5 Двояковыпуклая линза.

Солнце — вор: оно завлекает море
и грабит его. Месяц — вор:
Он крадет у солнца свой серебристый свет.
Море — вор: оно растворяет месяц.

Мне нравятся книги, в которых события подразумевают неоднозначную трактовку. Мне нравятся книги, в которых сюжет нелинеен и построен таким образом, что при прочтении необходимо их читать то ли отрывками, то ли кусками, которые пересекаются между собой и возвращение к определённому месту во второй или третий раз расширяет картину твоего понимания с учётом прочитанного. Такова, например, была "Игра в классики" Кортасара, в которой часть "С других сторон" кажется наиболее необходимой - прочтение только тех глав, что были включены в "По ту сторону" и "По эту сторону", делает роман довольно плоским.

"Бледный огонь" привёл меня в восторг. Про основные интерпретации

1. Шейд написал поэму, Кинбот её прокомментировал, рассказав правду, — маловероятно.

2. Шейд написал поэму, Кинбот её прокомментировал, исковеркав правду, — достоверно, это наиболее популярная трактовка.

3. Шейд написал поэму и придумал Кинбота, якобы сочинившего комментарий, — возможно, хотя в тексте для таких выводов мало оснований.

4. Кинбот придумал Шейда, написавшего поэму, и сочинил к ней комментарий — изящная трактовка, очень похожая на Набоковскую манеру закручивать произведение.

5. Есть некий Боткин, выдающий себя за Кинбота, уверенного в том, что он король, поэтому в комментарии изложена ложь в квадрате, но Шейд, тем не менее, реален, а на истинное положение вещей текст намекает множество раз — наиболее вероятная из трактовок, поскольку глубина и проработанность идеи больше всего соответствует Набоковской эстетике.

я знал и до этого, и, пожалуй, тот вариант, что Кинбот придумал Шейда, мне кажется наименее вероятным. Всё-таки изящную поэму со столь изящной биографией её предполагаемого автора вряд ли мог придумать человек неспокойный, чересчур эмоциональный и чрезвычайно эгоцентричный. Одно то, как он бравирует, например, своими сексуальными предпочтениями или вегетарианством, вызывает слишком много сомнений. По сути, первое же, что бросается в глаза, - необходимость Кинбота ещё раз выговориться (или же рассказать свою историю, если она всё-таки правдива): любое слово он так или иначе ассоциирует с собой, причём такие аналогии нередко стоят друг от друга слишком далеко, напоминая притягивание за уши. И отдельно, естественно, стоит комментарий к 1000-й строке, в котором комментатор, прочитав поэму Шейда, обнаруживает совсем не то, что ожидал.

С учётом того, что Кинбот, пожалуй, вызывает к себе по-настоящему сочувствие всего лишь один раз - когда пишет о своих мучительных снах о королеве Дизе (притом, разворачивается всё таким образом, что он её любовь не заметил/не оценил, но и свою к ней любовь (а эти сны - больший признак любви, чем весь его напыщенный однополый пафос) он тоже проглядел) - и, наверное, единственный раз говорит правду (версия о том, что его комментарии - правда, увы, чересчур смехотворна), более вероятным мне кажется вариант с Шейдом, придумавшим Кинбота, который, в свою очередь, вообразил Градуса. Однако в таком случае Шейд отнёсся к своему герою, составленному как его полная антитеза (и внешне, и внутренне) с чрезвычайно большим сочувствием, тогда как Кинбот, при описании Градуса, брызжет лишь издёвками, довольно дешёвым подтруниванием и неумелыми сарказмами, и на выходе мы имеем всегда лишь одну трактовку Градуса, если Градус - действительно Градус. Не будем забывать, что Градус, есть такая вероятность, не возможно, а действительно Джек Грей, сбежавший из психиатрической больницы и перепутавший Шейда с Гольдсвортом, который его туда и засадил. А о самом Кинботе мы в наибольшей степени узнаём как раз при описании снов о королеве - они идеально соответствует тем, после которых вместо воспоминаний остаётся лишь мутный, но оттого ещё более мучительный осадок; следовательно, здесь он честен, по крайней мере, с самим собой. В остальных ситуациях он гримасничает (а своим паясничаньем в какой-то момент вызывает уже лишь перманентной раздражение), или лжёт, или выдаёт желаемое за действительное. В конце концов, она предлагала ему остаться (т.е., принимала его таким, какой он есть), предлагала приехать к нему в Америку (т.е., хотела быть рядом), тогда как Кинбот её не слышит - он слышит или себя, или то, что хочет слышать от других.

