Цитаты

В Городке давно ходили слухи о том, что в ближайшее время будет заново отстроена разбомбленная во время войны плотина. Мы ждали этого как манны небесной. По рассказам деда Василия, до войны глубина Горожанки перед плотиной достигала десяти метров, а рыбы в ней водилось видимо-невидимо.
И теперь все ребята мечтали о будущих речных разливах и невероятных рыбалках…

И вот необыкновенное строительство началось. Сперва на суше, в речной пойме, возвели бетонную плотину и сделали в ней водосливные проходы с регулируемыми затворами.

Чтобы поднять уровень воды в будущем русле, затворы запруды установили на уровень двух метров, а потом самосвалы стали свозить песок и насыпать дамбу, пока не перекрыли реку.

Горожанка вздыбилась, повернула вспять и, ища прохода, устремилась к новой плотине. Речная пойма на наших глазах стала заполняться водой. Вскоре перед плотиной образовалось целое озеро – в пятьсот метров длиной и двести шириной. Вода накапливалась перед запрудой и стала хорошо прогреваться на солнце. И теперь нам казалось, что мы купаемся в южном море, ныряя в его волны прямо со знакомых берегов.

А Горожанка, переливаясь через застовы, с рёвом уносилась в Первое озеро…

Дорога повернула направо, и тут я увидел белого всадника на белом коне. От него изливался мягкий матовый свет, как если бы внутри белого мрамора был зажжён небесный светильник. Всадник был в латах, но без оружия, как на той фреске XII века, что я видел под куполом храма в Старой Ладоге...
Я сразу узнал святого Георгия. Подошёл. Взял за стремя. Но растерялся и не знал, что сказать... Он же улыбнулся:
− Чего ты хочешь? − прозвучал беззвучный вопрос.
От этих слов меня охватила несказанная радость. И я окончательно потерял дар речи.
− Ты хочешь укрепления?
Я кивнул.
− Я помолюсь Богу.
И во мне прозвучало: «Довольно для тебя благодати Моей: ибо сила Моя в немощи совершается».
Я не хотел просыпаться, но белый всадник любящим взглядом вытолкнул меня из дивного сна.
Проснулся я с уверенностью, что всё зло в мире уже побеждено. Не угасло это чувство и до сего дня, ведь я знаю: на дорогах жизни меня незримо сопровождает святой Георгий – Победоносец…

В Городке яблони росли в каждом дворе. С яблоками ранними и поздними, кислыми и сладкими, так что можно было выбрать на любой вкус. Яблок в нашем саду было пруд пруди. Из них готовили компоты, варенье, пастилу. Мешки с сушёными яблоками хранились на тёплой печке, и всю зиму там витал яблоневый дух.
С дедом Василием мы отжимали сок из яблок-опа́дышей и крыжовника. А когда оба подвала заполнялись батареями трехлитровых банок, дед приступал к заготовке молодого вина. Моя летняя резиденция − веранда-предбанник − быстро загромождалась огромными бу́тлями с газоотводными трубками, и в закатных лучах по стенам плясали яблочно-крыжовенные блики.

День пытался выбраться на свободу, но уж больно глубока была весенняя распутица! Хорошо, что подоспела ночь: погасила вечернюю зарю, подморозила землю. Она раскинула свои крыла и пыталась оторвать день от земли. День и сам хотел того же, но у него не было сил, ведь он устал за день: легко ли быть светлым от рассвета до заката

Как считал персидский поэт Саади, человек должен жить не менее девяноста лет. Первые тридцать − приобретать познания, вторые тридцать − странствовать по земле, а последние тридцать лет отдать творчеству, чтобы оставить потомкам «чекан своей души» . Современные исследования также подтверждают, что пик творческих возможностей приходится на 60–80 лет .
Незаметно для себя я вошёл в седьмой десяток и решил поделиться с вами опытом преодоления жизненных трудностей. Пусть это будет моя исповедь по вдохновению, но отчасти. Почему отчасти? Потому, что я лишь прикоснулся к своим воспоминаниям.

