Рецензии на книги издательства «БиблиоРоссика»

Не верьте людям, заявляющим, что национализм - это прежде всего любовь к своему народу и любовь по отношению к своей Родине. Ничего подобного, если реально посмотреть на мировую историю и на историю нашей страны, то идеология национализма предстает перед нами самым страшным злом, придуманным вышестоящей элитой только ради одного - разъединить и разобщить народы, которые до этого искусственно взращиваемого местечкового национализма, столетиями жили в мире и согласии.
Разделяй и властвуй.
Они всегда разделяют.
Не даром предатели, вставшие на сторону нацистов во время Великой Отечественной войны, уже в 1947 году на деньги Запада создали "Союз борьбы за освобождение народов России", вся агитация которого била в одну точку, с помощью насаждаемого национализма в Советских республиках разъединить народы Советского Союза.
Они всегда разделяют.
И всегда будут разделять.
Они постоянно будут паразитировать на вашей искренней любви к своей Родине.
И одна из позорнейших страниц из истории Российской империи, так называемое "Дело Бейлиса", о котором рассказывается в данной книге, еще одно свидетельство этого разделения.
Я не буду пересказывать всю подноготную "Дела Бейлиса", ибо наверняка почти каждый из вас знает историю позорного судилища, но так как мы здесь обсуждаем книги, рассказываем о книгах и советуем (или не советуем) их прочитать, то для ликбеза дам обширную цитату из книги Роберта Вейнберга. Заодно вы и поймете для себя, стоит ли читать книгу и по нраву ли вам слог автора.

Автор книги приятно удивил, когда признался, что весь этот пещерный антисемитизм, в том числе и в виде бредовых легенд о ритуальных убийствах евреями христианских младенцев, пришел к нам из просвещенной и развивающейся Европы. Надо же, я, честно говоря, ожидал очередных "заламываний рук" либерала о темном Российском царстве, в котором не только родились слоны, но и все современные пороки общества. Понятно, что и на Западе есть историки и публицисты, пишущие с любовью о нашей стране, но, ведь раскручивают, как правило, больных на голову антисоветчиков.

"Вплоть до XIX века обвинения в ритуальном убийстве были мало распространены в Российской империи – по двум причинам: слабый интерес православных к ритуальным убийствам как таковым и отсутствие евреев, которым запрещалось проживать в империи до конца XVIII века. Однако в результате разделов Речи Посполитой при Екатерине II население страны пополнилось несколькими сотнями тысяч евреев и примерно пятью миллионами католиков и униатов. Эти новые подданные империи, сосредоточенные на ее западных и северо-западных окраинах (Белоруссия, Украина, Литва), принесли в нее свои народные верования и предрассудки – включая представления о ритуальном убийстве, глубоко укоренившиеся в этих областях. В течение XIX века эти представления были восприняты православным населением, причем конкретные способы распространения мифов, связанных с кровавым наветом, еще не выяснены. К началу ХХ века вера в ритуальное убийство у русских и, шире, у православных России стала обычным явлением."

Как мы видим, весь этот пещерный европейский антисемитизм, благодаря местным идеологам правого толка, свободно лег на благодатную почву в большинстве своем малообразованного и полуграмотного российского народа.
Царская власть на местах отводила от себя вину за управленческие неудачи и показывала народу: - Ату его! Вот кто во всем виноват!
И к большому сожалению, часть российского народа велась на эти уловки.
Роберт Вейнберг оговаривается, что сейчас точно установить мотивацию всех фабрикаторов "Дела Бейлиса" не представляется возможным.
Мы можем только предполагать, что министр юстиции И.Г. Щегловитов решил подыграть чиновникам из Киева ради того, чтобы самому понравиться Николаю II, который (если судить по его опубликованной переписке) мягко скажем, не испытывал любви к евреям...
Мы можем только догадываться, чем руководствовался прокурор Киевской судебной палаты Г.Г. Чаплинский, один из главных фабрикаторов "Дела Бейлиса".

"В начале мая прокурор Киевской судебной палаты Чаплинский, на которого министр юстиции Щегловитов в середине апреля возложил наблюдение за ходом расследования, отстранил Мищука от дела. Чаплинский знал, что антиеврейски настроенные депутаты Государственной Думы следят за делом, и, кроме того, хотел заручиться поддержкой местных антисемитов, желавших отвлечь внимание от Веры Чеберяк, которая входила в одну из черносотенных организаций. Чаплинский обвинил Мищука в подмене улик и препятствии правосудию; по этим сфабрикованным обвинениям Мищук отсидел в тюрьме три месяца. Сложно судить о мотивах Чаплинского, проигнорировавшего установленные Мищуком факты и принявшего версию о ритуальном убийстве. Возможно, он искренне верил в то, что евреи убивают детей иноверцев ради крови, или же сделал это в расчете на продвижение по карьерной лестнице, надеясь снискать расположение начальства, которое, как предполагал Чаплинский, оценило бы его усилия по обвинению еврея в преступлении."

Но, мы знаем точно, чем руководствовались националисты - антисемиты, постоянно пытающиеся на деньги транснациональных корпораций посеять вражду среди народов, устроить бунт и погромы.

"... местные украинские националисты полагали, что евреи господствуют в городе, а имперские чиновники им потакают. Поэтому после обнаружения тела Андрея антисемитские активисты сразу же обвинили евреев в ритуальном убийстве, надеясь деморализовать киевскую еврейскую общину, которая и без того сталкивалась с открытой враждебностью городских властей и правых организаций."

"Обвинения в ритуальном убийстве были выдвинуты уже в воскресенье, 27 марта – в день похорон. Н. А. Павлович, пропагандист-антисемит, принадлежавший к двум крайне правым организациям, «Союзу русского народа» и «Двуглавому орлу», нарушил печальную церемонию, раздавая листовки на пути следования процессии и на кладбище. Листовки воскрешали призрак кровавого навета, обвиняя евреев в том, что те убили Андрея в ритуальных целях."

Увы, у книги Роберта Вейнберга есть небольшой изъян, она мала по объему. Но, мне кажется, что для первого ознакомления и погружения, как в проблематику "Дела Бейлиса", так и в историю возникновения легенд о ритуальных убийствах, она очень даже годна к прочтению.
Разделена книга на две части. В одной из которых Роберт Вейнберг подробно пересказывает историю убийства Андрея Ющинского, ход предварительного следствия и сфабрикованный процесс с судилищем Бейлиса. А в другой части приведены разнообразные документы по "Делу Бейлиса". Стенограммы показаний свидетелей на процессе, полицейские донесения, переписка между высокопоставленными чиновниками, которые были задействованы в "Деле Бейлиса", газетные статьи из изданий правого толка, письма возмущенной общественности.
Я вот, честно говоря, был в легком шоке, когда читал письмо одного такого "интеллектуала", который на полном серьезе утверждал, что есть связь между ранами на теле Андрея Ющинского с положением созвездий на небе. Нда, среди образованных, дебилов в то время тоже хватало...
- А каков был вердикт суда присяжных? - спросит заинтересованный читатель.
А вердикта была два.