И, наконец, вариант, при котором ложь Кинбота - двойная ложь, потому что его тоска по Зембле - на самом деле, тоска, в т.ч. набоковская, по России эмигранта Боткина, который придумал Земблю в качестве замещения и поверил в это, выглядит наиболее закрученным, наиболее законченным и, наверное, близким к истине. Если бы Боткин не играл роли в сюжете (а он, в общем-то, упоминается только в сцене обеда, при этом он при ней не присутствует), он бы точно не упоминался в "Алфавитном указателе", этом последнем штрихе кинботовского эгоцентризма - он весь вращается вокруг его действий и мыслей, даже если речь идёт, например, о Шейде. Каким бы идиотичным не казался "Указатель", именно по нему можно ранжировать героев с точки зрения комментатора, потому что кое-кто из действующих лиц в нём никак не фигурирует, а некоторые, упоминающиеся уже внутри него, также никак не выделены отдельной подстатьёй. Притом Боткин, кроме того, что является персонажем, является, например, датским стилетом - bodkin из "Гамлета". Или гигантским доисторическим оводом. Или производителем ботиков. От такого количества скрытых внутри одного термина значений брови в любом случае уверенно ползут вверх и возникают закономерные сомнения.

Отдельно хотелось бы остановиться на самоубийстве дочери Шейда, Хэйзель, помеченная в указателе в т.ч. как "домашнее привидение" и "заколдованный амбар" (конечно же. это сцены с её участием... а что, если это немного не так?) О нём мы узнаём из текста, подразумевающем неизбежное поражение в борьбе с жизнью - умная и некрасивая, она отчаивается, когда, едва её завидев, со свидания/совместной прогулки от неё, как считает Джон Шейд, сбегает брат её подруги. И лишь во второй половине комментариев, когда мы неоднократно возвращаемся к впечатлениям и мнениям Кинбота, мы узнаем в его пересказе слов этой подруги, что у парня-то было неотложное дело, из-за чего всё так некрасиво и получилось. В "Указателе" Хэйзель помечена как "заслуживает глубокое уважение за то, что предпочла красоту смерти уродству жизни", но ведь Кинбот соглашается с рассказом её подруги, что это была нелепая и оттого ещё более обидная случайность! И здесь-то, без каких-либо психоаналитических вывертов, можно сказать наверняка, что подобный исход был если не предопределён, то прогнозируем: ей, чтобы покончить с болью этой жизни, требовался лишь внешний толчок, которым могло послужить что угодно. Особенно незадавшееся свидание - такая себе развлекалочка, знаете ли.

Следовательно, одностороннюю трактовку мы можем дать только тому, что в тексте не получает освещения "с другой стороны", всё же остальное, при внимательном чтении, остаётся на усмотрение читателя. Набоков не только предлагает ему сыграть, но и даёт ему разные подсказки для того, чтобы радость самостоятельного открытия и удовольствие от происходящего не затмевались излишним присутствием автора в тексте. Эта игра (ставшая, конечно, прообразом и для "классиков" Кортасара) оставляет приятное послевкусие, после неё хочется ещё раз перечитать поэму, вернуться к каким-то из комментариев вне зависимости от того, был ли правдив Кинбот/Боткин, и знаете почему?

…Солнце —
Первейший вор, и океан безбрежный
Обкрадывает силой притяженья.
Луна — нахалка и воровка тоже:
Свой бледный свет крадет она у солнца.
И океан ворует: растворяя
Луну в потоке слез своих соленых,
Он жидкостью питается ее.

А об этом, как и о "переводе" на зембляндский "Тимона Афинского", в другой раз в другом месте.