Я залихватски грёб по нашей улице-реке, текущей в сторону базара против всех законов природы – снизу вверх. На стенах домов красовались красные таблички с золотыми буквами: «Река Марксизма. Дом №…». Вместе с нами со всех сторон на колхозный рынок сплывались знакомые и незнакомые люди.
Дед встал и тенором Лемешева неожиданно запел партию баритона:
Славное море − священный Байкал,
Славный корабль − омулёвая бочка…
В ответ из плавсредств грянул разноголосый хор:
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалёчко…
Так, с песнями, мы поднялись вверх по реке Марксизма и втекли на колхозный рынок, который превратился в озеро Коммунизма. На его воротах было начертано: «От каждого по способностям, каждому по потребностям».

На огороде у Славика мы часами говорили о двух всемирно известных дворнягах: Белке и Стрелке. Родители запретили тренировать на «космических» качелях наших дворовых собак. И тогда мы занялись поисками на небе созвездия Гончих Псов, но безуспешно…
Мы были уверены, что мир стоит на пороге величайших открытий:
− Скоро все полетят в космос!
− И откроют новые планеты.
− И неизведанные миры.
− Вместе с их обитателями.
− Мы поселимся на этих планетах.
− И станем космическими путешественниками.
− Но обязательно вернёмся!
− Ведь самая лучшая планета – голубая Земля!
− Но на пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы!

Вдруг спиннинг дёрнулся раз, потом другой. Дрожащими руками я схватил удилище и почувствовал словно зацеп.

Лодка остановилась и накренилась бортом к воде, но добыча на конце лески даже не сдвинулась с места. Я уже подумал, что и впрямь зацепился.

Но тут леса начала подниматься из глубины: что-то могучее село на тройник и теперь всплывало.

Озёрная гладь закипела от движений огромного хвоста. И окутанная потоками брызг, полутораметровая щука вылетела из воды и сделала «свечку». Из её разинутой пасти торчал конец стального поводка. «Рыба хорошо зацепилась, но какая же она большая!» − подумал я.

С этой минуты всё было как в полусне. Я боролся с рыбой каждой клеточкой своего тела, не думая о том, что будет дальше. Ведь перед глазами стояла сверкающая щука в своём полёте!..

Рыбина почему-то больше не сопротивлялась, иначе мне было бы не сдвинуть её с места. Когда щука оказалась у лодки, я залюбовался ею: громадная, с широко раскрытой пастью, она была прекрасна. Вся она была создана для борьбы.

Блесна зацепилась за жабры, пронеслось в голове, поэтому рыбина почти не сопротивляется.

Но тут щука, как торпеда, ушла в глубину. Катушка больно ударила по пальцам, однако жилка, на счастье, разматывалась ровно; захлестнись леска на руке − и добыча уволокла бы меня за собой.

Когда же подводное чудовище устало, пальцы мои были в крови, а силы на исходе...

Тогда в Советском Союзе – самой читающей в мире стране − бушевала книжная лихорадка. Эта «эпидемия» не обошла стороной и нас, детей. Все мои друзья читали взахлёб и наперебой пересказывали друг другу самые интересные книги. Читали и днём, и ночью, и в любое свободное время. Читали всё подряд: приключения и фантастику, сказки и былины, Гоголя и Пушкина, Андерсена и Джека Лондона. Читали, но не могли утолить свой книжный голод.
Я не был чисто «книжным ребёнком», как в песне Владимира Высоцкого «Баллада о книжных детях». Ведь у меня были и дед Василий, и мама Оля, и мама Дина, и бабушка Ирина Егоровна, и папа Игорь, и друзья, и леса, и реки, и рыбы… Но книги открывали передо мной волшебные двери, сквозь которые я проходил то в будущее, то в прошлое.
Иногда, чтобы взять в библиотеке нужную книгу, я записывался на неё в очередь и ждал неделями. А получив всего на два-три дня, читал запоем, забывая обо всём на свете.
Переполненный яркими впечатлениями, я превращался то в путешественника, то в учёного, то во врача, то в доблестного воина-рыцаря и даже в писателя…

Здесь над Усысой возвышалась гора, где в тени вековых деревьев покоилось местное кладбище. Река под горой делала крутой поворот и промыла глубокий омут. В этом омуте клевала самая крупная рыба, поэтому мы рыбачили тут чаще всего.
А поодаль, на лугу, паслось большое колхозное стадо коров под предводительством быка-производителя Мишки. Этот шестидесятипудовый бугай с металлическим кольцом в носу и метровыми рогами выглядел свирепым монстром. Иногда он подходил к нам совсем близко и буравил кровавым глазом.
Не знаю, чем мы не угодили быку в тот раз, но вдруг, низко опустив рога, он устрашающе двинулся в нашу сторону. Побросав удочки, мы, как были, в одежде, дружно сиганули в реку и сидели в ней, пока разбушевавшийся гигант рыл копытом землю на берегу.
А потом ополоумевший Мишка-бык, бросив своё любимое стадо, пошёл крушить деревню. По пути он снёс несколько заборов, разметал стога и поддел рогами крышу сарая. При виде грозного чудовища люди в ужасе разбегались.