"Присяжные совещались несколько часов и наконец, утром 29 октября, сообщили судье, что вынесли решение. Как показало первое голосование, присяжные сочли (семью голосами против пяти), что преступление имеет признаки обрядового убийства и произошло на кирпичном заводе; при втором, когда обсуждалась причастность Бейлиса, голоса разделились поровну (шесть против шести). Один из присяжных будто бы поменял свое мнение в последний момент, решив, что Бейлис невиновен. По российскому законодательству, равенство голосов истолковывалось в пользу обвиняемого и, следовательно, Бейлис отпускался на свободу. Несмотря на недостаток улик в пользу совершения убийства на кирпичном заводе, ставка властей на то, что присяжные поддержат обвинение в ритуальном убийстве, оправдалась. К тому же им удалось убедить в виновности Бейлиса половину присяжных."

Итак, за недостатком улик, иначе по сфабрикованному делу, местным киевским властям засудить Бейлиса не удалось и после двухлетнего пребывания в камере предварительного заключения он вышел на свободу. Вроде как справедливость восторжествовала. Но, ведь правые националисты победили. Вы просто вдумайтесь в суть происходящего. В начале ХХ века в Российской империи в городе Киеве суд присяжных на полном серьезе проголосовал (7 за и 5 против) и вынес вердикт, что ритуальные убийства существуют и убийство Андрея Ющинского было одним из таких "ритуальных убийств"!
Уж и не знаю, хвалил император Николай II такой исход дела или нет, пока история об этом умалчивает.
Наверняка вам будет интересно, что стало с персонами, которые принимали яркое участие в фабрикации дела против Бейлиса.
Отвечу с помощью книги Роберта Вейнберга.
Почти всех их настигла кара.

"После захвата власти в 1917 году большевики получили возможность свести счеты с царскими чиновниками, чьи действия казались им особенно пагубными для российского народа. Министр юстиции Щегловитов был расстрелян. Государственный обвинитель Виппер сумел найти работу при новой власти, но затем подвергся тюремному заключению (1919), где и умер в том же году. Студент Голубев погиб на фронте в Первую мировую войну. Ксендз Пранайтис скончался в начале 1917 года. Веру Чеберяк киевские коммунисты расстреляли по приказу из Москвы (1918)."

Люди, верящие в тонкие невидимые флюиды, наверняка скажут, что это была карма.
Я же скажу, что это была простая справедливость.

Прямо в тему оказалась книжка. Ну как в тему, просто повестка в современном мире меняется так стремительно, что кажется, это было давно, а оно уже рядом.

О том, что прочитал. Я знал об этом и раньше, поэтому ничего нового. Если кто не погружен в тему, тому будет интересно. Но можно прочитать статью в Википедии, примерно тоже самое. Дело Бейлиса не красит власть Российской империи. Но ведь антисемитизм проявление не чисто российское. Если вспомнить, что творилось в Европе: изгнание евреев из Англии, Испании и Португалии; еврейские погромы во Франции, Германии, Польше; дело Дрейфуса; Холокост. Но вот книжку надо написать про дело Бейлиса. Ужасно, что чисто уголовное дело превратилось в антисемитское судилище. И хотя Бейлис был лично оправдан, но, как говорится, осадок остался. И по сути, ведь расследование так ни к чему и не пришло. Главная подозреваемая Чеберяк так и осталась подозреваемой. Только в 1918 году ее расстреляли при большевиках. За уголовщину, или за ее прошлые "заслуги", мы уже не узнаем.
Сама книга - сухой пересказ документов представленных в конце книги. Они занимают почти половину книги, но это голос прошлого. Можно представить себе, как шло следствие и судебное разбирательство.
На большое исследование книжка не тянет, а для статьи в Вики очень большая.

У автора на руках были все козыри – знание предмета (выразившееся в хороших книгах по русскому раннему Новому времени), начитанность (от знакомых названий книг и имен авторов рябило в глазах все 7,5 сотен страниц) и приверженность здравому смыслу в изучении нашей с вами страны (Коллманн принадлежит к лагерю историков, разглядевших за фасадом самодержавия сложную систему сдержек и противовесов). Увы, пазл не сложился – для специальной работы 750 страниц оказалось мало, а для науч-попа – много. Где-то слишком просто, особенно до того времени, которое составляет собственный интерес автора, где-то слишком пунктирно, порой сбивчиво, а местами интересно, но излишне подробно на фоне предыдущих глав.

Впечатление несколько смазал и переводчик, который периодически уставал от текста и расслаблялся. «Обоих» к двум объектам женского рода, один персонаж то датчанин, то голландец, а потомки внезапно стали предками. Занятно, что все ошибки не опечатки, а именно смысловые, когда мозг переводчика отключался, а мозг корректора или редактора не включался.

Но это, как обычно, придирки. За ними большая книга о том, что Петр I поменял все, не поменяв ничего, в том смысле, что новые названия и отсутствие бород не повлияли ни на рост империи, ни на способ работы с покоренными народами. В каком-то смысле книгу можно считать набором штампов, но штампов вполне современных, выдержавших проверку научными диспутами. Итак, Петр I лишь вершина долгого процесса, дворянская конница стала бесполезна аккурат в тот момент, когда добилась закрепощения крестьян, а недоуправляемость империи позволяла расти местным элитам, что до поры до времени делало вхождение в Россию довольно привлекательным. Ну и по мелочи – все европейское пришло в Московское царство через Гетманщину.

Внезапно, но автор лучше всего пишет о том, в чем хорошо разбирается сама – о раннем Новом времени. Тут впечатления из первых рук, без двойной или тройной прогонки через научную литературу, поэтому деятели эпохи выпуклы и человечны. Научная литература, правда, первого ряда (и вовсе не потому, что процентов 65 из списка я читал), тут просто все, от Раева до Кивельсон , от Ларри Вульфа до Алексея Миллера . Простое перечисление заняло бы пару крупных абзацев.

Мне показалось любопытным, что Коллманн выбрала в качестве отсечки начало XIX века. Она пишет, что потом произошла Промышленная революция, и Россия опять на какое-то время провалилась, выпав из перворазрядных держав, а вот до нее, до Промышленной революции, российский подход к империи позволил существовать и активно расти, не отставая технологически от европейских конкурентов, несмотря на отсутствие институтов, независимых городов и прочего джентельменского набора стандартной дороги в светлое будущее по-европейски. И тут нет силы, которая может удержать меня от спекуляции. Это что же получается? Мы несколько отстаем, получаем по шапке, собираемся, выходим на такой же уровень, что и наши партнеры, почиваем на лаврах, опять получаем по шапке, опять нагоняем? Ограничено ли количество потенциальных рывков вдогонку? Вся эта круговерть, вероятно, и есть та самая полупериферийная роль по Валлерстайну.

