Цитаты — стр. 2

Tom delves into the subject of trauma, hoping to rescue or at least understand Norah by tracking down that “thing” that leapt out at her last spring and knocked her out of her life. I don’t want to discourage his pursuit, which, even if it leads nowhere, at least affords him a distraction. As long as he finds parallel examples, he can believe. He is certain his own mother, for instance, has been traumatized by Norah’s stance.
He suspects Danielle Westerman suffers from some long ago childhood trauma, that she, at eighty-five, still reverberates with an unrecognized shame or loss or sorrow of a highly specific sort.
Because Tom is a man, because I love him dearly, I haven’t told him what I believe: that the world is split in two, between those who are handed power at birth, at gestation, encoded with a seemingly random chromosome determinate that says yes for ever and ever, and those like Norah, like Danielle Westerman, like my mother, like my mother-in-law, like me, like all of us who fall into the uncoded female otherness in which the power to assert ourselves and claim our lives has been displaced by a compulsion to shut down our bodies and seal our mouths and be as nothing against the fireworks and streaking stars and blinding light of the Big Bang. That’s the problem.

Gwen had made sacrifices for her young student husband, and he had betrayed her with his infidelities. In the late seventies, in the throes of love and anxious to satisfy his every demand, she had had her navel closed by a plastic surgeon because he complained that it smelled “off.” This complaint, apparently, had been made only once, a sour, momentary whim, but out of some need to please or punish she became a woman without a navel, left with a flattish indentation in the middle of her belly, and this navel-less state, more than anything, became her symbol of regret and anger.

Что есть история до того, как она становится словами?

Голый опыт, мог бы ответить буддийский монах. Чистое бытие. Ощущение, мимолетное и неуловимое, того, что ты мальчик, или того, что ты потерял отца.

Нам, книгам, не дано этого ощутить. Все, что мы знаем, – это мысли, которые возникают на волне голого опыта, как тени или эхо, давая голос тому, чего уже нет. А после того, как эти мысли стали словами, а слова сложились в рассказ, что остается от самого живого опыта? Ничего, мог бы сказать монах. Все, что осталось – это история, похожая на выцветший экзоскелет, опустевшая оболочка.

Но так ли это? Мы, книги, сказали бы: нет, история – нечто большее, чем просто отработанный побочный продукт вашего живого опыта. История – сама по себе опыт. Рыбы плавают в воде, не подозревая, что это вода. Птицы летают в воздухе, не подозревая, что это воздух. История – это воздух, которым вы, люди, дышите; это океан, в котором вы плаваете: а мы, книги, – это скалы вдоль береговой линии, которые направляют ваши течения и сдерживают ваши приливы.

Последнее слово всегда будет за книгами, даже если не останется никого, кто мог бы их прочесть.

Землетрясение встряхнуло нас, заставив проснуться, а цунами смыло наши заблуждения. Оно заставило нас усомниться в наших ценностях, в нашей привязанности к материальной собственности. Если всё то, что я считаю своим - моё имущество, моя семья, моя жизнь, - могут быть унесены в одно мгновение, то мне следует задаться вопросом: а что в этом мире реально? Та волна напомнила нам, что действительно реально только непостоянство. Это был момент пробуждения нашей собственной природы.