Личное. Далекое. О предках. Мои истории.

Чернобыль. Мой институтский учитель по фотографии - первый фотограф Зоны (документальные воспоминания)
Эту фотографию я сделал перед первомайской демонстрацией 1986 года. Самый центр Киева, учусь на первом курсе киевского театрального института, кинофакультета, увидел педагога по фотографии корреспондента АПН Игоря Костина. Игорь Фёдорович один из немногих, кто уже знает про Чернобыль, на следующий день после аварии облетел взорванный реактор на вертолете, снял фотографии аварии, эти фотографии скоро увидит весь мир. Заметив у меня в руках «Зенит», он спросил: «Старик, на какой объектив снимаешь?» Через несколько дней мне сдавать ему зачёт по фотографии. Ни слова про аварию, ни сейчас, не во время зачёта.
Потом состоялась первомайская демонстрация, кто-то потом её назвал парадом смертников.
Вечером сильно болела голова. Не мог понять, почему. Из-за границы иностранным студентам стали приходить телеграммы: «Вы живы?» «Русские взорвали недалеко от Киева атомную бомбу». Смеялись, удивлялись, потом пришло понимание. Самым осведомленным из советских студентов оказался мой сокурсник грузин Паата Милорава (Паата потом будет воевать в Абхазии, будет контужен). Он всё объяснил и посоветовал скорее уезжать, сам уехал к себе в Тбилиси. Я не стал уезжать к родителям в Горьковскую область, нужно было ещё сдавать экзамен по мастерству актера.
4 мая репетировали в Лавре курсовой спектакль (корпус кинофакультета располагался в верхней части Киево-Печерской Лавры, раньше там жили монахи). Кто-то сказал, что в 18.00 по радио будет объявлено о полной эвакуации из Киева. Слушали радио. Ничего не услышав, продолжили репетицию. Всех держат в неведении, уверяют, что ничего страшного не произошло. Репетировали ещё несколько дней. В институте пусто, работает сарафанное радио. После одной из репетиций поехали на велогонку мира, проводимую в украинской столице. Спортсменов мало, велогонщики многих стран уехали, остались французы и спортсмены из соцлагеря.
Передали пресс-конференцию о прекращении радиации (???) Велогонка мира в Киеве продолжается. В городе много туристов. Встречаются женщины с детьми и с сумками, одетые в теплое. Они эвакуировались из района аварии. Интенсивно моются улицы. В магазинах появилось много морской капусты, говорят, надо есть, в ней много йода. И мыть стекла на окнах. Призвали всех пить спиртное, якобы оно выводит стронций из организма. Такая вот антиалкогольная компания у Горбачева случилась на Украине. Пили, шутили: «пир во время чумы». Я тогда почти не пил, убедили в необходимости алкоголя.
Кругом только и разговоров, что о радиации. По радио передают, необходимо чистить верхнюю одежду, пить йод, мыться с мылом, проводить влажную уборку помещений, закрывать окна, реже бывать на улице. Многие иностранные студенты жалуются на плохое настроение и плохое самочувствие. Хотя это, наверное, самовнушение. Советские не жалуются. Посольства разрешили иностранцам выезжать из Киева. Началась эвакуация детей. Все, кто могут, бегут. На вокзале столпотворение.
Постепенно жизнь затихает. Учебный год 1-7 классов закончился для киевских детей 15 мая. Дети эвакуированы.
Потом узнал, что из 30-километровой зоны были эвакуирован около 115 000 человек. И около 600 000 человек боролись там с последствиями аварии.

Нам тогда ничего так и не рассказали.
Потом эту площадь, где сделана фотография, переименовали. Площадь Октябрьской Революции стала Майданом Незалежности. СССР распался, на площади случился майдан, вроде и не один. Но пока – 1 мая 1986 года. Советский Союз жив, Киев великолепен! Я встретил Игоря Костина, он уже успел отснять ставшие известными фотографии Чернобыльской аварии, говорили про зачёт. И когда мы в ожидании демонстрации говорили где-то рядом на АЭС гибли люди, спасая от катастрофы многомиллионный город и всю планету.

Это были мои воспоминания, они здесь в этой книге - https://www.litres.ru/viktor-urevich-kukushkin/lichnoe-dalekoe-o-predkah-moi-istorii/
Спасибо за отклик.
Далее воспоминания Игоря Фёдоровича из его книги «Чернобыль. Исповедь репортера». Книга издана на 15 языках в 20 странах мира, получила личное благословение Папы Римского Иоанна Павла II.