Книга вышла уже в новые времена (2017), поэтому роли Левобережной Украины в строительстве империи уделено много места. Занятно, что автор очень аккуратно подходит к терминам, где только можно называя, э, триединый русский народ восточнославянским населением (не забывая сослаться на нежно "любимого" мною Плохия ), чтобы не попасть ни в одну из националистических ловушек, расставленных современными границами России, Украины и Беларуси. Автор не вспоминает популярный ныне троп, когда Украину в Российской империи принято сравнивать с Шотландией в империи Британской, но пишет именно в этом духе – строительство империи после XVII века активно велось руками выходцев из Гетманата, чаще всего через церковные каналы. Достаточно вспомнить вклад Феофана Прокоповича и Стефана Яворского. Но дело не только в них, взаимодействие было шире – так, насильственные обращения анимистов в степи по мнению автора во многом стали возможны из-за нетерпимого отношения новых православных иерархов с Украины, которые привыкли бороться с католиками и протестантами, а на московское снисхождение к другим религиям смотрели с удивлением.

Уже в который раз впечатлило меня и медленное, но поступательное движение оборонительных линий на юг, в лесостепь и степь. Те места, которые кажутся глубинкой (моя родная Тамбовская область, например), были когда-то аванпостами, за которыми не было оседлого населения. Но зона контроля смещалась на юго-восток, за одной линией строили другую, пространство между ними обживали, за второй линией строили третью, обживали, строили, обживали. Памятный нам всем Бахмут прозвучал именно в этом контексте, как одна из точек очередной линии. Каждый раз, когда воображение мое пытается упорядочить этот процесс колонизации, это величественное наступление на степь, лезет, лезет в голову та самая цитата из «Мертвых душ», та, про «наводящее ужас движение»:

Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.

Для любителей это достаточно увлекательное исследование опиума и алкоголя на территории Маньчжоу-го. Но не уверена, на сколько правдивы слова из аннотации "эта тема ранее не поднималась в научной литературе". Будет ли интересна монография специалистам или просто тем, кто прочитал достаточно на тему того же опиума в Китае. Ну, как минимум, в конце 33 страницы библиографии, может там есть на что обратить внимание.
В целом, автор достаточно динамично, компактно и простым языком описывает роль интоксикантов в обществе Маньчжоу-го. Теме алкоголя уделено больше внимания, чем опиуму или табаку. Автор отмечает, что несмотря на появление новых наркотических средств, алкоголь не просто не сдает позиции, а лишь набирает. Смит видит в этом актуальность дальнейшего углубления и изучения темы.
Монография начинается с краткого исторического обзора алкоголя в китайском обществе и, в частности, на северо-востоке. В 3 главе еще более краткий обзор прессы 1930-х и 1940-х годов, в 4 - реклама, как продвижение, так и призывы к запрету. В 5 поговорили про литературу, в которой так или иначе фигурирует алкоголь, в 6 про работу женщин и их связь с опиумом. Под конец про борьбу с зависимостью и разбор трактата “Занимательные беседы”. Все это с использованием иллюстраций для лучшего погружения в суть. Мне хватило затронутых тем и глубины их обзора.
Опасалась, что книга может оказаться скучной или слишком заумной, к счастью, довольно приятный научпоп.

За последние десятилетия историки подвергли существенному пересмотру стереотипный взгляд на императорский Китай как на изолированную страну, которая спряталась ото всех в своем культурном высокомерии. Книга современного китаиста Доминика Заксенмайера посвящена крайне интересному типу духовных связей между Европой и Китаем, которые возникли благодаря миссионерской деятельности ордена иезуитов и появлению первых китайских христиан-интеллектуалов.

Почему расцвет этих связей пришелся на XVII век? В самой Европе католицизм ощутимо сдавал свои позиции и, как следствие, сделал ставку на остальной мир. Возникла глобальная империя иезуитов — от Конго до Бразилии и Японии, в которой Китаю отводилась важная роль. В свою очередь, династия Мин переживала весьма трудные времена, которые и привели к ее падению в 1644 году. На этом фоне среди конфуцианцев-интеллектуалов распространились представления о том, что в обществе утрачено правильное понимание учения Конфуция и что обретение нравственного совершенства вовсе не предполагает обязательной реализации себя на государственной службе, а является следствием воздействия неких «космических сил». Так всемирное христианство и китайское конфуцианство оказались способными увидеть и заинтересоваться друг другом.

Заксенмайер рассматривает эту встречу через судьбу и труды одного китайского католика — Чжу Цзунъюаня, который жил, не выезжая никуда, в своем родном городе Нинбо на восточной побережье. Он не был столь известным и влиятельным, как «три столпа китайского христианства» Ли Чжицзао, Сюй Гуанци и Ян Тинъюнь, зато его провинциальное положение позволило автору лучше очертить те самые «глобальные связи» — впрочем, все еще достаточно воображаемые.

Дело в том, что встреча культур в XVII веке была не похожа на таковую в веке XIX. Европейцы проповедовали свою религию, но совершенно не настаивали на европейском образе жизни, даже наоборот, подчеркивали свою обособленность. Отсутствие какой-либо реальной информации о Западе (Заксенмайер пишет, что Чжу, скорее всего, не знал даже о Реформации и Тридцатилетней войне) вело к тому, что китайцы-«западники» идеализировали далекую Европу. Они думали о ней как об «обители мира и добродетели, где нашли свое воплощение идеалы Конфуция».

Таким образом, в сознании китайских христиан их религия, которую они называли тяньсюэ — Небесное учение, представлялась не чужеродной доктриной, но исконно китайской мудростью, которая оказалась утрачена на родине, попала на Запад, была там сохранена без искажений и теперь возвращается обратно, чтобы привести Китай наконец-то к «состоянию высокой нравственной цельности и политической стабильности». Непосредственные же носители этой религии — отцы-иезуиты — оказывались равными мудрецам древности, образцом совершенного человека (цзюнь-цзы) и безупречными конфуцианцами.

