4

– Не нужно плакать, малыш, это естественно, когда старики умирают. А у тебя вся жизнь впереди.
Он что, попугать меня решил, старый хрыч? Я часто замечал, что старики говорят: «Ты молод, у тебя вся жизнь впереди» — с доброй такой улыбочкой, словно им ужас как приятно такое говорить.

Взросление и старость, жизнь и смерть – они так и сочатся из этой книги, в которой старая еврейка, прошедшая Освенцим, бывшая проститутка, которая держит пансион для детей проституток, заботится о маленьком арабе, который не знает, кто его мама и кто его отец, который всей душой хочет иметь семью, но у него есть только мадам Роза и зонтик Артур, а еще фантазии, которые его утешают. Ему десять, но он не ходит в школу, его учит мосье Хамиль, который совершал паломничество в Мекку и прочитал всего Гюго, и мысли малыша Момо далеки от тех, что положено иметь по возрасту – когда твой круг общения состоит из взрослых эмигрантов, которые имеют разнообразные занятия и пытаются как-то выжить, то твое мировоззрение напоминает калейдоскоп.

Момо заботится о мадам Розе и остается с ней, хотя другие дети приходят и уходят – одних забирают в семьи, другие вообще приходяще-уходящие, потому что у них есть семья. И Момо останется до конца, пусть даже и не будет сил иногда смотреть, как мадам Роза теряет себя, пусть он будет убегать и искать другую жизнь, он всегда вернется. Он будет помогать всегда, он будет заботиться, он будет понимать и видеть больше, чем надо. Он будет читать еврейские молитвы на идише и сплевывать потом, как еврей, потому что он араб, и это не его религия.

И вся эта череда персонажей, которая идет на фоне, образует такую живую толпу бедных кварталов с африканцами, арабами, евреями и вкраплениями французов, которые живут вместе коммунами, семьями, племенами, в одиночку; которые заботятся и помогут так, как надо, попытаются изгнать духов, принесут доктора на закорках и напоят шампанским. Пронзительно очень, хотя иногда и хочется сморщить нос.

Она взяла зеркало и сказала только: — Какой же я стала уродиной, Момо. Я рассердился, потому что никому не дано права плохо говорить о старой больной женщине.