В качестве справки: Игорь Костин. Спецкор агентства печати «Новости» (АПН) на Украине, вошел в мировую антологию «100 репортёров XX века» Более 200 его фотографий стали частью Официального Отчета Правительственной комиссии правительству СССР и МАГАТЭ. Родился в 1936 г. в Молдавии. Окончил Московский инженерно-строительный институт, 20 лет работал конструктором. Стал снимать моду для журналов СССР. Преподавал фотографию на кинофакультете Киевского театрального института им. И.К. Карпенко-Карого.
Его поездка на место аварии не была санкционирована властями. Газета «Правда» после аварии опубликовала короткую справку о случившемся на АЭС, фотографий там не было. Костин писал прошение в Москву с просьбой опубликовать фотографии, но ему пришел отказ.

Цитаты из книги «Чернобыль. Исповедь репортера»: «Вспоминая все, что тогда случилось, я спрашиваю себя: пошел бы я на все это, зная тогда то, что знаю сейчас? В конце апреля 1986 г., после взрыва на Чернобыльской АЭС, я летел на вертолете к разрушенному четвертому блоку. Те, кому положено было знать об этом полете, не знали. Я уговорил знакомых летчиков взять меня на борт. Откровенно говоря, я не совсем представлял себе, что нас ожидает, никогда не задумывался над тем, что такое рентген, облучение. Страх пришел позже. Беру три камеры, необходимое количество пленки, забираюсь в вертолет. Летим. Вот и Чернобыльская атомная электростанция. Видна высокая труба, здания... Где четвертый блок? Несмотря на грохот винтов, чувствую гробовую тишину внизу. Голос кого-то из членов экипажа: «Триста пятьдесят... двести пятьдесят... сто пятьдесят...» Это те самые рентгены, о которых уже начинают говорить во всем мире. Впрочем, почему начинают? Говорят, вовсю. Чудовищные слухи западной прессы: тысячи погибших, братские могилы, непредсказуемые последствия... Наша пресса помалкивает. Пол вертолета устлан свинцом. Иллюминаторы задраены. С правого борта – развал четвертого реактора. Страшная черная пасть. Голос пилота: «До реактора 50 метров, 250 рентген». Почему она такая черная, эта пасть? От копоти? Впрочем, тогда я думал не об этом. Я лихорадочно снимал, открыв иллюминатор. Это была глупость. Через несколько минут камеры, начиненные электроникой, отказали. После посадки их у меня отобрали. Кое-что, правда, удалось отмыть. Но это было много позже. После проявки оказалось, что пленка засвечена. Засвечено почти все, за исключением части цветных негативов. Весь черно-белый материал и цветные диапозитивы радиация обработала до меня. Забираясь в вертолет, я чувствовал себя охотником, преследующим добычу. Теперь понимаю, что чувствует жертва, за которой следит невидимый, неслышный и оттого еще более страшный враг.
5 мая уже вполне официально вместе с другими аккредитованными журналистами снова еду в Чернобыль. Все остаются за пределами 30-километровой зоны, где собрались эвакуированные, концентрируется техника, специалисты. Первые впечатления совершенно необычны. Где я видел такое? В кино? Или в пятилетнем возрасте, когда началась война?.. Бесконечные колонны автомашин. В кузовах грузовиков коровы, какой-то скарб, автобусы с людьми. Эвакуация. В то страшное лето из-за жары вокруг рта и носа у людей образовывались чуть ли не язвы: респираторы не снимали часами. Долго в зоне я не оставался. Можно было набрать «лишние» дозы. Я приезжал на день-другой, потом уезжал в Киев. Снова возвращался.
Я постепенно становился в Чернобыле своим. Мне дали ночлег, поставили на довольствие и, что самое важное, давали необходимую информацию. Снимал я много, в основном процесс дезактивации. Как специальные машины поливали дома и улицы раствором, напоминавшим по виду мыльную воду. Занимались этим военные, которых к тому времени в Чернобыле стало много. Я страшно завидовал пилотам, кто летал к реактору, моя профессия требовала моего присутствия, рассказы очевидцев меня не утешали. Но взять в машину вместо 80 килограммов необходимого песка или свинца никому не нужного репортера никто не хотел. В конце концов командование ВВС дало мне разрешение, генерал Антошкин, впоследствии Герой Советского Союза, сказал: «Ладно, разрешаю». В ту же минуту об этом узнали на вертолетной площадке. Никаких документов, никаких бумажек с подписями тогда в Чернобыле не было. Люди забыли, что такое бюрократия. Чернобыльская беда выявила лучшее в нас – способность к состраданию, готовность к самопожертвованию, убежденность в том, что чужого горя не бывает. С того дня я произвел более 40 полетов над реактором, отснял все этапы ликвидации аварии и захоронения четвертого блока в саркофаг. В Чернобыле я снимал, вез пленки в Киев, там обрабатывал материал, передавал в Москву и, признаться, даже не осознавал своей оперативности, когда увидел в «Тайме» и «Штерне» снимки, которые сделал в этой непрерывной гонке с постоянно уходящим временем.