Чжу в своих текстах прилагал немало усилий, чтобы разъяснить именно такое положение дел и преодолеть этноцентризм, традиционно присущий китайцам, в пользу всеобщей этики, где «низкий человек» значит не варвар и иностранец, а невежа и невежда. Нельзя сказать, что ему это удалось в полной мере, но все же, как отмечает автор, Китай эпохи Мин или Цин был куда более религиозно толерантным местом, чем тогдашняя Европа, включая заметные христианские, буддийские, мусульманские, сикхские и другие сообщества. Если же учесть, что китайская экономика XVII века была первой в мире, а конфуцианство всегда ставило во главу угла не метафизические догматы, а нравственное совершенствование и принципы общежития, то возникает неожиданная картина мира, в которой именно Китай содержал в себе основы того, что сегодня становится глобальной цивилизацией, Европа же с этой точки зрения представляет собой побочную ветвь развития.

Кстати, любопытным примером еще не изжитого евроцентризма является перевод названия этой книги на русский язык, где «A Seventeenth-Century Chinese Christian and His Conflicted Worlds» превратились в «Конфликт между мирами в сознании китайского христианина XVII века», хотя ни о каком конфликте именно в сознании Чжу Цзунъюаня Заксенмайер не говорит, наоборот, подчеркивает гармоничное восприятие им христианства как «продолжения и усовершенствования» конфуцианства (для китайца вообще свойственно везде искать согласие, а не разногласие). Такой синтез двух, в общем-то, далеких друг от друга традиций выглядит более жизнеспособным, чем прямой конфликт, полное отвержение одного в пользу другого или тотальный релятивизм. У нас до сих пор есть чему поучиться у китайца семнадцатого века.

предисловия в мировой литературе всегда занимали важное место в восприятии текста. это доказывает хотя бы то, что знаменитые предисловия вальтера скотта и вовсе были опубликованы отдельным томом.

в этом смысле невозможно обойти стороной федора михайловича, хотя, стоит признать, льюис бэгби не обделяет вниманием и других русских писателей, из которых русскоязычный читатель мог забыт в.т. нарежного, написавшего 'российского жилблаза', определенно намекая на французский плутовской роман лесажа 'похождения жиль бласа'. такое погружение американского исследователя в русскую культуру не может не удивлять и восторгать. бэгби штрихами охарактеризует предисловия некоторых русских писателей: нарежный, аки маленький марсель, страстно желает быть принятым в высшее общество; "желчное перо лермонтова не щадит никого" в скандально известном ироничном предисловии "героя нашего времени"; гоголь же кажется тревожным, что неудивительно, если вспомнить его болезненную реакцию на критику его ранних произведений и отъезд в италию на целых тринадцать лет и так далее. но какова была цель иллюстраций предисловий других русских авторов - неясно, если бэгби никак не показал связь достоевского с предшествующей культурой.

впечатляет и глубокое знание языка бэгби, если он даже способен обратить внимание на говорящие фамилии героев и даже домыслить следующее: видоплясов меняет фамилию на танцев, и

'ни рассказчик, ни достоевский не высказывают эту рифу вслух. но ее легко предположить - 'засранцев'.

занавес.

касаемо 'записок из мертвого дома' - возмутительно, что он называет их романом, поскольку это повесть. русскоязычного читателя поражает, как бэгби гиперболизирует ужасы, творящиеся в "записках". в том-то и дело, что лагерь здесь изображен скорее как санаторий, ведь первоначально "записки" не хотели печатать потому, что, как отмечает игорь волгин, лагерь изображен слишком уж мягко, чего доброго энтузиасты носа кажут. поэтому достоевкий в дальнейшем несколько огрубляет текст, хотя он действительно не слишком впечатляет современного читателя, читавшего 'гулаг' солженицына и тем более 'колымские рассказы' шаламова.

глава под названием 'игра с авторскими идентичностями' в полной мере отображает тему авторской полифонии, хотя это слово у бэгби напрямую не фигурирует (что удивительно). на примере предисловия 'братьев карамазовых' куда лучше видно наличие нескольких авторских идентичностей, многоголосье автора, а не только героев:

'как ни странно, выглядит это как диалог между двумя голосами о том тексте, который они намерены создать'. 

что подчеркивает ту же преемственность: любимый достоевским в. гюго представляет в предисловии  'последнего дня приговоренного к смерти' драматическую сцену.

примерное разделение авторского многоголосья:

'рассказчик-хроникер (имплицитному автору, выступающему в качестве его наставника). начиная жизнеописание моего, алексея федоровича карамазова, нахожусь в некотором недоумении. а именно:  хотя и называю алексея федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен наш алексей федорович, что вы выбрали его своим героем? что он сделал такого? кому и чем известен? почему я, читатель, должен тратить время на изучении фактов его жизни?

имплицитный автор (рассказчику-новичку). последний вопрос (для вас. -л.б.) самый трудный; я могу только ответить (вашим читателям  и от вашего имени. - л.б.): 'может быть, увидите сами из романа'.

рассказчик-хроникер (обеспокоенно). ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего алексея федоровича?'

это и дальнейший анализ двухстраничного предисловия достоевского ввергает в изумление. как всегда, достоевский, имея кратчайшие сроки для сдачи романа, чтобы заработать денег, не только тонко следит за хронологией романа ("бесы", например), но и успевает написать такое короткое, но такое блестящее предисловие.

бэгби несколько уходит от темы, занимаясь разбором хроникера из "бесов", показывая ненадежность антона лаврентьевича, то, что он не брезгует распространением слухом, то, что он - всевидящее око, рассказывает даже о том, свидетелем чего не был. самая скандальная мысль: может ли быть такое, что антон лаврентьевич - тоже одна из пятерок петра верховенского?.. будучи главным рассказчиком, так легко скрывать то, о чем не хочешь говорить. впрочем, бэгби тут же опровергает эту крамольную мысль, указывая на работы других исследователей, опровергающих подобную точку зрения.

тяжко вздыхая от съедающих подозрений касаемо честности хроникера, переходим к степану трофимовичу.

'степан трофимович, которого мы при первом прочтении должны считать (как позднее выяснится, необоснованно) центральным персонажем произведения'. 

почему же необоснованно? можно подумать, в произведении обязательно должен быть один главный герой (что, конечно, не так, чего стоит 'война и мир' л.н. толстого с его троицей). так и здесь: не зря ф.м. достоевский так расписывает биографию степана трофимовича, поскольку верховенский и ставрогин, два главных героя, связаны: степан трофимович нашел то, что искал ставрогин: веру. из читающего 'что делать?' пожилого протеже варвары петровны и непутевого отца он превратился в человека, в первый раз осмысленно понимающего текст евангелия и потому укротившего свой дух. и там, где верховенский пусть и незадолго, но познавший нечто важное перед смертью, покидает мир, ставрогин выбирает иной путь, 'чтобы доказать, что он ничто', говорит бэгби. и это кажется одним из самых внятных и коротких объяснений самоубийства ставрогина. он - ничто, раз совершил самый тяжкий грех - обидел малого от сего мира. и даже заверения тихона не помогут. но не стоит и забывать о бахтиновской версии: ставрогин не кается, поскольку он кривляется со своей печатной исповедью, где надо бы несколько в слоге подправить. какое это раскаяние, когда ты стоишь спиной к народу.

