…Я —
Случайный, схваченный за хвост свидетель,
Седеющий от лжи…
1 июля 1901 года в Москве в семье Александра и Ольги Луговских родился добрый мальчик Володя.
«Говорят, что всё случилось как-то одновременно, — вспомнит потом сестра Луговского, — начали бить часы, полил дождь и появился на свет большеголовый укрупнённый мальчик… Чудом выжила мать, а ребёнок чувствовал себя прекрасно». (Укрупнённый мальчик, поторопимся сказать, вырос в огромного — выше эталонного великана Маяковского — мужчину.)
Отец, инспектор московской гимназии, известный словесник и историк, археолог, большой знаток живописи и архитектуры, друг А. Луначарского.
Александр Фёдорович владел двенадцатью языками — греческий и латынь в числе прочих. Володя успел выучить как минимум половину из этого списка
Мать, в прошлом певица, преподавала музыку. Она говорила: “Володя ранимый мальчик, он даже придумал себе лицо для защиты от плохих людей”.
А на стенах висели подлинники Левицкого и Саврасова. С раннего детства Луговского в его семействе царило странное сочетание излюбленных пристрастий. Это мир Херсонеса и вообще Древней Эллады, горячее притягательное дыхание пустынь, археологических «сходняков» Средней Азии.
«Наш Володя больше любил читать, чем драться, — вспоминала сестра. — Но уж если приходилось ему вступать в драку, то так лупил товарищей — был сильный, — что их родители приходили к нашему папе жаловаться
В юношеском дневнике писал: «Хочется хоть немного возвыситься, быть хоть маленьким камешком среди песка. Может быть, кто-то прочтёт, сохрани Бог, мой глупый дневник, пусть тогда он не смеётся надо мной. Он, наверно, испытывал тоже такое желание. А ведь кто меня знает? Мало кто. Подумаешь, что пропадёшь в мире и никто не будет знать об этом и “равнодушная природа красою вечною сиять”. Впрочем, прочь эти мысли. Теперь я пишу трагедию “Ганс Флоритен”, наверное, глупая вещь. Хочу также писать роман “Среди волн мирского моря” из собственных чувств и переживаний
Учился Владимир в той же гимназии, где преподавал отец. Отличался, по собственным словам, «феноменальной неспособностью к математике и фантастической приверженностью к истории, географии и литературе».
В гимназии, зимой, инспектор младших классов как-то заметил Володю курящим. Сообщили об этом родителям, но мальчика даже не поругали. Но потом наступила весна, Пасха. Детям в семье Луговских традиционно дарили подарки — все ждали Пасхи с нетерпением. Тане достались альбом и краски, Нине — медальончик с сердечком, а Володе… большая пачка табаку и машинка для набивания папирос — остроумная родительская месть. Мальчик сидел перед подарком, пунцовый от стыда. Долго потом не курил…
Начинается Мировая война. В 1916 году после гимназических уроков Владимир помогает ухаживать за ранеными в госпитале, что неподалеку. А за 1916 годом приходит 1917-й, и он, уже не мальчик, носится по всему городу, стараясь быть свидетелем всего самого важного, болея при этом за большевиков.
В 1918-ом, окончив гимназию, этот добрый молодец отправляется на Западный фронт, где пребывает то ли в Полевом контроле (это такая хозяйственно-финансовая служба), то ли в военно-полевом госпитале, но заболевает сыпным тифом.
Позднее Луговской вспоминал, что «лет в девятнадцать из меня прямо-таки поперли стихи». Он их читает дома, семье и друзьям семьи — поэтам В.Брюсову и К.Бальмонту. Те одобряют, но советуют еще поработать над формой и с печатанием пока не спешить. Особенно строг в этом отношении отец. Даже, когда по инициативе Луначарского, в «Новом мире» (1925 г.) было опубликовано одно стихотворение Луговского, отец берет с Владимира обещание не печататься еще, по крайней мере, год.
…
Середина 20-х годов: Владимир Луговской находит свое место в строю поэтов первого советского поколения.
