4.5 Весна души и слов...

В феврале 1918 г. на вечере в политехническом музее Игорь-Северянин был провозглашён королём поэтов.
Говорят, в ответ на это, поэт Велимир Хлебников провозгласил себя председателем Земного шара.
Земной шар нёсся в густом и беззвучном вечере пространства к созвездиям Геркулеса, Икара.
Гумилёв, "вооружась подзорною трубой" смотрел с Венеры на Землю со стороны, словно его уже нет на земле.
Северянин тоже смотрел на землю со стороны, словно бы обращаясь к ней на "вы" своим взором : "Там у вас на Земле.."
Это грустное стихотворение 1926 г. было написано уже в изгнании "короля поэтов", и связано с любопытным стихотворением-предчувствием 1909 г. "Странно".

Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет…
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет

Между этими стихотворениями, в которых чувствуется тёмная нотка экзистенциальной посторонности, в 1922 г. было написано чудное стихотворение Г. Иванова, вышедшего из стиха Северянина "Странно".
Этот стих - натянутый канат между двумя эпохами, судьбами, странами, звёздами... сердце-паяц, под смешки и удивлённые глаза толпы качается над сладко накренившейся бездной :

Мы живем на круглой или плоской
Маленькой планете. Пьём. Едим...

Безумная планета неслась во тьме. Гумилёва на ней уже нет - он расстрелян. Поэт Хлебников сошёл с ума.
Король поэтов был изгнан. Земля словно бы неслась в продрогшем, озябшем пространстве совершенно пустая, одинокая, а всё, что на ней происходило, казалось каким-то странным сном.

Работа А. Чебоха. По своей пьяной, крылатой воздушности и женственности мечты : заалевшее сердце-окно нараспашку, эта картина как никакая другая подходит к поэзии Северянина.

Дальше...

В 1927 г. в мирной Эстонии, похожей на тихую луну, вращающуюся вокруг безумной и алой планеты - России, Северянин пишет удивительный, почти спиритический стих, словно бы вызывая душу умершей России, мысленно с ней прогуливаясь по смолкшим, доверчивым улочкам Питера :

Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слезы капали. И вился русый локон…

И больше ничего мой сон не содержал…
Но потрясенный им, взволнованный глубоко,
Весь день я думаю, встревожено дрожа,
О странной девушке, не позабывшей Блока…

Интересно, ведь была же реальная девушка на той безумной "планете", которая и правда читала Блока, быть может, ехавшая не на лошадке, а в трамвае ( обычная расфокусировка сна), и рядом с ней сидел странный человек, точнее, что-то в нём, словно бы бредившем, странно смотрело через него, пространство и время на эту девушку.
Быть может, это был тот самый человек из стихотворения Г. Иванова

В глубине, на самом дне сознанья,
Как на дне колодца — самом дне —
Отблеск нестерпимого сиянья
Пролетает иногда во мне.

Боже! И глаза я закрываю
От невыносимого огня.
Падаю в него…
и понимаю,
Что глядят соседи по трамваю
Странными глазами на меня.

Смотрят на него и соседи, и эта девушка с русым локоном, и мы, смотрящие на эту девушку и этого человека в данной истории... Читала ли эта девушка этот стих Северянина?
Есть ли сейчас девушки, читающие в трамвае Северянина и Блока? Оглянитесь, милые, быть может, на вас странными, влюблёнными глазами смотрит сама вечность.

В поздних стихах Северянина - помимо почти пушкинской прозрачности стиха и темы России, - чаще стали звучать экзистенциальные нотки а-ля Г. Иванов.
И если в ранних стихах его пьяные, чудаковатые слова, сладкий, солнечный обморок слов отразил на себе холодную тень тёмной музыки прозы Платонова и стихов Блока, с их кривизной пространства языка, эпохи, несущейся в безумном пространстве, вращаясь вокруг земли меланхоличной луной, то в поздних стихах эта скрытая пульсация меланхолии стала более явной, прозрачной, и страсть к антитезам, к которым питал слабость и родственник Северянина - Фет, приняла довольно мрачные черты рефлексии : отрицание отрицания, распада жизни, эпохи, "я"...
Этот процесс экзистенциального, постороннего взгляда уже не на планету, а на мир, Северянин выразил сумрачными красками той эпохи в своём стихе, так похожем на "пробник" мрачноватого произведения Георгия Иванова "Распад атома".

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы и налилось вином.
И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже
Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу.
И сотворяло мясо по прописям земным.
Мясо болело, гнило и превращалось в массу
Смрадного разложенья, свойственного мясным.

Планета, эпоха, сошла то ли с орбиты, то ли с ума, летя во тьму войны, летя ко всем чертям.
На этой безумной планете, Северянин всё чаще обращается к милому, вечно-живому прошлому, словно бы проваливаясь в нестерпимо сияющий колодец памяти и сердца.
Северянин пишет прелестные стихи : "На салазках", "Что шепчет парк"...
В первом - слышится светлое эхо рассказа Чехова "Шуточка", о парне и девушке, с которой он съезжает на салазках со снежной горки, шепча ей на ушко что-то нежное, тёплое, что она не может расслышать, и потому, робко улыбнувшись парню, снова хочет с ним съехать с горки ( что не расслышала душа поэта, сказанное ей страной, юностью, звёздами, музой?).
Во втором стихе слышны тревожные нотки "Вишнёвого сада" Чехова : сад-Россия - срублен.