таким образом, современная западная русистика действительно впечатляет, хотя и не смотрит на текст с точки зрения человека, прожившего несколько лет, несколько превратно толкует некоторые аспекты,  но это только дает исследователю взглянуть на текст с другой точки зрения и найти то, чего не смог бы русскоязычный литературовед.

в этом монументальном труде приводится анализ нескольких романов достоевского, хотя и не всех ("униженные и оскорбленные" кэрол аполлонио почтительно обходит стороной, не найдя, видимо, повышенного либидо алексея). начиная с "бедных людей", она огорошивает заявлением о сексуальных желаниях вареньки. если плохо проверяемые и не совсем убедительные реминисценции якобы из "новой элоизы" руссо (которого достоевский, в отличие от толстого, терпеть не мог) и "памелы" ричардсона стерпеть можно, скрипя зубы, то нападки на этих буквально "детей" - девушкина и вареньки, выдерживать невозможно. что самое интересное, о сексуальных влечениях аполлонио навешивает чуть ли не всем героям без повода, обходя стороной, например, лизу тушину, где можно было сильнее разгоняться.

иными словами, девушкин - действительно ловелас. 

никакой он не ловелас, другими словами, потому что ядро образа девушкина - акакий акакиевич башмачкин из  Николай Гоголь - Шинель (сборник) . не стоит и забывать, что при некотором бунтарства (писать письма! и кому? девушке! мог ли башмачкин такое провернуть?), он остается "маленьким человеком", потому с таким возмущением наш герой читает "шинель", не желая признавать себя в башмачкине.

переходя к "белым ночам", аполлонио в качестве эпиграфа приводит бессмертные строки представителя йенской школы романтиком - новалиса, что довольно мило, хотя и не уместно, потому что больше подходит той же "шинели":

где нет богов, там господствуют призраки

но еще более неуместным кажется наложение эдиповой трагедии на несчастного мечтателя. где здесь убитый отец? где мать?

в произведении были сцены, когда настенька плакала. это тоже, по мнению авторки, эротический момент повести:

об опасностях и радостях этого физического контакта сигнализируют слезы, в эротические моменты повести служащие символическим лубрикантом.

в разборе романа "игрок" обрадовалась, не натолкнувшись на рассуждения о том, что алексей тайно влюблен в бабушку (или еще что хуже). гораздо интереснее рассуждения аполлонио о бане, о ее не только очистительной силе, но и демонической (что ярко показано в российском сериале "топи", кстати). что довольно справедливо, ведь четырехтомник афанасьева русских народных сказок к тому времени уже вышел, что достоевскому, безусловно, было известно.

отвернувшись от любви и погрузившись в мир игры, алексей отвергает то, что для достоевского является исконно русскими ценностями: любовь, общинность и духовность.

общинность. не хватает еще пресловутого выдуманного коллективизма советского народа. какие шаткие ориентиры на менталитет, которого не существует! впрочем, аполлонио прекрасно понимает про любовь и духовность, присущую русской литературе, но напрочь забывает о целомудрии, постоянно крича о раскрепощенных героях.

здесь же странно, что франция аполлонио выделяется в качестве грешной страшны, назовем ее так, тогда как у достоевского это больше америка, куда свидригайлов предлагал бежать раскольникову, но куда сам отправился один:

Ну, брат, это всё равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.

авторка плавно переходит к "преступлению и наказанию", говоря:

как минимум одной из причин проблем раскольникова является сексуальное воздержание.

напоминать читателям о теории  и статье раскольникова, наполеоне, долгих беседах с порфирием петровичем, - смысла нет. оставляю место для зловещей паузы в эфире.

куда более интересны наблюдения авторки касаемо целой кипы загадок романа: когда и при каких обстоятельствах свидригайлов научил стрелять дуню из пистолета? каковы были отношения между раскольниковым и его невестой и пр.

что характерно, в своем труде аполлонио возвеличивает традиционно отрицательных героев. с петром верховенским провернуть это не получилось, что  неудивительно: это истинный бес, с этим спорить очень трудно. но на свидригайлова и ставрогина она посмотрела с такой точки зрения, с какой, наверное, мало кто осмеливался.

она обращает внимание на благотворительность свидригайлова, на его добрые отношения с детьми (в т.ч. и помощь родственникам сони мармеладовой), говоря, что не такой уж он и злодей, что понятно, это не классицизм, где герой будет сугубо положительным или отрицательным: он вбирает в себя и те, и другие качества. но интерпретация самоубийства свидригайлова кажется несколько странной в том смысле, что аполлонио сбрасывает со счетов библейские мотивы и ужаснейший грех: самоубийство, то есть посягательство на себя, на творение Божье. аполлонио говорит только о том, что из-за самоубийства свидригайлова дуня и раскольников могут жить лучще: они

освобождаются от  бремени своего греховного аскетизма и получают возможность начать строить полноценные, здоровые и наполненные любовью взаимоотношения с другими людьми.

что не совсем убедительно. во-первых, вряд ли свидригайлов думал о том, как деткам хорошо будет после его смерти жить. во-вторых, причем тут свидригайлов, если раскольников все равно пришел с повинной, по сути, опередил свидригайлова, который мог бы (да не хотел) донести на родиона романовича. в-третьих, по щелчку пальцев им хорошо не стало, и бремя аскетизма они не сбросили: раскольников даже на каторге все еще в мучениях и не пришел к раскаянию (по мнению л.и. сараскиной, он вообще не раскаялся, это литературоведы привели его на эшафот покаяния), а дуня и разумихин еще долго будут ждать чистой и хорошей прибыли от своего дела.

возмутило до глубины души многократное слово "проститутка" в адрес сони мармеладовой. безусловно, так оно и есть, она - обладательница желтого паспорта, но какое право критик имеет ее так называть, если сам достоевский ни разу ее так не назвал, тем самым отождествляя ее с великой блудницей (сама соня не раз называла себя великой грешницей) - марией магдалиной, искренне раскаявшейся блудницы.

наконец мы подходим к десерту - "бесам". аполлонио не совсем разграничивает понятия "самозванец" и "князь тьмы", которыми наделяют ставрогина петр верховенский и марья лебядкина соответственно. если первый термин имеет больше политическую окраску и желание петруши сделать ставрогина этаким вдохновителем и прекрасным лицом революционного движения, то "князь тьмы" лебядкиной действительно существовал: ставрогин и был демоном, не обуздывающим свои страсти и не желающим считаться ни с чьим мнением, тогда как "самозванец" есть только в мечтах верховенского.