А теперь из главной книги:
Кто справится, скажи, со скоростями,
Которые мы вызвали?
Кто сможет
Незыблемый наш охранить уют —
Уют любви, уют простого платья,
На кресло кинутого?
Кто поймет
Ту силу, что мы вырвали из мрака
Во имя жизни иль во имя смерти?
С успехом проходят его публичные выступления. И не удивительно — высокий (выше Маяковского) красавец, с необыкновенными (у женщин они называются - «соболиные») бровями, часто в военной форме — эдакий символ мужества и надежности. Женщины его любят, а он их любит всех и сразу, и при этом всегда искренне.
Преподает в Литературном институте. Любит своих студентов (Луконин, Долматовский, Симонов, Межиров, Гудзенко и другие), всегда готов им помочь, а они «дядю Володю» обожают, толкутся в его квартире.
«Биография В. Луговского не изобилует ни гумилевскими воинскими кульбитами, ни толпами почитателей, ни публичными «вакханалиями», что особо отмечает творчество Есенина и Маяковского. Он вошел в антологию постреволюционных поэтов молодой Советской республики как создатель особого вида тактового стиха, как мастер свободного течения эпического повествования. И… как фигурант яркого примера почти фантастического избавления от застенок ГУЛАГа по необъяснимому капризу вождя народов…
…
В апреле 1937 года выходит уничижительное постановление президиума правления СП СССР «О книге поэта В. Луговского». Через три дня в газете «Известия» публикуется статья с отвратительными ярлыками, свидетельствующими о необходимости изолировать упаднического космополита и извращенца В. Луговского от «чистопородной» поэтической среды страны, успешно пожинавшей плоды индустриализации.
А на следующий день на квартиру В. Луговского нагрянули чекисты с обыском и постановлением об аресте. Однако через двое суток, когда поэт уже успел отправить сестре Тане письмо со словами «внутри страшное горение и творческая тоска», наступает неожиданная развязка. Товарищ Сталин все-таки вспомнил о «несостоявшемся тосте» поэта Луговского на квартире писателя Максима Горького и наложил табу на арест «апологета надсоновских настроений», отправив в архив целую папку компромата на «изгоя».
Кому еще так везло в подобной ситуации? Еще двум-трем, как гласит история отечественной поэзии, кому волею случая удалось-таки задеть какие-то гуманные струны в сердце сакрального повелителя могучей страны, где проживали люди с особой загадкой в душе»…
О, год тридцать седьмой, тридцать седьмой!
…Что ночью слышу я…
Шаги из мрака —
Кого? Друзей, товарищей моих,
Которых честно я клеймил позором.
Кого? Друзей! А для чего? Для света,
Который мне тогда казался ясным.
И только свет трагедии открыл
Мне подлинную явь такого света
«В начале 1939 года Луговской был награжден орденом «Знак почета». А осенью вместе с передовыми частями Красной Армии он в Западной Украине. Затем в Прибалтике. Но вот начинается большая война, и Интендант 1-го ранга (это примерно соответствует подполковнику) В. Луговской отправляется на эту большую войну. А дальше?
А дальше поезд попадает в сокрушительную бомбежку. И вот рассказ самого Луговского в пересказе Константина Симонова: «Когда наш эшелон там, не доезжая Минска, разнесло в щепы и я вылез из-под откоса, среди стонов, среди кусков людского мяса, только что бывших людьми, я понял, что не смогу сесть на другой поезд и ехать еще раз через все это – туда. Меня рвало раз за разом, до желчи, до пустоты, и я не мог преодолеть себя. Я вернулся в Москву с этой трясучкой, которая и до сих пор не прошла. И врачи мне сказали, что я болен, что у меня после шокового потрясения… – Он употребил латинское название болезни, – Я не просил; они сами, видя мое состояние, отправили меня на комиссию и демобилизовали.»
И дальше Симонов добавляет: «Нет, он не был похож на человека, струсившего на войне, но счастливого тем, что он спасся от нее. Он был не просто несчастен, он был болен своим несчастьем. И те издевки над ним, при всем своем внешнем правдоподобии, были несправедливы. Предполагалось, что, спасшись от войны, он сделал именно то, чего хотел. А он, спасшись от войны, сделал то, чего не хотел делать. И в этом состояло его несчастье.»