Мне нужен был четвертый блок, и я решил пробраться туда. Прошли лихие набеги в места, где «светило», мы чувствовали, что радиация неопасна дома, а здесь это враг – коварный враг. Он возникал в неожиданных местах, где, казалось бы, ничего опасного нет. И незаметно делал свое дело. Приходили сведения из шестой московской больницы, где лежали пожарные, да и не только они, и где вскоре придется лежать и мне. Поразило огромное количество техники и неожиданно много людей – военных и «партизан». Так называли вольнонаемных, съехавшихся в Чернобыль со всей страны. Это были, как правило, высококлассные специалисты, которые знали, чем рисковали, и шли на риск. Их соединяли в так называемую вахту, которая длилась от 2 до 20 минут. Затем отряд возвращался в бункер, где, прежде чем войти в помещение для отдыха или в комнату, где работал штаб, пересекали залитый по щиколотку водою вестибюль. Вода лилась всюду и всегда. Все мылось, чистилось и потому сверкало чистотой. Любая грязь в прямом значении этого слова оборачивалась «грязью», которая на языке дозиметристов означала повышенный радиационный фон. Возводилась стена саркофага, прокладывались траншеи, разбирались завалы, сюда шла уже не простая, а дистанционно управляемая техника. Все это непрерывно сменялось в том же неистовом темпе, от которого нельзя было отказаться, – радиация гнала. Но меня снова не оставляла мысль: это все не то! Главное еще дальше. Точнее сказать – выше, там, где работает окруженная легендами группа «крышных котов». К этим «котам» мне и предстояло пробиться. На грудь мне надели свинцовую манишку. Затем защитный костюм. На голову шапочку, поверх которой – капюшон, закрывавший лоб и плечи. Взяли десять пар перчаток. Респиратор-«лепесток». Специальные ботинки на свинцовых прокладках. Камеры вложили в свинцовый бокс. Геннадий Дмитров еще раз приказал не касаться ничего металлического. Юрченко стоял у выхода с чердака и громко отсчитывал секунды. При счете «20» я должен был стремглав мчаться обратно. Этого оказалось достаточно не только чтобы снять то, что я задумал, но, и чтобы заметить, что есть еще более интересный сюжет. Изложив столь же выразительно, сколь и кратко, все, что он думает обо мне и моих умственных способностях, Юрченко дал мне еще несколько секунд. Но, возвратившись, я выпросил еще. Я снимал у самого развала четвертого блока. Моим глазам представало то, что уже никогда никто не увидит. Радиация засветила почти все, что я отснял, но на сей раз я был к этому готов и в лаборатории все-таки добился изображения.
Победа? Нет, поражение. Только в Киеве, когда все было позади, я понял, какую допустил глупость, не сняв там, на крыше, кого-нибудь из дозиметристов. Человек у развала реактора – о таком неопровержимом свидетельстве того, что ситуация под контролем, что она нормализуется, мог только мечтать репортер. Я был там и не сделал этого снимка. Спустя несколько дней я снова поехал в Чернобыль, снова пробился к своим «котам» на крышу и снял Сашу Юрченко в метре от развала четвертого блока.
Все изменилось на чердаке третьего блока. Крыша уже не была пустой. Здесь кипела работа. Командовал генерал-майор Тараканов. Его положение отличалось от положения тех солдат, которым он отдавал приказы, только одним обстоятельством. Солдаты группами из восьми человек по сирене заранее отработанным маневром выскакивали на крышу, специальным снаряжением хватали заранее намеченный для каждого из них обломок и бросали его в жерло реактора – туда, откуда он вылетел. После этого – на всю операцию уходило 40 секунд – солдат получал благодарность командующего, денежную премию и увольнение. Генерал же оставался. Роботы, специально купленные у известных западных фирм, стояли с выбитой электроникой и бездействовали. Радиация выводила их из строя. Я тоже отработал сорокасекундную смену. Я пошел девятым, снял все, что хотел, получил благодарность командующего, правда, без премии и увольнения в запас, а после смены генерал Тараканов изложил мне просьбу командования: сделать панорамную съемку крыши, что значительно облегчило бы работу солдат, поскольку можно было бы четче распределять задания. На снимках должны были быть все обломки, подлежащие уничтожению. Я снова полез на крышу. В 20.00 у командования уже лежала на столе панорама знаменитой крыши».
Памяти учителя
Уроки трагедии
#Чернобыль #Зона #Виктор_Кукушкин #авария #ссср #АЭС