аполлонио интересно связывает степана верховенского и ставрогина, говоря, что первый - литературный отец николая всеволодовича, что подтверждается дважды прозвучавшей в романе цитате из апокалипсиса: "не холоден ты и не горяч". к сожалению, авторка подробнее на этой мысли не останавливается, но можно предположить, что конец ставрогина мог быть таким же, каким был у степана трофимовича. можно провести аналогию с "преступлением и наказанием": финал был бы подобен тому, какой свидригайловский конец жизни был бы у раскольникова, если бы он не попал на каторгу.

что сразило меня наповал, так это почти обожествление и христоподобность ставрогина, о которых так подробно пишет аполлонио. во-первых, ставрогин говорит тихону: "если же потребуюсь, явлюсь всюду", что ошибочно можно принять за цитату из библии, настолько она притчеподобно и смиренно звучит. во-вторых, этимология имени ставрогина. это имя происходит от древнегреческого σταυρός — крест, что я знала до труда аполлонио, но до конца не понимала, к чему бы это, хотя, казалось бы, все так просто:

и очевидно намекает на страсти христовы. 

наконец, "раскаяние" ставрогина, которое бахтин метко охарактеризовал примерно так: ставрогин исповедуется, стоя спиной к народу. с чем можно согласиться, если вспомнить не совсем традиционный способ исповеди - написать на заграничной (!)  бумаге несколько театральным и смешным слогом исповедь. но версия аполлонио, связанная с тем, что матреша на самом деле является литературным персонажем, а ее история - художественным вымыслом (а была ли девочка?) ставрогина, сражает наповал. не было этого страшного греха, ставрогин все сам сочинил, поскольку он

пытается очистить мир от шрехов, приняв их на себя - imitatio Christi.

ставрогин отныне не великий грешник или фарисей, а христос, явившийся в этот мир, чтобы спасти человечество от грехов. фантастика и восторг. и очередное доказательство того, как многолики и глубинны романы достоевского, раз будоражат умы людей всего света и подталкивают к тому, чтобы и по сей день писать критику и создавать свои теории, пускай иногда и слишком безумные.

Книга, собственно, о гоголевском "Носе". Делится она на несколько частей:
1) Текст, с нумерацией абзацев
2) Комментарии. Номер каждого отсылает на определённый абзац текста
3) "Языковая игра как двигатель сюжета" - даётся понятие языковой игры, поясняется, что представляют из себя идиомы в языке; рассказывается, как Гоголь с этим работает
4) Девять интерпретаций по разным темам (хотя последние две главы несколько о другом - об этом позже)

Теперь по порядку:

Текст:
Обычный.

Комментарии:
1) Проясняются моменты, которые могут быть непонятны читателю (что такое "Северная пчела")
2) Подсвечивается, как Гоголь взаимодействует с языком:
- Буквализирует выражения ("опустить руки" используется не для "отчаяться", а для действительно опускания рук вниз; "поднять нос" используется не как "зазнаться", а поднять выроненный, отделившийся нос; цирюльнику говорят "руки у тебя воняют", что намекает на выражение "нечист на руку")
- Обращает внимание читателя на переносное значение слов (усы "идут" по лицу; персонаж "полетел")
- Прикалывается над языком ("Здравия желаю, ваше благородие" превращается в "Желаю здравия вашему благородию"; персонаж кивает пальцем)
3) Демонстрируется абсурдность некоторых моментов (герой не мог увидеть другого на том стороне моста, т.к. мост в жизни длиной в 400 м; в Благовещение вряд ли бы Ковалёв попал к чиновнику)

Комментарии очень хороши; многие моменты действительно становятся яснее, так как нужно очень хорошо знать т.н. "правильный" язык, чтобы замечать отхождения от него. Хочется немного придраться к тому, что можно было бы и подробнее: например, Ксана Бланк упускает фразу "кровь пошла [из носа]".

Языковая игра как двигатель сюжета:
Как уже сказал - поясняется суть языковой игры и суть идиом, после этого проясняется какие у Гоголя отношения с этим. Лучшая для меня глава книги; самая убедительная интерпретация. Ксана Бланк, впрочем, тоже склоняется именно к ней - но это ни в коем случае не отвергает все другие интерпретации т.к. они спокойно сосуществуют и друг друга дополняют. В конце этой главы замечательный вывод, подтверждающий одну мою мысль по поводу Гоголя.

Интерпретации:
Тут берётся некий взгляд на книгу и рассказывается, кто что говорил на такую тему, кто чего думал; даётся определённый вывод автором.
1) Шутка фарс анекдот
То что написано в названии: рассказывается восприятие повести как анекдота. Упоминается множество сюжетов, связанных с носами - это была популярная тема в 1820-1830-ые. Говорится о самом явлении гоголевского смеха.
2) Социальная сатира
Ну да, тут про сатиру. Приводятся неочевидные объекты сатиры.
3) Профанация сакрального
То, как в повести представлены элементы связанные с религией. Почему действие происходит в Благовещение, про возможные отсылки на процесс литургии и т.п. Ещё проводятся параллели с Босхом и Брейгелем. Глава важная, но последняя деталь, доводящая до конца данные мысли, будет лишь в главе 4). Без её прочтения остаётся мысль "ну ок, а дальше-то что с этим делать?"
4) Хроники повседневной жизни и народных суеверий
Эта глава хороша тем, что её составляющие нельзя ни толком подтвердить, ни толком опровергнуть: она рассказывает про самые привычные вещи для Гоголя и его современников, т.е. что-то он мог включить даже не задумываясь. Страницы про Ивана Яковлевича Корейшу проясняет главу 3).
5) Экскурс в подсознание
Психоанализ. Снова так, что глава будет полностью ясна только после прочтения следующей. Глава важная, хотя понравится не всем.
6) Эхо немецкого романтизма
Влияние немецкого романтизма на Гоголя (и то, как это влияние пытались опровергнуть). Говорится о том, как Гоголь нарушает традиции романтизма, тем самым уходя от них в своём творчестве к реализму. Подсвечиваются общие с Гофманом моменты. Темы влияния люблю, глава хороша.
7) Чистый абсурд
Рассматривается абсурдизм в повести - помимо очевидного, например, странные реакции героев: Ковалёва больше волнует беспричинность пропажи, а не пропажа - ему лучше бы потерять на войне, или на дуэли. Ещё демонстрируется влияние на абсурдизм начала ХХ века: в частности Хармса.
8) Опера Шостаковича "Нос"
Это уже не про интерпретацию повести, а про оперу. Лишним не будет, но это про конкретное авторское-Шостаковическовое восприятие при переносе в другую сферу искусства. Ещё несколько страниц уделено мультфильму "Нос, или Заговор «не таких»" - из-за него ещё раз рассматривается отрывок из повести "как авторы могут брать подобные сюжеты" - и рассматривается в более серьёзном ключе.
9) Игра с реальностью: Гоголь, Кафка, Дали"
Так же не интерпретация - здесь про параллели с Кафкой и Дали. N.B. был ли знаком Кафка с "Носом" неизвестно - знаком был с Ревизором и Мёртвыми Душами. Про Дали тоже неясно.