Ирония судьбы : через месяц после "коронования", король поэтов потерял своё царство, и очень скоро про него стали забывать.
Любопытно отметить две нотки этого забвения : стихи Северянина похожи на белый шум, на некий ангельский голос с какой-то сиреневой звезды, терпящей бедствие, но этот сигнал заглушен шумом пошлости эпохи.
С другой стороны, уже сам Северянин был предан забвению после революции, и в этом смысле он стал похож на картину Ван Гога "Оливковая роща".

Быть может, вы спросите : и чем же он похож на эту картину?
Тут нужно обратиться к Мандельштаму, сказавшему о Северянине : лёгкая восторженность и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом. Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика. Безнадёжно перепутав все культуры, поэт умеет иногда дать очаровательные формы хаосу
Очень тонко подмечено, особенно если учесть, что и сам Мандельштам умел придать хаосу кокетливые и грациозные черты : он попросту умел флиртовать с хаосом, и в этом смысле был молочным братом Северянину по музе.
Вы озадаченно спросите : всё это, конечно, интересно, но где... связь Северянина с картиной Ван Гога?
Может быть - спросит кто-то нетерпеливый из вас, - всё дело в цветущих, пьяных красках, в пьяных, густых мелодиях стихов поэта?
Ну, в этом есть сходство, но не оно главное. Всё дело в том, что в этой картине Ван Гога осенью 2017 г. нашли замурованного в краску кузнечика ( на память приходит лишь один похожий случай с обнажённой натурщицей одного французского художника, правда, не очень приличный).

Кузнечиковый талант Северянина был заживо погребён под тёмными красками эпохи : голубой голубь раненого неба выронил из клюва на землю оливковую ветвь...
Северянин превращается в поэта-подранка, в ранимую и раненую птицу-душу, с раненой музой, разделившей его судьбу, подобно декабристке, последовавшей за любимым в изгнание, север судьбы.
И не случайно Гумилёв сказал о Северянине : неуклюж, когда хочет быть изящным.
Но эта трагическая неуклюжесть похожа на бодлеровского Альбатроса, ковыляющего по палубе корабля под смешки и глумления толпы и эпохи.
Северянин и сам говорил о себе : "я заклеймён, как некогда Бодлер".
В Северянине и правда есть этот яркий порыв Икара вырваться, подняться над банальностью эпохи, жизни, слов и чувств... и, как и в легенде, взреявший к солнцу крылатый человек, падает, ибо воск, скрепляющий его крылья, капает горячими, яркими точками звёзд.
Этот жаркий и наивный порыв, весна слов в поэзии Северянина - основное.
И что с того, что иной раз, словно Вордсвортский "слабоумный мальчик" ( муза Северянина, как и муза Мандельштама, отмечена трагической, чисто русской юродинкой восторженности и трагизма), нечто светлое в поэте а-ля Князь Мышкин, сострадает и склоняется на колени сердца среди улицы и удивлённой, важной толпы над каким-нибудь трагическим пустяком, над цветком, который поэт гладит словно раненое животное, над какой-нибудь "ласточкой в парке"

В парке плакала девочка: "Посмотри-ка ты,
папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка,-
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю..."
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы и шалости
Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

Что с того, что поэт описывает иные будуарные страсти, пошлость и блеск эпохи, будуарным же языком - заалевший кончик кисточки,- как и Блок, слыша свою тёмную музыку, пусть не революции, но эпохи?
Иногда при чтении стихов Северянина возникает чувство ревности... нет, не к стихам, а к тем пошлякам, пустым кокеткам в его время - да и в наше, - которые восхищались в его стихах нечто пустым, яркой пенкой внешнего блеска, словно бы смотрясь в зеркало, не видя основного, не видя толком даже в его порнографическом стихе "Кондитерская дочь" трагедию девушки, проституцию эпохи, сердца, столь частую и в наше время : Dolce vita...
Ах! Дайте мне чеховскую тишину паузы фон-триеровской камеры, и я покажу вам в расширенном зрачке этого стиха алые вишенки пуговок на груди у несчастной девушки, которые злым и плотоядным ртом срывает немецкий солдат.
Девушка сначала смеётся, а после всего .. смех окрашивается в красное : алый смех, дрожащие ладони закрывают бледную, судорожную улыбку лица... Я покажу вам ужас боли плачущей девушки в парке, с ласточкой, парящей, над этой трагедией, бездной, равной "бездне" Леонида Андреева, той бездны, которая темно и сладострастно обняла нежное тело России тех лет.

Закончить рецензию хотелось бы на светлой ноте.
Бунин вспоминал : имя Северянина знали не только гимназистки, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжёры, - не имевшие в то же время понятия, что существует такой русский писатель : Иван Бунин".
Так вот, мне подумалось, что все эти "униженные и оскорблённые", все эти простые и тихие люди, отгороженные от элитного, высокого искусства, открыли в поэзии Северянина...
Словно бы в элегантном ресторане, напоминающего рай, устроили день открытых дверей.
И вот, его двери крылато и светло открыли свои объятия для нищих и сирых : люди, озябшие от холода жизни, входят в ресторан, блестящими улыбками глаз смотрят на сверкающую роскошь накрытых столов.
На столах, ласковым, спелым блеском вспыхивала экзотическая роскошь имён : Бодлер, Метерлинк, Анатоль Франс, Россини, Шекспир.. холодное шампанское и ананасы, дивная синяя птица...
Ах, как всё это похоже на рай, на милый пробник рая!
И пусть, пусть они многого тут не поймут, не оценят, но женщины... да, именно женщины, бессознательно, голубыми глотками сердца и глаз, будут нежно пить эти стихи так, как они пили любовь, непонятные, пошло-вечные, пьяные, запинающиеся слова сердца, говорящего что-то тёмное, сладкое, что всем и так давно известно, и потому - "опошлено" для многих, но только не для тех, кто любит!