Лучшие книги Дмитрия Николаевича Гаричева

«Мыслимо ли: ты умер, не успев завести себе страницы, от тебя не осталось ни одной переписки, но это не прибавило ничего к твоей смерти, а, наоборот, отняло у нее...» Повзрослевший герой Дмитрия Гаричева пишет письмо погибшему другу юности, вспоминая совместный опыт проживания в мрачном подмосковном поселке. Эпоха конца 1990-х — начала 2000-х, еще толком не осмысленная в современной русской литературе, становится основным пространством и героем повествования. Первые любовные опыты, подростковые страхи, поездки на ночных электричках… Реальности, в которой все это происходило, уже нет, как нет в живых друга-адресата, но рассказчик упрямо воскрешает их в памяти, чтобы ответить самому себе на вопрос: куда ведут эти воспоминания — в рай или ад? Дмитрий Гаричев — поэт, прозаик, лауреат премии Андрея Белого и премии «Московский счет», автор книг «После всех собак», «Мальчики» и «Сказки для мертвых детей».

Дмитрий Гаричев подвергает мифологему «республики ученых» своего рода голдинговскому эксперименту, наблюдая за существованием высокого и при этом неизбежно детского сознания в условиях посткатастрофического гуманитарного таксиса — мира, которым правят, в котором живут и борются друг с другом интеллектуалы. «Сюжет» и «язык» этой небольшой повести все время находятся в состоянии тревожного иронического снятия, что заставляет искать нечто третье, какую-то подлинную сущность, какое-то дикое, ловкое существо этой прозы, постоянно мелькающее на периферии читательского зрения и в конце концов превращающее читателя в своего рода «волшебного стрелка».

Как и положено в сказках, герои этих шести текстов сталкиваются с чудом, но, кажется, все они слишком взрослые, чтобы понять, как им с ним быть. Ища где переночевать в горящем городе или скрываясь от запутанных отношений в месте, где больше никто не живёт, они как будто пытаются снова "быть как дети", но обмануть самих себя оказывается труднее всего.

Допустим, что существует некая линия русской поэзии — начинается она, предположим, от Бориса Поплавского (хотя что-то притекает в нее, безусловно, и от Мандельштама, и от Тютчева), властно длится в поэзии „Московского времени“ (в первую очередь у Цветкова и Кенжеева) и его продолжателей (здесь вспоминается Геннадий Каневский). Это не совсем то, что называют постакмеизмом: тут речь идет скорее об интонации, о подчинении старой, классической просодии новым эмоциональным обстоятельствам — таким, какие мог предложить только XX век, причем вторая его половина. Тревожность и отчаяние здесь спрятаны глубоко под стоицизмом, отдельные слова весят…