В итоге - книга отличная. Вполне можно читать без особых познаний в литературоведении, объяснения подробны. Лучше всего читать её всю подряд. Но если важна отдельно тема главы 3), то вместе с ней следует читать ещё и 4). Так же и для 5) необходима 6).

Лично мне не хватило главы про редакции книги, т.к. информация про это рассыпана по книге - несколько неудобно - и всё равно остаются вопросы к этому - например, когда в текст был возвращён Казанский собор, который из-за цензуры в ред. 1836-го был заменён Гостиным двором.

...Абсурдность ситуации делает неуместным трагический финал, а более подходящим - смех.

Меня всегда удивляло, как печальны стихи Тэффи на фоне ее рассказов, особенно ранних. Но я и читала, в основном, ранние, давно уже, в 2010-ом - "224 избранные страницы" издательства "Вагриус". Судя по этой биографии, со временем Тэффи и в прозе стала куда печальнее, но, даже печалясь, она не изменяла иронии и, что особенно важно, самоиронии. Я не люблю, когда высмеивают высокомерно, с чувством собственной исключительности. Не люблю, когда высмеивают со злостью и не самых злодеев, поэтому не смотрю современных комиков.

Жаль, автобиография Тэффи не вышла целиком. В работе Эдит Хейбер мне не хватило самой героини, ее откровенности и большего раскрытия. Однако в остальном это прекрасный труд! Я будто снова оказалась в том времени, когда взахлеб читала мемуары наших эмигрантов: Георгия Адамовича, Дон-Аминадо, Наталии Ильиной, Василия Яновского, Николая Бердяева. Вот Берберову не прочту никак.

В книге Хейбер - четкое изложение фактов, много переписок Тэффи, последовательное повествование, по которому приятно плыть - от истории семьи Лохвицких (девичья фамилия Надежды, ставшей Тэффи; Мирра Лохвицкая - известная поэтесса - сестра Надежды) до послевоенного периода, когда, перебиваясь случайными заработками и пожертвованиями, Тэффи пишет последнее, справив 80-летний юбилей и не потеряв достоинства и стати.

После смерти Сталина работы Тэффи и эмигрантов стали потихоньку возвращаться к советским читателям. Эдит Хейбер предсказывает, что интерес к Тэффи вырастет еще. От себя добавлю, что рассказы Тэффи - это именно то, что меня восхищает в короткой прозе: точность, краткость, ритм. И, несомненно, юмор. Почитайте Тэффи, чтобы улыбнуться и припудрить повседневность!

Кстати, она носила Mitsouko от Guerlain, которому уже больше века.

Книга «Первые слова. О предисловиях Ф.М. Достоевского» Л. Бэгби вышла в серии «Современная западная русистика» издательства «Библио Россика» тиражом всего 500 экземпляров. И данная работа определенно заслуживает серьезного разговора и подробной рецензии, поскольку является крайне любопытной. Именно так. Книгу Л. Бэгби сложно назвать хорошей или плохой, но она точно стоит внимания с точки зрения предмета своего исследования, научного метода ее автора и некоторых изложенных им теорий. Кроме того, я нашла в ней несколько огорчивших меня ошибок, о которых тоже будет справедливо поговорить в рамках рецензии.

Прежде всего скажу, что я довольно скептически отношусь к современной русистике (западной или любой другой). И дело тут вовсе не в том, что я питаю какие-то предубеждения касательно иностранных ученых, исследующих нашу историю или искусство. Вовсе нет. С огромным уважением я отношусь к людям, которые, будучи представителями совершенно других национальностей и культур, изучают русский язык, нашу историю и литературу на очень высоком уровне, чтобы читать в оригинале шедевры русских писателей и анализировать их. В рамках моей литературоведческой практики, я ознакомилась с трудами некоторых американских, английских, итальянских и японских исследователей творчества Достоевского (и не только). Рецензии на несколько подобных книг я уже публиковала ранее. Однако, с сожалением приходится заявить, что в 90% случаев иностранные авторы не чувствуют нашу литературу на том уровне, чтобы говорить о произведениях такого великого гения, как Достоевский. Часто им не хватает понимания нашей истории, менталитета, культуры и действительно сложного языка, чтобы сказать в своих исследованиях что-то по-настоящему серьезное. Книга Льюиса Бэгби стала весьма приятным исключением, поскольку я едва ли не впервые встретила иностранного автора, который смог рассказать мне что-то, о чем я еще не читала ранее или что не исследовала сама. А это уже само по себе весьма ценно для меня.

Первое, что привлекает в книге «Первые слова. О предисловиях Ф.М. Достоевского» - это предмет ее исследования. Когда автор выносит в отдельную категорию для изучения предисловия к произведениям какого-то писателя и изучает их с поистине маниакальной придирчивостью, разбирая буквально по слогам (да, даже не по словам или предложениям) – это потрясающе. И, пожалуй, самая главная ценность книги Бэгби заключается в том, что благодаря данному исследованию, я сама в рамках моей достоевсковедческой практики обратила внимание на предисловия в произведениях Ф.М., как на отдельную категорию его творчества. Прежде я всегда изучала предисловия Достоевского, как часть текста, но благодаря этой книге я поняла, что они являются одним из безусловных маркеров, по которым я (в рамках моего метода исследования) работаю с произведениями Достоевского. К теории Бэгби это не имеет никакого отношения, это моя личная методика. Я выделяю у Достоевского несколько маркеров в произведениях, которые всегда (безусловно) раскрывают важные элементы его текстов. С помощью этих маркеров (сюда можно отнести хронологию, топонимику, ономастику в целом, нумерологию, особенности внешности персонажей, отчасти и цитаты, отсылки или реминисценции из области искусства, исторические цитаты и другое) Достоевский шифровал то, о чем не хотел или не считал правильным писать напрямую. Теперь я понимаю, что и предисловия он использовал с той же самой целью и теперь я буду анализировать их совсем иначе. Именно книга Л.Бэгби демонстрирует такой подход и это уже делает ее ценной в рамках литературоведения, потому что даже в российском достоевсковдении никто прежде не создавал обстоятельных исследований, посвященных именно предисловиям в текстах Достоевского (по крайней мере, я даже не слышала о подобных работах).