Из дома я выходил около двух часов ночи. Придя на заветное место, забрасывал удочки и, чтобы не спугнуть чуткую рыбу, замирал, стараясь не шевелиться. Прямо передо мной, на востоке, едва алело небо. В предрассветной тишине озеро парило. Пока лучи освещали только небо, вода в Святом оставалась непроглядной. Наблюдая за удочками, я стоял на колыхающихся под ногами плавунах, на самом краю подводного обрыва, уходившего в сорокаметровую пропасть.
Блюдце озера было окружено Воробьёвыми горами, заросшими вековечным лесом. Раскидистые лапы столетних елей разбрасывали сумеречные тени над водой. Рыба не клевала, и я мысленно переносился в близлежащий бор, в глубине которого затаилась дубовая роща. Я вспоминал, как в грибной сезон пробирался по едва заметным тропинкам в заповедную дубраву. Здесь, среди дубов-великанов, стояли великаны боровики, которых мы называли дубовиками. Эти крепыши с тёмно-красными шапками и пузатыми ножками словно пришли сюда из волшебных сказок Роу.

В десяти километрах от Городка находилась деревня Войха́ны, где на реке Усысе стояла плотина с гидроэлектростанцией. Перед плотиной образовался трехкилометровый разлив с глубокими омутами − рыбы здесь было пруд пруди. С годами необходимость в местном электричестве исчезла, поскольку электроэнергия стала подаваться из Витебска. ГЭС пришла в запустение, плотину забросили, и однажды весеннее половодье, подмыв дамбу, прорвало застовы.
Вода плотинного разлива постепенно сбежала в нижние реки: Оболь и Западную Двину, а Усыса вернулась в старое русло, которое переполнилось рыбой. И в реке открылся бешеный клёв. Голодные щуки бросались на всё подряд, казалось, они могут перекусить не только леску, но даже проволоку. Тяжеленные лещи, размером с большой таз, сокрушали любые снасти. Толстых, как поросята, линей было не поднять со дна. И мы, как и многие городокские рыбаки, перебазировались в Войханы.

Со временем в нашей школе был создан кружок юных следопытов, и мы с новыми силами принялись собирать материалы о бессменном часовом. К нашему удивлению, в результате поисков были обнаружены несколько бессменных часовых. Русские воины и Первой, и Второй мировых войн не раз оказывались заживо погребёнными в подземных фортах разных крепостей, но продолжали выполнять свой долг, неся караульную службу.
Почему эти герои сохраняли верность присяге и выживали в самых нечеловеческих условиях? Думаю, ответ был написан на сабле казака − «Смелым Бог владеет». Поэтому «мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то», а превратились в бессменных часовых, как в песне «Он не вернулся из боя»:
Наши мёртвые нас не оставят в беде,
Наши павшие, как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые…
И стоят по бескрайним рубежам нашей Родины незримые, но грозные для врага – бессменные часовые…

Никто не может сказать точно, почему сосновый остров между Первым (Луговым) и  Вторым (Ореховым) озёрами назвали Бас-островом. Возможно, потому, что здесь эхо Воробьевых гор любой крик превращало в раскатистый бас.
Ещё полвека назад он был островом, а потом, из-за обмеления озёр, стал полуостровом. С одной стороны Бас-остров опоясывал неглубокий ручеёк между заводями Первого и Второго озёр, а с другой – речка, длиной не более ста пятидесяти метров. Через ручеёк были положены брёвна, а через реку перекинут деревянный мостик.

