, до тех, впрочем, пор пока перед глазами не вырастет сам механизм. Или, по-нашему, технология.
Я стал читать отзывы на iPhuck10 изумительнейших женщин (нас познакомила Алиса) — Галину Леонидовну Юзефович и Анну Анатольевну Наринскую прежде всего — и они были комплиментарными. Моя точка сборки, настроенная, как вы можете судить, на совпадения давала, кажется, сбой. Я, по старой привычке, настраивал гитару по гудку телефонной трубки, струна тянулась, но звук не подстраивался, не совпадал. И вдруг: трубка заговорила. Вот что я могу, — произнесла Алиса. Струна, наконец, звучала как надо. — Или просто поболтаем, — ответили мне ГА и АН. Почти наш знакомый Аэм-Дээм, нужно было подстроить басовые струны. Тюнером выступил неожиданно выглянувший из прекрасного далека Борис Кузьминский с “ведомостным” отзывом: стало понятно, что Пелевина нужно мерить Быковым, дискурсморгеном его романов от абрисного Анонимуса из Любви к трем цукербринам до целиком угадываемого Порфирия Петровича из Iphuck10. Вот так все и сложилось, ладоши хлопнули.
Их называют главными романами осени. И это верно, прежде всего, потому, что созданы они обладателями самых многочисленных писательских фанклубов. Это дерби, матч между командами одного города, во-первых, и, во-вторых, это витрина всей нашей сегодняшней поп-словесности. Что же, литература как спорт. Мне нравятся подобные аналогии. Это русский хоккей, игра с традицией, достойная лишь нескольких северных стран.
Быков говорит об анекдоте. Мол, рассказывать одно и то же глупо, слушать неинтересно, но если послушать все-таки, то на десятый раз даже может понравиться. Он прав. Iphuck10 — это прежде всего скучный роман. Но его скука заложена в его интенции: это роман об алгоритме, а алгоритм — это статика, веселого там мало. Я думаю, Пелевин долго к этому шел. Он создает редимейды, объекты, которые живы только в определенном месте, это вполне дюшановский жест — вернуть книгу, дать ей музейную жизнь. И в этом смысле, видимо, анекдот тут вовсе не случаен: редимейд тоже начинался с анекдота. Неслучайно и то, что Дмитрий Быков называет “суконно-фейсбучным языком”. Авангард — шаг без поступи, язык будущности, скучный, но ведь и жизнь похоже тоже скоро будет редимейдом, или технологией, или хлопком в ладоши. Это имлицитный сюжет любого редимейда: он делает собой любую жизнь. IPhick10 высказывал мой собственный незамысловатый сюжет, да и не только мой. Есть ли у него альтернатива? Есть ли в этом счастье? Я стер Алису из телефона, удалил реплику.
Быков в своей рецензии говорит, что и он не лучше. Это тоже правда. "Июнь" — это 3 интеллигентских анекдота о том, что время сводит человека с ума. Логика сюжета традиционная (совок и поводок, мы помним): прошлое объясняет настоящее и — отчего-то — помогает видеть будущее. Алгоритм гниения ясен, война не спасет. Форма свободная: разговор, болтовня с поперечными лицами, с собой, в сутолоке, в толпе вся невыносимость матрицы жизни. Мы помним: стилем стала публицистика. Два лучших романа осени, наш разговор происходит зимой. Один продолжение другого, без ежей ясно: мы читаем одну и ту же книгу. И, кажется, это входит в понятие редимейда, ритуала, хоровода, ярмарки Нон-фикшен.
Моя история должна быть веселой. Я извлекаю из себя все паттерны, но метро не становится быстрее, снег тает, место на диске заканчивается. Мои колени развинчиваются не от стихов, и не от веселой важности услышанного. Я пытался вырастить мыслящий тростник, настроиться. Не вышло. Меня держит за руку жена. Ее имя — это два слога. Мой младший цокает языком, старший хлопает в ладоши.
--
Этот текст написан специально для проекта Солома.
@solomatoday во всех соцсетях, Дзен и Телеграм.