14 сентября 1941 года Луговского вместе с больной матерью, сестрой Татьяной и еще десятком членов Союза писателей вывезли из Москвы в Ташкент.
В Ташкенте в это время собралось много представителей писательского цеха. Многие из них были примерно такого же возраста (лет сорока), как и Луговской, но то, что они тоже не на фронте — это другое дело. Но он-то! Ведь это он должен был быть и Александром Матросовым, и Алексеем Маресьевым сразу. Разносится слух, что Луговской дезертировал из армии.
Но дело не только в этом. Да, пост-травматический синдром, такая болезнь действительно существует. Но как примириться самому со всем случившимся? Ведь до этого и разрывы слышал, и в перестрелках с басмачами участвовал. И вдруг понять — нет, для настоящей большой войны ты не создан. Это превыше тебя, героем тебе не быть!
Слово «трус» для мужчин в Советском Союзе было оскорбительным. Это потом, когда времена стали помягче, Е.Евтушенко напишет: «Тот, кто стыдится своей нехрабрости, уже не трус!»
Презираемый всеми, и самим собой в особенности, пьет в это время Луговской страшно. Об этом он напишет в «Алайском рынке», поэме, которую он так и не решился (а скорее всего ему это просто не разрешили) включить в «книгу своей жизни».
Из этого чудовищного состояния Луговского вывело новое горе, умерла горячо любимая долго болевшая мать. Все это время за ней ухаживали сестра Татьяна и вдова Михаила Булгакова - Елена Сергеевна.
Луговской перестает пить и начинает лихорадочно работать. В работе спасение! Но это уже совсем другой человек, знающий, как ему казалось, о себе всё. Постепенно начинает изменяться и отношение к нему в Ташкенте, его начинают приглашать выступать по радио, предварительно получив официальную бумагу, что В.Луговской никакой не дезертир, а официально демобилизованный по болезни командир Красной армии. Возобновляется сотрудничество с Эйзенштейном. Все песни для фильма «Иван Грозный» написаны в это время Луговским.
Правда, ничто не проходит бесследно. Шлейф происшедшего тянулся за ним всю оставшуюся жизнь. Не раз от моих сверстников приходилось слышать: «Луговской? А, это тот герой и певец советской власти, который испугался первой же бомбежки...»
…
Главную свою книгу — «Середину века», подготовленную к печати, он так и не увидел изданной: немного не дожил до выхода.
Передо мною середина века.
Я много видел.
Многого не видел.
Вокруг не понял и в себе не понял.
В душе не видел, на земле не видел.
И все ж пойми — вот исповедь моя:
Я был участником событий мощных
В истории людей.
Что делать мне —
Простому сыну века?
Говорить
О времени, о том неповторимом...
...Миры летят и государства гибнут.
В ночном раздумье человека ходят
Народы по намеченным путям.
И все же ты лишь капля в океане
Истории народа.
Но она —
В тебе. Ты — в ней. Ты за нее в ответе.
За все в ответе — за победы, славу,
За муки и ошибки.
И за тех,
Кто вел тебя.
За герб, и гимн, и знамя.
Я уходил от виденья прямого.
Слепила слабость, принижала робость,
Мешала суетность, манила сладость
Земных ночей, звериное тепло.
Но, даже будь я зорок до конца,
Лишь малое сумел бы я увидеть.
Я спотыкался, падал, поднимался
И снова шел.
Увы, я не пророк.
Я лишь поэт, который славит время,
Живое, уплотненное до взрыва,
Великое для жизни всей земли...
Р.S:
Луговского вспоминают то в связи с Евтушенко, то в связи с Бродским — они оба, мало в чём сходясь, считали Луговского огромным мастером!
Вспомним об этом замечательном поэте в годовщину его рождения и мы.
Благодарю за внимание!