Василий Ильич был заядлым парильщиком. Когда он поднимался на скользкий поло́к, пропахший прелой древесиной, знавшие деда сразу спускались пониже. Тот же, кто рискнул остаться наверху, вскоре не выдерживал и сбегал отдышаться в предбанник, так что дед Василий оставался один в густых паровых облаках. Я глядел на него, и мне казалось, что это парит над  Олимпом сам Зевс-громовержец, только вместо щита у него − таз, а вместо молота − веник.
Стоя внизу, я по команде дедушки ковшом на длинной ручке вбрасывал в раскалённую печную пасть воду из-под запаренных веников. В ответ огненная утроба с шипением выплёвывала клубы сухого берёзового пара, который прожаривал аж до самых костей. Красный, как знамя, дед Василий на полке́ нещадно хлестал себя, декламируя:

Кинь ещё, а мы освоим
С прежней дачей заодно.
Вот теперь спасибо, воин,
Отдыхай. Теперь – оно!

Давно это было… Мы, пятеро мальчишек, выбрались на рыбалку с ночлегом и сидели у костра на берегу озера.
Вода в озере прозрачная, и глубокое оно до ужасти. Рыбы тут кишмя кишело, да только была та рыба хитрющей и неподатливой. Называлось озеро Святое. Говорят, церковь на его месте стояла, да провалилась. Вроде бы предание на выдумку смахивает, но если остаться на берегу одному и хорошенько прислушаться, то в глубине загудит, зазвонит, зашумит – словно от перезвона колоколов и гомона людей.
Чёрные тучи прошедшей грозы ещё не скрылись за холмами, а летний вечер уже впитал в себя весь дождь. Закат, скрытый грозой, чуть алел сумрачными красками, но небо выше заката было светлое.
Поплавок ничто и никто не беспокоил – ни ветер, ни окунь; я бросил следить за ним и перевёл взгляд на большой дуб, вознесённый веками над полукружьем озёрной бухты.
Вдруг на сером стволе блеснула златая цепь и кот – не иначе учёный – ходил по цепи кругом. Наверное, долго бы ходил, но я вскочил на ноги:
−   Вот оно, Лукоморье!

Вода в озере прозрачная, и глубокое оно до ужасти. Рыбы тут кишмя кишело, да только была та рыба хитрющей и неподатливой. Называлось озеро Святое. Говорят, церковь на его месте стояла, да провалилась. Вроде бы предание на выдумку смахивает, но если остаться на берегу одному и хорошенько прислушаться, то в глубине загудит, зазвонит, зашумит – словно от перезвона колоколов и гомона людей.

− Что это гудит под землёй? – спросил я у деда.
− Генератор ГОЭЛРО.
− Зачем он здесь?
− Он отвечает за всеобщую электрификацию.
− А как он работает?
− Его вращают ниспадающие потоки Социализма.
− И кто такое придумал?
− Наши классики считали, что придёт время и воды жизни потекут вспять − в озеро Коммунизма.
− Зачем?
− Чтобы зажечь лампочку Ильича.
− И получилось?
− Получилось. Только реки жизни потекли не вверх, а вниз.
− Так где же теперь светит лампочка Ильича? Вверху или внизу?
− Наверняка этого никто не знает…
− Значит, всё было зря?
− Вовсе не зря. Ведь воды Социализма разбудили перпетуум мобиле.
− Перпетуум?! А как же первый закон термодинамики?
− Да никак.
− И что же вырабатывает этот вечный двигатель?
− Да ничего не вырабатывает.
− Как это – ничего?..
− А вот так.
− Зачем же он тогда крутится?
− Потому что он – перпетуум!!!
− А почему здание шлюза так похоже на мавзолей?
− А это и есть мавзолей, в котором лежит тот, кто и сейчас «живее всех живых».
− Зачем же при мавзолее плотина?
− Чтобы сдерживать реки жизней.
− А чьи голоса слышны там внизу?
− Это работает перпетуум мобиле. Но ты думаешь не о том!
− О чём же я должен думать?
− Где река твоей жизни, и куда она тебя несёт?..