Теперь разберем плюсы и минусы данной книги. Начнем с плюсов. Первый и самый главный я уже указала выше. К другим несомненным достоинствам исследования можно отнести его строго научный вектор, книга «Первые слова. О предисловиях Ф.М. Достоевского» - это полноценное научное исследование, которое обладает научной новизной, подано с использованием профессиональной терминологии, рассматривает действительно сложные и малоизученные конструкты произведений Ф.М. Это не типичный нон-фикшн текст и это не развлекательная книга для массового читателя, наверное поэтому она и вышла таким маленьким тиражом.

Далее стоит отметить структуру книги. Она достаточно продуманная, а текст невероятно лаконичный. Серьезно, всего на 232! страницах автор сумел раскрыть то, на что у некоторых наших маститых российских филологов и профессоров ушли бы тома (благодаря «воде» и псевдонаучным разглагольствованиям, которые у нас так любят). Бэгби же вначале вводит в своей книге эпиграф, который очень мне понравился, так как изящно раскрывает концепцию его научной теории касательно предисловий Достоевского и сразу дает некую интригу для читателя. Далее в коротком вступлении излагает особенности его метода, поясняет значение некоторых терминов и понятий и приступает к анализу самих предисловий. Все. Никаких «одно и потому же».

Всегда ли удачными были исследования Бэгби? Заканчивая разговор о плюсах книги «Первые слова. О предисловиях Ф.М. Достоевского», скажу, что по-настоящему ценные вещи автор сказал по поводу предисловий к «Запискам из мертвого дома», «Запискам из подполья», «Бобку» и «Кроткой». Было кое-что весьма любопытное по «Братьям Карамазовым». Рассказ о предисловии к «Запискам из мертвого дома» получился наиболее вдохновенным и интересным. Автор действительно детально проанализировал предисловие, выловив в нем множество важных деталей. Подстрочное примечание к «Запискам из подполья», которое Бэгби классифицировал, как предисловие, также было проанализировано детально. Выводы лично мне были интересны и полезны. Разбор предисловия к «Братьям Карамазовым» был уже гораздо менее любопытным, но и в нем есть полезные детали, которые (скажу честно) я подметила не из текста Бэгби, а из своих соображений, тут автор скорее сумел обозначить правильные вопросы, на которые, правда, не сумел дать правильные ответы. Тем не менее, разбор предисловия к «БК» все равно был интересным. Все остальные разобранные автором предисловия, увы, не были показаны им достаточно интересно и осмысленно. Об этом поговорим далее.

Из минусов. Во-первых, раздражала некоторая зацикленность Л.Бэгби на строгих научных концепциях в рамках анализа типа предисловия. На мой взгляд, это было несколько излишним и чрезмерное заострение внимания на том, говорим ли мы просто об акториальном предисловии или об акториальном фикциональном предисловии не придавало тексту книги живости. Далее некоторая путаница с "повестями" и "романами". Дело в том, что Бэгби весьма странно классифицирует многие произведения, которые, даже исходя из их объема, являются повестями, как романы. Возможно, это ошибки переводчика. В любом случае, это выглядело несколько странно и особенно для книги, автор которой отлично знает русский язык и является маститым исследователем.

Далее весьма разочаровали абсолютно ложные выводы Бэгби касательно повести «Село Степанчиково и его обитатели». Автор просто не попытался понять это произведение вне рамок подхода филолога. Он сумел определить, что повесть «гоголевская», т.е. что именно Гоголь является ключом к пониманию, но, увы, не сумел понять, о чем в повести на самом деле идет речь. Отсюда и его абсолютное непонимание всего текста, который он истолковал, как сугубо комический. На самом деле, «Село Степанчиково» - одно из самых сложных и гениальных произведений малой прозы Достоевского, которое не просто было написано для возвращения на большую литературную сцену после каторги и ссылки, а вмещало в себя целый пласт соображений Достоевского касательно личности Гоголя и всех тех сложнейших загадок, которые эту личность окружали и которые я тоже отдельно изучаю уже не первый год. Данная повесть (и предисловие к ней, в том числе) заключают в себе зашифрованное послание и, конечно, поверхностное комичное повествование о туповатых героях и тиранствующим над ними самодуре Фоме Опискине – лишь самая вершина айсберга. Увы, Бэгби увидел только ее одну.

Теперь же хочется приступить к комментарию по самой слабой части работы Л.Бэгби- анализу предисловия к роману «Бесы». Собственно, в фактическом смысле в этом романе вообще нет предисловия, но Бэгби определяет как таковое первую главу романа. Что же, это его исследовательское право. В рамках рецензии я не стану углубляться в выводы автора (кому интересно, пусть прочтет книгу), но укажу на некоторые фактические ошибки, которые допустил Бэгби и которые демонстрируют не слишком хорошее знание им текста романа «Бесы». Меня это расстроило, потому что такие ошибки очень серьезно подпортили впечатление о книге.

На стр. 147 автор пишет о том, что Николай Ставрогин и Петр Верховенский были учениками Степана Трофимовича Верховеского. Это не так. Учеником был только Николай Всеволодович. Петр же со своим отцом виделся всего пару раз в жизни и никогда не был его учеником. Зато Степан Трофимович обучал Лизу Дроздову (Тушину) и Дарью Павловну Шатову.

Далее на странице 159 Бэгби пишет (цитата):

Лебядкин вместе с женой Марьей Тимофеевной и ее служанкой убиты наемным убийцей Федькой …..

Это очень постыдная ошибка, потому что Марья Тимофеевна приходится сестрой Лебядкину, но уж никак не женой. Если это промах редактора или переводчика книги, то также очень печально, что все это в итоге попало в печать. Кстати, в книге, встречаются еще и опечатки.

Далее на странице 160 Бэгби пишет (цитата):

Марья Шатова и ее новорожденный ребенок умирают от послеродовых осложнений…

На самом деле, Марья Шатова и ее ребенок умирают из-за глупости первой, когда она, в припадке после родов, идет бродить по холоду по улицам города с ребенком на руках. Ребенок простужается и умирает.

Рассуждения Бэгби касательно Антона Лаврентьевича (хроникера из романа «Бесы») выглядят несколько притянутыми за уши, и хотя я согласна с тем, что роль этого героя значительно недооценена нашими исследователями, едва ли ее назначение таково, как думает Бэгби.

Таким образом, в случае с книгой «Первые слова. О предисловиях Ф.М. Достоевского» мы имеем дело с работой, которую нельзя назвать однозначно хорошей или плохой. Это работа любопытная и во многом уникальная, рассматривающая крайне важную и интересную тему, что уже ценно само по себе. Однако, данная книга, увы, имеет ряд слабых сторон и даже ошибок.

В целом, я очень высоко оценила исследования Л. Бэгби, потому что они оказались полезными лично для меня, как для литературоведа. Повторюсь, едва ли это доступная книга для массового читателя, едва ли она идеально написана, едва ли все предположения и теории автора были в достаточной мере им осмысленны, но работа все равно получилась заслуживающей внимания.