В истории о Луговском я использовала следующую литературу: книгу Захара Прилепина «Непохожие поэты»; статью Владимира Солунского «Великая и непрочитанная. Владимир Луговской»; статью «Ветер, брат его жизни,…» (автор не указан ) из газеты «Слава Севастополя» от 01.07.2016.
Захар Прилепин написал новую книжку. "Непохожие поэты" (о Мариенгофе, Борисе Корнилове и Луговском). О поэтах - восторженно и цветисто. Особенно о Луговском. Но по-честному. Не скрывая безобразий. Среди прочего (извиняюсь за пространную цитату):
"В следующем, от 25 января, номере "Правды" - статья "Отщепенцы" Фадеева, "Изменники" Безыменского и расстрельные стихи самого Луговского, которые он потом, естественно, никогда не публиковал: "Душно стало? Дрогнули коленки? / Ничего не видно впереди? / К стенке подлецов, к последней стенке! / Пусть слова замрут у них в груди!.."
"Что бы после не писал Луговской, ничего не смоет подлости этого стихотворения, невиданного в традициях русской поэзии", - напишет писатель Фёдор Гладков в дневнике.
К слову, в позднем восприятии всех этих чудовищных событий случится характерная аберрация: Фёдора Гладкова, автора романа "Цемент", будут воспринимать как матёрого совписа, всю жизнь дудевшего с партией в дуду, - в то время как он никаких писем не подписывал и, судя по опубликованным много позже дневникам, отличался завидным здравомыслием" (Конец цитаты).
Оно бы все ничего, только слова о подлости написаны не Федором Гладковым - автором "Цемента" и лауреатом Сталинских премий, а совсем наоборот - Александром Гладковым, автором пьесы "Давным-давно", по которой Эльдар Рязанов снял "Гусарскую балладу".
Запись от 20 апреля 1937 года: «В № 2-м «Молодой гвардии» стихи Владимира Луговского о последнем процессе. Там есть такие строки: «Душно стало? Дрогнули коленки? Ничего не видно впереди? К стенке подлецов, к последней стенке! Пусть слова замрут у них в груди!..»
Что бы после ни писал Луговской, ничто не смоет подлости этого стихотворения, невиданного в традициях русской поэзии» (РГАЛИ, ф. 2590, оп. 1, д. 78).
К слову, Александр Гладков шесть лет отсидел в сталинских лагерях. И это никак не аберрация у Прилепина, а какая-то катаракта.
В своих дневниках, которые были опубликованы совсем недавно, Александр Гладков писал, кроме прочего:
«...В это время в литературе появился поэт Луговской. Он вмиг переплюнул Маяковского разворотом плеч, басом да еще вдобавок, сверх комплекта, густейшими бровями. И хотя он все это получил не по литературному, а по генетическому наследству, он и в стихах преувеличенно двигал плечами и хмурил брови, сразу смяв позой некрупное свое дарование. Есть люди, всей душой любящие суррогаты, — он стал их поэтом: Маяковским, разбавленным сладкой рапповской водицей, Киплингом, перепертым на язык родных осин. Мужественный импотент, суровый неврастеник, рыцарь в картонных латах, — в мирное время он ходил в гимнастерке с командирской портупеей и ездил на все маневры, а во время войны лечил разгулявшиеся нервы водкой в Ташкенте. Миша Светлов сказал про него: он памятник, пропивший свой пьедестал. Налитпостовские вожди ставили его в пример Маяковскому, и он умел свое хилое послушание выдать за дисциплину солдата. Накануне разгрома РАППа он поместил в газете огромную декларативную статью «Почему я вступил в РАПП». В середине 37-го года он печатал стихи под красноречивым названием «К стенке подлецов», а в конце пятидесятых скорбел белыми стихами о трагедии 37-го года. Это был высокосортный хамелеон, наделенный способностью плакать по ночам в подушку. Характерно, что, несмотря на внешнюю двухсотпроцентную мужественность, женщины не любили его: они в этом отношении более чутки, чем критики. Но и он нашел своих апологетов, биографов, исследователей...»
Ссылка на оригинал - https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=10204822872206745&id=1686862348