Я, Сашка Артюх и Вовка Иванов отправились рыбачить на Первое озеро, но на Старо-Невельской улице повстречались с грозой.
Плотная чёрная стена наступала на Городок. Тяжёлые тучи клубились и провисали до самой земли. Внезапно небо взорвалось: посыпались молнии и грянул гром. Со всех сторон налетели вихри − и хлынул ливень. Наши непромокаемые плащи вмиг промокли, и мы спрятались под мостом через Горожанку…
Старо-Невельский мост призрачной плотиной встал на пути бушующих стихий: водной, воздушной и огненной. С дорог, тропинок, пригорков и крыш неслись бурлящие дождевые потоки. Речка разливалась прямо на глазах. Она вышла из берегов, а вода из кристально чистой вмиг стала глинисто-мутной.
Разогретая за день земля парила, словно пыталась своим теплом приподнять съехавшие с неба холодные тучи. И в этом клубящемся мареве с шипением угасали даже молнии. Небо и земля, воздух и вода – всё вокруг грохотало и ревело. Бетонный мост, под которым мы спасались от бури, вздрагивал от тяжёлых залпов небесных орудий, и раскаты грозовой артиллерии отдавались под ним гулким эхом.
− Разверзлись хляби небесные! – восхитился Сашка Артюх.

Мельница отдыхает после тяжёлого дня. Был большой помол, и жернова поработали на славу. А теперь они остановились и тихонько поскрипывают, и половицы тоже вздыхают. Тяжело в такую жару молоть муку.
Мельница старая. В ней и днём сумрак. В щели со всех сторон просачиваются солнечные лучи, и в них кружится мучная пыль. Под крышей всё затянуто паутиной, на которой густо осела мука; даже пауки ею покрылись и стали какими-то мучными. Паутина под ветхой кровлей местами проседает клочьями, и тогда сквозь неё видны летучие мыши, висящие головами вниз. И кажется, что сейчас из мрачных глубин мельницы выйдет старая зна́харка, трясущимися руками снимет мышей и бросит их в котёл, бормоча заклинания. Что и говорить, хозяйство запущенное.
Мельница у реки, а на горе дом мельника. Пока мы с ребятами заготавливали дрова для костра, солнце уже село. Лес сразу вырос, от мельницы побежала огромная тень, сначала по горе, потом по реке, но, коснувшись воды, остановилась и застыла. Почему? Да это луна взошла над землёй и медленно поплыла по небу. Река вспыхнула и засверкала под её светильником в струе течения. Ну и тишина стоит: даже мельница перестала скрипеть!

Пока я учился в начальной школе, мои зимние каникулы начинались в Городке и продолжались в Ленинграде. Вечером первого января мы с Василием Ильичом садились в автобус и ехали на Городокский железнодорожный вокзал.
Под усыпляющий перестук колёс сладко было думать, что поезд несёт тебя в город на Неве, в нескончаемый хоровод новогодних ёлок.
Мама Дина заранее покупала билеты на самые интересные новогодние представления: в Союз писателей, во Дворец пионеров, в Юсуповский и Таврический дворцы. В роскошных исторических залах мы кружились и пели:
За детство счастливое наше
Спасибо, родная страна!
Домой я приходил с несметными сокровищами − шоколадными конфетами, леденцами и диковинными в то время мандаринами.

Была поздняя осень. Погода стояла пасмурная. Тихий дождь моросил с неба. На озере было пустынно: люди не любят сырости. Дождь сеялся такой мелкий, что походил на туман. И в этом тумане одиноко ползла моя лодка. Я любил такое вот безветрие, тишину которого разрушал лишь шёпот дождя, и под дыхание осени грезил о лете.
Я ловил рыбу на дорожку. Рыба не клевала, но это ничуть не огорчало меня. Я проплывал над озёрной ямой, когда катушка взвизгнула, крича о поклёвке, а спиннинг чуть не вылетел из лодки. Я машинально сделал резкую подсечку, удилище согнулось в дугу.  На конце дорожки кто-то тяжело повернулся, и леска сразу стала невесомой. Блесны на миллиметровой жилке не было! Именно здесь, по рассказам стариков, жила самая большая щука в озере, а может, и на всём свете.

По проспекту Энгельса я возвращался в Юкки и, поднявшись на виаду́к, увидел, как справа на горизонте распласталась затянутая смо́гом промзона «Парнас», а слева упёрлись в затученное небо высотки «Северной долины». Глядя на гигантские коробки, подступающие к самой кольцевой дороге, я решил сделать небольшой крюк, чтобы вблизи рассмотреть новый микрорайон.
Докатившись по улице Михаила Дудина до метро «Парнас», я свернул вправо – на улицу Фёдора Абрамова, а потом − на Николая Рубцова. «Странно и смешно наш устроен мир, − думал я. − Совсем недавно я знал этих людей, разговаривал и рыбачил с ними, и вот теперь они “превратились” в улицы».